Эгоцентрический и эксцентрический субъекты

Определим субъекта как такую сущность, которая способна свободно и сознательно принимать решения в области мысли и в области действия. Это определение может быть только рабочим, поскольку для строгости требует всех связанных определений, особенно определения свободы мысли. Здесь нужно отличать свободу от спонтанности и от кажущейся свободы, мысль — от чувства и желания и т. п. Однако все это требует отдельной работы и не может быть предметом философии возраста. Поскольку я буду пользоваться понятием субъекта, достаточно принять, что это человек в момент его свободного сознательного бытия (не спящий, не безумный и т. д.).

Как можно дать определение эгоцентрического и эксцентрического субъекта? Здесь нужно ввести понятие о некоем управляющем центре, «Я», как говорят в философии, или о «центре согласования», как говорят в психологии (Аппе^[1]). Может показаться уже по самому названию, что центр всегда один. Это не так. Достаточно вспомнить, что в современной философии сознания схема субъекта построена вообще без управляющего центра (Деннет^[2]), а изучение психопатологии дает нам примеры субъектов с множественным управлением, например, при так называемом диссоциативном расстройстве личности.

Однако нас не будет интересовать патология. Эгоцентрический субъект, то есть субъект, имеющий один управляющий центр, не имеет рефлексии и постоянства собственной личности. Это существо, которое было модельным объектом в бихевиоризме. Оно может запоминать стимулы, реакции и подкрепления, так что оно строит свое поведение в соответствии с требованиями среды, но самого себя оно не строит, и необходимые рефлексы закрепляются в нем по биологическим законам. Вообще говоря, при более глубоком рассмотрении оно не является свободным, однако опорой свободы здесь служит высокая спонтанность такого существа и его социальное бытие. Именно таков ребенок. Социальное бытие ребенка — это игра, в которой он сам может отчасти устанавливать правила, и на этой основе постепенно формируются, во-первых, его знакомство с миром, во-вторых, его способность сознательно управлять собственной спонтанностью, а это уже свобода. Однако у ребенка не развита рефлексия, не сформировано постоянство личности, нет стержня, на основании которого он строил бы проекты своего бытия в реальности. Таким образом, ребенок — это эгоцентрический субъект.

Как у субъекта может быть два центра? Исчерпывающе это описал немецкий философ-антрополог Х. Плеснер^[3], введший понятие эксцентрической позиции. Я не буду пересказывать теорию Плеснера, так как он писал ее не в применении к проблеме возраста. Ниже я постараюсь показать, как формируется второй центр. Сейчас ограничимся рабочим определением: второй управляющий центр, «Я-2», — это метанадстройка над первым центром, «Я-1», которая следит за ним и управляет им. Центры эти тесно связаны между собой, и обычно человек не чувствует никакой раздвоенности.

Появление второго управляющего центра дает субъекту максимально возможную свободу от природной каузальности, поскольку за счет рефлексии субъект осознает границы своей свободы и несвободы. Кроме того, именно благодаря второму центру появляется субъектный стержень: рефлексивный субъект имеет самоотношение, он не абсолютно спонтанен. Он способен выйти как бы за пределы самого себя, чтобы познать себя со стороны. Ему с очевидностью открываются совесть и самоуправление. На первый взгляд это разные вещи, но при более глубоком анализе оказывается, что совесть необходима для серьезного долговременного самоуправления, поскольку включает в себя ответственность перед самим собой. Все сказанное характеризует взрослого человека, зрелую личность, эксцентрического субъекта — в данном случае это синонимы.

Познавательная и экзистенциальная парадигмы субъектности

Жизнь человека неразрывна, непрерывна и, конечно, не делится на модусы познания и экзистенции. Тем не менее ее можно рассматривать в двух аспектах, и окажется, что эти два аспекта, на первый взгляд, формулируются в разных терминах и даже совершенно не пересекаются. Вопрос их взаимоотношения и пересечения будет рассмотрен ниже. Сейчас мы сформулируем эти две парадигмы бытия человека.

Познавательная парадигма. Я ставлю ее первой не по важности, а потому что к ней привязаны те определения субъекта и эгоцентризма/эксцентризма, которые я давала выше. Мы должны учесть убедительные аргументы Варелы и Матураны^[4], что для любого вообще живого существа существование есть познание. Но как раз для человека это не вполне так. Теория Варелы — Матураны, правильная для животных, будучи перенесена на человека, делает из него сущностное животное. Она прекрасно применима к эгоцентрическому субъекту, каковым является ребенок. Но вот для эксцентрического субъекта ее нужно уже довольно капитально перестраивать. Эксцентрический субъект может сам осознанно строить свою среду, и в этом случае он может действовать, казалось бы со стороны, вопреки ранее полученным знаниям. Игнорирование уроков жизни — для человека далеко не всегда признак недоученности. Это может быть признак творчества или высоких моральных принципов.

Как бы то ни было, опишем познавательную парадигму субъекта. Прежде всего введем понятие первичной и вторичной среды (само понятие среды будем считать самопонятным — это то, в чем находится и действует субъект). Первичная среда в общем совпадает с «первым миром» по Попперу^[5] — это физические объекты. Их законы субъекту необходимо познать, чтобы действовать в реальном мире. К первичной среде относятся и такие «гибридные» объекты, как, условно говоря, троллейбусы: субъект может изучать их как физические объекты, самостоятельно познавать маршрут и интервал их движения. Правда, на примере троллейбусов заметно, что редко кто так делает, большинство просто читают расписание на остановке. Еще чаще мы склонны спрашивать у других людей, которые кажутся нам компетентными, куда и как проехать. (Появившиеся в настоящее время интернет-данные я не беру в расчет.) Таким образом, выявляется новая гносеологическая среда: люди. Я называю ее вторичной, потому что она в познавательном смысле обычно служит прослойкой между познающим субъектом и первичной средой. Она предоставляет некую «полупереваренную» информацию. Правда, современные когнитивные исследования показывают, что вторичная среда познавательно довлеет сильнее первичной. Формулируя это строго, ошибочные сведения, предоставленные вторичной средой, более убедительны для субъекта, чем истинное познание первичной среды, даже тогда, когда он в состоянии его осуществить. В нашем транспортном примере субъекту посоветовали ездить определенным маршрутом, и он ездит, хотя существует — и может быть познан посредством изучения расписания — другой маршрут, более подходящий. Возможно, субъект просто не имеет большого интереса оптимизировать свой маршрут. А возможно, ему не приходит это в голову.

Итак, познавательная парадигма субъектности состоит в применении полученных от первичной или вторичной среды знаний к принятию решений о своих действиях. Поначалу такое определение может показаться пустым, но мы увидим, что это можно делать разными способами.

Экзистенциальная парадигма. Субъект существует в мире в своих средах, первичной и вторичной. Собственно экзистенциальная парадигма — это способ отношения субъекта к своей среде.

Отношение к среде может быть сущностно двояким. Первый вид отношения — чистое познание. Важно, что влияние познающего субъекта на среду полагается здесь пренебрежимо малым. С маршрутом троллейбуса ничего не станет, знает его субъект или не знает. Среда, однако, не всегда столь независима. Если, например, в семье один субъект познает второго и он применяет диалог, то это может очень сильно изменить второго субъекта. Можно спросить вроде бы невинную вещь — и глубоко обидеть этим человека. Это же относится и к более устойчивым на вид средам. Ребенок познает бабочку, отрывая у нее крылышки. Он познает законы механики, разбивая мячом окно. Начинающий пользователь познает компьютер и стирает нужные файлы.

Второй вид отношения к среде — забота о ней, видоизменение и устроение ее, придумывание правил обращения с ней. Главное здесь то, что субъект не полагает свое влияние на среду пренебрежимо малым. Соответственно он аккуратен и относится к ней со всей ответственностью. Если в первом случае субъекта можно сравнить с пассажиром корабля, который прыгает по палубе, но корабль от этого не раскачивается, то во втором случае субъект — это пловец на байдарке, которая реагирует на каждое его движение.

Уже видно по описанию двух видов отношения к среде, что первое отношение характерно для эгоцентрического субъекта, то есть ребенка, а второе — для эксцентрического, то есть взрослого. Во взрослой парадигме можно выделить несколько подтипов отношения к среде: охранительное, преобразующее, организующее и др. Разнообразные комбинации возникают во вторичной среде, для которой и первичная среда является средой, и познающие субъекты также являются видом среды. Вообще это важное следствие: один субъект весьма часто является средой для другого субъекта. Есть лишь несколько видов взаимодействия, где это не так, но мы сейчас не будем останавливаться на этом.

Кратко рассмотрим ситуацию преподавания. Преподаватель является вторичной средой для студентов, первичной средой является предмет преподавания. Тут же следует заметить, что теоретически и студенты — среда для преподавателя. Однако это одно из наивысших выражений эксцентрической парадигмы, Э. Берн^[6] называет это установкой родителя: преподаватель должен во многом исключить для себя студентов как среду, его дело — быть средой для них. Чем более эгоцентричен познающий субъект, тем лучше идет познание, и поэтому преподаватель должен позволить студентам быть по максимуму эгоцентричными, взваливая на себя весь необходимый эксцентризм. В частности, он устанавливает правила игры. Он решает, что сообщать из предмета, а что нет. Он придумывает методики усвоения. Если студенты наносят какой-то (познавательный или даже личный) ущерб ему, он обязан, так сказать, проглотить это. Родитель — это субъект, добровольно ставший средой. Понятно, что самое высшее выражение родительской позиции — материнство. Мать является исключительной средой для младенца, по крайней мере пока он мал. Хотя, конечно, элементы познающего субъекта остаются всегда, без этого мы просто не можем; так, в частности, мать познает своего младенца, его привычки, его характер и т. п. Но, конечно, она познает его не как познавал бы эгоцентричный субъект, ей никогда не придет в голову, что ее влияние на младенца пренебрежимо мало.

Итак, мы достаточно ясно увидели, что существуют две парадигмы, познавательная и экзистенциальная, и на примере экзистенциальной парадигмы мы увидели, что она совершенно по-разному реализуется у эгоцентричных и у эксцентричных субъектов.

Как можно различить те же две установки, эгоцентричную и эксцентричную, в случае познавательной парадигмы?

Познавательно эгоцентричный субъект, то есть ребенок, исходно не знает никаких правил (законов), по которым устроена его среда. Главный предмет его познания, соответственно, — выяснение правил среды. Для этого он пробует всевозможные правила игры со средой, его познание сущностно деятельностно, и это — игра^[7]. Выяснив правило, он выясняет, до какой степени можно его нарушать, какие элементы среды варьируют правила, а какие всегда подвержены одним и тем же. В будущем последние будут названы неодушевленными. Такой субъект не дает среде оценок и не мыслит ее иначе, чем она есть. Его способности адаптации безграничны в рамках тех правил, которые он способен изучить.

Однако со временем происходит переход к эксцентричности, появляется второе «Я», и бесплановая игра прекращается. Во втором полюсе эксцентрического субъекта находятся неизменные истины, фундаментальные принципы, а главное — стержень построения собственной субъектности. Познание делается более распланированным и осмысленным («пожалуй, надо узнать, что такое то-то и то-то»). Появляется возможность созерцательного познания, под которым я понимаю прежде всего оперирование логикой. В познавательной парадигме второй полюс «Я» можно назвать «эпистемным», в том смысле, что это фундаментальная опора дальнейшего эмпирического познания. Это последнее осуществляется первым полюсом и, конечно, не прекращается с появлением второго полюса; элементы игрового познания присутствуют на протяжении всей жизни, в том числе даже в науке и других областях вроде бы серьезного познания мира. Напомню, что под игровым познанием я понимаю прежде всего выяснение правил игры со средой путем их спонтанного варьирования.

Взросление как трансфигурация установки

Мы видели, что в обеих парадигмах, познавательной и экзистенциальной, эгоцентрическая установка сменяется на эксцентрическую. Как это происходит?

Здесь легче понять познавательный случай. Ключевую роль играет в этом речь. Речь появляется во время игры, независимо ни от деятельности, ни от коммуникации. Точнее говоря, независимо от деятельности и коммуникации появляется некий особый модус речи, который я называю «ответственное сообщение»: ребенок формулирует некое знание, которое у него сложилось, ни к кому не обращаясь и ничего этими словами не добиваясь, кроме собственно только формулировки этого знания^[8]. Как показано в моей книге^[9], это сложный процесс, но его достаточно для появления отчужденного, эпистемного полюса «Я-2», то есть формирования эксцентричности.

Таким образом, если речь не нарушена, если нет особых нарушений мышления, трансфигурация познавательной установки происходит сама собой, в ходе процесса познания. Поэтому в познавательном смысле почти все люди одного паспортного возраста находятся на одном уровне.

В данной статье нам важнее трансфигурация экзистенциальной установки^[10]. Но это гораздо более сложный вопрос. Сама собой она происходит далеко не у всех.

Конечно, очень важны характеристики устойчивости среды, в которой находится субъект. Если до 25 лет, обучаясь в школе и институте, человек находится на попечении любящей семьи и в ней все в порядке, формировать взрослую экзистенциальную позицию ему по меньшей мере труднее, чем тому, чьи детские университеты прошли среди бомжей. Еще труднее, как мы специально обсудим ниже, формировать взрослую позицию в детском сиротском учреждении. Однако все это далеко не абсолютно, и везде встречаются исключения.

Взрослая экзистенциальная позиция не возникает сама собой, а является достижением субъекта. Из этого следует, в частности, что ее надо поддерживать, она требует сил. Нередко приходится видеть, как профессор ругается с какой-нибудь секретаршей, которая передает ему распоряжения начальства (допустим, он приехал оформлять бумаги, какого-то документа не хватает, секретарша отказывается оформлять). Он, оказывается, не способен проделать даже такое довольно простое мыслительное действие, как сообразить, что не секретарша является автором предъявляемых требований. Он не задает себе вопроса, как устроена та вторичная среда, с которой он в данном случае имеет дело. На этом примере мы видим, что взрослая позиция требует затрат мыслительных сил, на которые профессора не всегда оказываются способны.

Примеров такого рода, когда вроде бы умный человек не представляет себе устройство окружающей среды, особенно социальной, множество. Таким образом, некоторые вообще никогда не переходят к взрослой экзистенциальной позиции.

Такое несоответствие позиций — в познавательной парадигме субъект эксцентричен, а в экзистенциальной эгоцентричен — мы можем определить как инфантильность.

Характеристика ребенка как субъекта, не имеющего субъектного стержня

Итак, экзистенциальную и познавательную парадигму субъектности можно разделить, но все же в человеке они неразрывны. Для создания субъектного стержня, своего твердого «Я», необходим второй полюс как таковой, и познавательный, и экзистенциальный. В какой-то мере он представлен, конечно, у всех взрослых. Твердое личное «Я» не зависит от социальных идентификаций, настроения или мировоззрения. Я отдаю себе отчет в том, что вхожу в кричащее противоречие с модными постмодернистскими теориями социального формирования субъектности. Спорить с ними здесь не входит в мою задачу. Нам достаточно характеристики субъектного стержня как независимой основы, на которой держится постоянство субъекта. Напомню, что необходимость второго полюса для формирования стержня я обосновывала тем, что в основе постоянства субъекта присутствуют рефлексия и совесть.

Важно, что этот субъектный стержень является постоянной основой для личных проектов. Работа, семья, хобби — мы часто несемся во всем этом, как щепки в потоке, поскольку абсолютно твердого субъектного стержня нет у большинства людей. Но в то же время нельзя отнять и то, что мы многое планируем сами, а главное — наши проекты долговременны. Щепку унесло бы уже много раз, а автор настоящей статьи сидит за компьютером и намеревается ее закончить. Очень соблазнительно быть щепкой. Но мы не можем позволить себе этого. Поэтому иметь постоянный стержень мы ощущаем даже как свою обязанность. Выполнить обещание, в том числе — особый случай — выполнить обет, обещание, данное самому себе или Богу один на один. Никто не осудит за невыполнение, но мы осудим себя сами. Совесть лежит в основе субъектного стержня и делает из нас ответственных и моральных людей^[11].

Далее, во второй части, рассмотрим, что происходит с этим постоянством субъекта, востребовано оно в нашей культуре или нет. Надо заметить, что некоторое отрицание взрослости и воспевание вечной молодости было характерно для культуры со времен романтизма. Разберем также экзистенциальные преимущества молодых перед взрослыми и наоборот. Но думаю еще, что нередко в основе нежелания взрослеть, в стремлении остаться молодым лежит отказ от твердой внутренней основы, стержня. С одной стороны, его иметь действительно тяжело, так что это можно трактовать как слабость. С другой стороны, есть реальный экзистенциальный риск лишиться спонтанности, некоей неожиданности бытия. Это огромное экзистенциальное мастерство: умение сочетать собственное ответственное бытие в мире с необходимой долей спонтанности (грубо говоря, ходить на работу, но иногда уметь и прогулять, рискуя увольнением, ради какого-нибудь безумства, о котором потом будешь вспоминать всю жизнь). Ответственность, хотя это и прекрасное для субъекта достояние, тоже, как и все на свете, нельзя абсолютизировать.

Культурный анализ взросления

Характеристика современной культуры

Прежде всего дадим характеристику современной культуры. В аспекте, интересующем нас, это в первую очередь мультифакторность и отсутствие традиционности. Под мультифакторными я понимаю такие культуры, в которых нет единой социальной проблемы, консолидирующей общество. Назовем культуры противоположного типа монофакторными. Естественно, чем в более материально бедственном положении находится культура, тем больше там таких консолидирующих проблем. Если это культура земледельцев бедной земли, то, грубо говоря, проблема едина для всех: вырастить урожай. Если это культура, длительно вою-ющая с соседней, особенно превосходящей ее силами (обычно это культуры разных наций), то она плотно консолидирована национальным самосознанием: общим для членов данной культуры и противопоставленным национальному сознанию враждебной нации. Возможны более экзотические варианты. Греческая культура, при своем полисном строении, в первом приближении была консолидирована неким «греческим сознанием», противостоящим «варварскому»^[12].

В общем понятно, что монофакторные культуры приближаются к традиционным. Это, конечно, гораздо более сложно. Многие современные культуры Северного Кавказа являются монофакторными, но они, конечно, совсем не являются традиционными. В то же время существует множество высокоразвитых культур, которые являются традиционными, но не монофакторными (китайская).

Если же мы, указав на такое множество исключений, все-таки поставим вопрос, есть ли связь между традиционностью и мультифакторностью, то положительный ответ на него проистекает из того, что мультифакторная культура просто не может быть традиционной: она вынуждена была бы прибегать к традиционному способу передачи знаний по множеству факторов, по ряду из которых, как я постараюсь показать ниже, традиционная передача просто невозможна.

Таким образом, нетрудно видеть, что культуры типа нашей — динамические. Условия по всем факторам меняются, причем не будет преувеличением сказать — непредсказуемо меняются. Невозможны абсолютные ценности, во всяком случае в той мере, в какой их можно сформулировать. Общество не консолидировано, ибо проблема не одна, и даже нельзя сказать, что их много: они постоянно меняются. С философской точки зрения они, конечно, может быть, и не меняются, но общество консолидируется дискурсом, а не философией. Дискурс же меняется вместе с наличной ситуацией. Сравним речи дикторов телевидения 70-х, 90-х годов прошлого и нулевых, 10-х годов нашего века! Сравним разговоры детей и даже подростков, которые, казалось бы, уж во все века одинаковы. Но нет. Разные группы говорят о разном, и разные поколения — тоже о разном^[13].

Естественно, первый насущный жизненный вопрос, который тут встает, — вопрос адаптации к непредсказуемо меняющимся условиям. Этот вопрос проще всего проиллюстрировать на примере появления цифровых технологий. Появление сначала домашних компьютеров, затем мобильных телефонов, потом смартфонов и прочих «девайсов» следующих поколений потребовало серьезной перестройки стратегии нажимания на кнопочки. Телевизоры с кинескопом в этом смысле были гораздо логичнее. Куда нажать, чтобы выключить компьютер, в оболочке Windows-8? Представьте себе: надо зайти в пункт «Параметры»! Как может слабо адаптированный, и особенно слишком умный, человек это понять? Вроде бы под «параметрами» понимались раньше совершенно другие вещи — яркость экрана, допустим. Теперь выключенное и рабочее состояния компьютера являются его параметрами. Понятно, что к такой логике надо адаптироваться, сама она на ум не приходит.

Отношение молодых к пожилым в разных культурах

Каждый, думаю, представляет себе, что будет, если он оскорбит отца или мать представителя культуры народов нашего Северного Кавказа. Возраст человека является важнейшим параметром уважения к нему. Старого деда-алкоголика уважают больше, чем молодого героя. В чем это может выразиться? Например, если они начнут говорить одновременно, «заткнись» скажут молодому.

В чем причина такого уважения к старости в традиционном обществе? В общем, она хорошо известна: это уважение к опыту жизни и глубокому пониманию ценностей, возможность положиться на советы старших как в действии, так и в моральном смысле. Мне кажется, что понимание ценностей является даже более важным, чем опыт жизни, скажем, в обществе кинескопических телевизоров. Дед, пожалуй, и о телевизорах (овцах, звездах, топорах) знает побольше молодого, но это может быть и не так в конкретном случае, и даже если это так, молодой всегда в состоянии овладеть нужными знаниями сам. Но он сам никогда не овладеет законами шариата, грубо говоря; а говоря более точно — законами мышления по справедливости и по истине. Вот в чем любой дед, даже алкоголик, имеет неоспоримое преимущество. За свою более долгую жизнь он видел больше справедливостей и несправедливостей, он намного лучше знает, как разрешить конкретную ситуацию именно по справедливости и истине. К тому же, что немаловажно в консолидированных культурах, в них зачастую велика роль кулака. Но старого деда это уже не волнует. И там, где молодые подерутся, причем каждый будет считать себя правым, дед остановит их и объяснит, в чем каждый неправ.

Каким, на этом благостном фоне, может быть отношение молодых к пожилым в динамичной мультифакторной культуре, где нет постоянных ценностей, где каждый день появляются новые цифровые технологии, где с каждым днем культура вообще делается все толерантнее и утрачивает свое свойство предписывать и запрещать? Ведь в правовом обществе эта функция, в идеале, целиком делегирована праву, юридическим инстанциям. Никто никого ценностно не осуждает. Все только подают друг на друга в суд.

Естественное отношение к модусу сознания взрослых в такой культуре — отторжение. У взрослых другой опыт, они жили в другое время, их советы не могут помочь в изменившихся условиях. Их ценности устарели, у них неверно само отношение к ценностям: дети лучше родителей понимают, что абсолютных ценностей нет. Если же старшее поколение давит на молодых и продолжает навязывать им свои ценности, возникает подростковое бунтарское отношение к этому.

Да и сами понятия ценности, как и чести, и совести, — утрачивают смысл. Они до такой степени мало значат в базовом дискурсе мультифакторной динамической культуры, что многие молодые люди пишут в социальных сетях о необходимости возрождения хотя бы понятия совести для обсуждения насущных проблем жизни. Как-то на уровне личной души чувствуется, что без совести ты, лично ты, не совсем человек, хотя она мешает, а не помогает. Ты лишаешься без нее чего-то очень существенного, связанного с сознанием, с самосознанием: внутренней ориентации, внутренней оценки себя.

Но это личные субъектные чувства каждого, содержательное же наполнение этой совести — что такое хорошо и что такое плохо — проецируется далеко не на родителей и не на старшие поколения. В нашей стране, да и во многих других, они скомпрометировали себя и политически, и нравственно. В других странах, где нет такого острого конфликта, молодежь все-таки чувствует, что проблемы с совестью у них другие, чем у старших. Опять же, в философском смысле проблемы могут быть те же, но общество обсуждает проблемы в дискурсе. Дискурсы же у современных поколений поменялись.

Важнейший фактор отчуждения молодежи: современные технологии

До сих пор я рассуждала достаточно релятивистски. Сейчас я назову два фактора нашей культуры, неоспоримое преимущество молодого поколения в которых делает проблему отношения ко взрослым особенно острой.

Дело в том, что дети реально превосходят родителей в том, что касается культуры цифровых технологий. Часто именно молодой человек объясняет старшему, что и как надо делать (я имею в виду не только компьютер, но и новые аппараты на транспорте и в магазине). Думаю, всем знакома картина большого учреждения по приему населения (МФЦ, отделение Сбербанка и т. п.), где используется технология электронной очереди, где рядом с автоматом, выдающим талончики, стоит девушка и объясняет приходящим — часто даже не старым — куда им надо нажать, чтобы получить интересующую их услугу. А еще чаще нажимает, куда надо, сама. Как можно уважать взрослого, который раз за разом полагается на юную девушку, чтобы понять, куда ему идти и что делать?

Из той же серии. Чем моложе программист, тем лучше он программирует, быстро схватывая новые, более востребованные языки программирования. Учитывая господство компьютеров в различных сферах (в т. ч. в банковском деле, управлении организациями), молодые преуспевают больше пожилых, их охотнее берут на работу. Этот вопрос выходит за рамки данной статьи, но я не могу не упомянуть о нем. Что будет, когда ключевые посты программирования будут целиком захвачены молодыми? Роль цифровых технологий к тому времени еще больше возрастет, ими будут пронизаны все сферы жизни, а контролировать их будут только молодые люди. Это будет какая-то совсем новая культура, с иными критериями молодости (молодой — от 12 до 16, от 16 до 20 — средний возраст, после 20 — старость, а после 30 — уже гарантированное отсутствие работы по специальности). Это будет культура альтернативных домов для престарелых, где они будут развивать какие-то свои способы жизни, возможно, уезжая из города и создавая сельскохозяйственные коммуны, и т. п. Впрочем, об этом мы сейчас не можем рассуждать.

К этому же пункту относится реальное превосходство детей над родителями в быстроте адаптации к любым условиям. Это могут быть не только цифровые технологии, но и социальные порядки, и нормы языка, и даже какие-то фундаментальные парадигмы мышления. В мультифакторной культуре даже нельзя подсчитать факторы, поскольку всегда есть опасность что-то упустить. Тем более нельзя предсказать, да и даже задним числом описать, динамику их изменения. Все это является проблемой для взрослого поколения, но не для молодых. Они очень легко переходят в эгоцентрическую позицию, в которой вопрос оценки среды не стоит. «Толерантность» — это их сильная сторона. Так культура, утрачивая репрессивный и принудительный характер, делается массовой.

Реальное и мнимое превосходство молодых в экзистенциальном отношении

Это очень трудный пункт, и я смогу сказать тут только несколько слов, сосредоточившись на аспекте нашей культуры.

В общем случае экзистенциальное возрастное противопоставление звучит так: неравнодушность (жертвенность, идеализм) молодых против мудрости старших. Обратная сторона неравнодушности — максимализм, то есть позиция, исключающая большое участие мысли, а также, что еще хуже, эгоцентрическая жертвенность, то есть готовность жертвовать не только строго собой, но и другими, увы, часто всеми подряд. У старших обратная сторона мудрости — приземленность и всем знакомый житейский эгоизм. Бабушка говорит внуку: «Зачем ты помогаешь всем своим друзьям? Жить-то тебе, а не им!» (реальный случай, поэтому и формулировка логически настолько абсурдна).

Молодые склонны к романтизму в философском смысле слова, который можно сформулировать как превалирование ценностей любви, красоты и жертвенности над житейскими ценностями устроения жизни, комфорта, заботы о мире каков он есть, и т. п. Очень ярко романтическая позиция изображается обычно в искусстве. Чтобы не углубляться в искусствоведение, достаточно вспомнить Жака Бреля с песней «Буржуа» (а таких песен у него десятки) и нашего Юрия Лозу с песней «Плот». У Бреля к тому же специально обозначена проблематика возраста: молодые превращаются в буржуа неизбежно, так сказать, в ходе неумолимого течения жизни. Из самого этого восприятия людей как буржуа можно при желании набрать много феноменологического материала, но это сейчас выходит за рамки статьи.

Чтобы противопоставить романтизм мудрости, нужно сформулировать, что такое мудрость, но эта задача пока представляется невыполнимой. В принципе достаточно примера старого деда традиционной культуры из предыдущего пункта. Этот человек не одномерно и не упрощенно понимает жизненные ситуации. Он включает ум тогда, когда молодой человек включает только свое субъективное ощущение. Он видит разносторонне и объемно даже такие вещи, которые и достаточно взрослым людям кажутся несомненными. Один пример такой вещи будет нам важен сам по себе: ценность прогресса. Сейчас, конечно, появляются и взрослые, и даже молодые люди, которые отрицательно относятся к прогрессу, уж очень явными стали в последнее время его побочные эффекты. В динамичной культуре появляются люди, которые хотят приостановить его слишком уж разогнавшуюся динамику. Но в основном это характерно для людей, обладающих мудростью. Они повидали достаточно случаев, когда водители на высокой скорости не справлялись с управлением и что бывало потом. Особенно если речь идет об огромном транспортном средстве, перевозящем людей, — о стране, например. Мудрость, насколько могу судить, сущностно связана с религиозностью, но я не буду сейчас вдаваться в связь между ними. Упрощенно говоря, мудрый, опять же, видел достаточно случаев, когда люди переоценивали свои возможности планирования, и еще таких случаев, когда великие дела совершались в малости. В этой связи мудрый многое понимает в том, насколько эффективны и для духовного роста, и даже для пользы дела терпение и смирение. Насколько бессмысленны и наивны иногда бывают попытки помощи там, где надо именно терпеть и смиряться.

Понятно, что в светской, динамичной, массовой культуре мудрость совершенно не востребована. Более того, она репрессирована. Терпение и смирение — совершенно нежелательные ценности, хотя бы по той простой причине, что они понижают доходы фармацевтических фирм, которые торгуют все более дорогими обезболивающими препаратами. Но более глубокая причина: они воспитывают духовно сильных независимых людей, а зачем нужны такие люди в массовой культуре? Я не буду много распространяться о некоем «намеренном» оглуплении населения главным образом потому, что называть его намеренным неправильно, это автономное порождение динамичной и массовой культуры, сметающей все, что ей мешает. В такой культуре нет ценности критического ума, поэтому никому специально никого оглуплять не надо: все оглупляются сами. Затем возникают средства, преимущественно СМИ, где эти оглупленные члены культуры представляют себя остальным, и процесс оглупления интенсифицируется там, где он еще пока недостаточно интенсивен.

Смерть и сексапильность

С экзистенциальными характеристиками нашей культуры после слов о ненужности мудрости в ней уже в принципе все понятно. Я называю это «экзистенциализм эпохи потребления». Но об одном надо сказать особо: отношение к смерти. Это связано еще и со светскостью культуры: смерть, конечно, умом простого человека всегда воспринималась как ужасное зло, и он бы с радостью о ней не думал, но церковники и идеологи христианства о ней постоянно напоминают, и народ после служб постоянно видит отпевания, панихиды, поминания усопших и тому подобное. Так что в религиозной культуре о смерти тоже помнили не только вследствие экзистенциальной мудрости, но и в результате навязанных столкновений с ней.

Зато наша культура поменяла «память смертную» на полное забвение и вытеснение данной темы. Разговоры о смерти всегда ведутся, только если дело касается конкретной смерти кого-то знакомого, да и об этом стараются забыть как можно быстрее. Вряд ли я ошибусь, если скажу, что о собственной смерти человек начинает задумываться в лучшем случае после выхода на пенсию, а чаще — уже ближе к смертному одру. Эту мысль гонят от себя как умеют.

Отношение к смерти переходит и на отношение к старости. Старость вытесняется, она считается чем-то позорным, унизительным. Это заметно по таким признакам, как мода, косметика, по тому, как бешено стараются казаться молодыми взрослые люди. Чужую старость стараются не замечать, убеждают человека, что он еще молод. Если же человек болен, то обязательно выздоровеет, «как это всегда бывало раньше». Огромные трудности испытываем мы, признавая, что начались болезни, которые не пройдут никогда, которые нельзя вылечить, к которым надо относиться с терпением и смирением. Обычно такие свои болезни мы скрываем от других и стараемся забыть о них сами.

Позитивной альтернативой болезням старости в культуре служит главная (назначенная на должность главной) характеристика молодости: сексапильность. Можно было бы назначить что-то более достойное, но о мудрости нашей культуры выше было уже достаточно сказано. Культ сексапильности в современной культуре во многом служит забвению смертности. Всевозможные омолаживающие панацеи при малейшей возможности подчеркивают возвращение именно сексапильного аспекта молодости.

Роль семьи

Мы уже говорили выше, что внутренний стержень как основа личности формируется, а не появляется сам собой^[14]. На его формирование оказывают влияние различные факторы. Поскольку он сам есть фактор постоянства субъекта, понятно, что постоянная культура формирует постоянный стержень быстрее и эффективнее. Аналогичным образом следует сказать о мультифакторности, которая требует от субъекта единого стержня, несмотря на множество факторов, что, понятно, осложняет задачу.

Поэтому в нашей мультифакторной динамической культуре постоянство и ответственность личности естественным образом формируются с трудом, замедленно^[15]. К тому же они рано и не востребованы, мы уже упоминали, что нередко человек до 20—25 лет находится в искусственной среде, где ему незачем формировать собственную субъектность. Он там, как та же щепка, только не в потоке, а на привязи.

Теперь разберем семейную ситуацию в нашей культуре. Понятно, что большинство семей или нуклеарные, или неполные, хотя иногда третье поколение может присутствовать в виде бабушки. Это хороший случай, хуже в нуклеарном и тем более совсем неполном варианте «мать — ребенок». Тогда ребенок оказывается у матери, в детском саду, у родственников, в группе продленного дня, в секциях и так далее. Большинство этих сред еще и сами по себе не бедные, а насыщенные впечатлениями. У него не создается ощущения, что у него в тылу имеется мощная многопоколенная семья, постоянный фон родных людей, которая поддержит формирование его как субъекта. Среди гипермножества впечатлений ребенку не хватает элементарного родительского внимания. Незачем долго объяснять, что внимание родных невозможно заменить вниманием посторонних, даже избыточным, и именно среди родных обретается ребенком впервые мужество быть собой.

Еще хуже обстоят дела, когда семья социально неблагополучна (это специально объяснять не надо), и там, куда попадают дети из таких семей, а именно в детских сиротских учреждениях. Социальное сиротство, к сожалению, широко распространено в нашей стране. Даже если говорить о московских детдомах, благополучных в материальном смысле, мы видим там высшую степень выражения так называемой депривации привязанности: полное отсутствие постоянного любящего родителя и мелькание десятка лиц воспитателей. Должна сказать, что здесь пишу не как философ, концептуально анализирующий понятия, а как человек, знакомый с десятком различных детских сиротских учреждений. Отсутствие субъектного постоянства у воспитанников там бросается в глаза. Разумеется, есть смысл говорить о старших детях, но эти дети взрослеют особенно поздно, с колоссальной задержкой (речь, разумеется, о физически здоровых детях). Они ведут себя, что называется, «как дети». Например, до 16—17 лет им свойственно полевое поведение — так в психологии называется поведение без личного проекта, без программы, подчиненное стимулам внешней среды. В норме у семейных детей такое поведение встречается лет до 12 самое большее. У воспитанников детдомов даже в 16 лет оно продолжает оставаться если не нормой, то частым явлением. У них нет способности самостоятельно создавать проекты и планы своего поведения: за них это делают воспитатели.

Говоря об этом с родителями вроде бы семейных детей, я нередко слышала: «Ой, да мой точно такой же». Понятно, что тут мне очень хотелось ответить: «А учила ли ты его быть самостоятельным субъектом?». Я пришла к выводу, что вся современная детская культура, включая компьютерные игры и фильмы по телевизору, настраивает на обучение быстроте реакции, а не планированию, и уж конечно не самостоятельности. И в последнюю очередь что-либо побуждает их к критическому мышлению и рефлексии. Так формируется человек, массовый субъект современного общества.

Заключение

Итак, каков же будет возраст его взросления? В нашей культуре, в идеале, никаков. Такой культуре, как наша, взрослые самостоятельные субъекты, со стержнем личности, с мудростью, с рефлексией, со вторым полюсом, дающим возможность отстраненности, — попросту не нужны. Другое дело, что, конечно, люди взрослеют своим ходом. Они теряют близких, они сталкиваются с неизбывным одиночеством, они сами делают давно известные в экзистенциализме открытия о собственной конечности и о подлинности/неподлинности существования. Поэтому мы и сталкиваемся иногда даже в среде нашей культуры с мудрыми, понимающими людьми. Но мы можем без сомнения сделать неутешительный вывод, что если развитие пойдет в его нынешнем направлении, таких людей будет все меньше, возраст взросления будет отодвигаться все далее и далее, к конечной точке, когда даже старики будут умирать как дети, так и не поняв, что происходит и что с ними было на протяжении всей жизни, и даже не задав себе ни единого вопроса об этом, а только лишь требуя помощи от государства. Впереди нашу культуру ждет всеобщая инфантильность с правительством в роли родителей.