Едва ли не самыми большими проблемами путинской России можно считать отсутствие большого системного проекта модернизации страны, а также "непроговоренность" и "недоговоренность" "курса Путина" – недостаточная зафиксированность в словах, идеологемах и образах его целей и сокровенного смысла, дефицит или отсутствие эсхатологической устремленности.

Дискурс Путина

Новая власть с самого начала ощущала идеологический вакуум, поэтому одной из приоритетных задач был объявлен поиск "новой русской идеи" – системной идеологии, способной мобилизовать массы, солидаризировать элитные группировки, а также создать определенный консенсус между элитными и внеэлитными слоями. Однако поиск не оказался особенно удачным: власть позиционировала свою сущность, свои цели и задачи скорее апофатическим методом, то есть, манифестируя себя через отрицание: режим Путина – это "не ельцинизм", "не олигархократия", "не управленческий хаос", "не распад государства", "не сдача международных позиций". И задачи по восстановлению "вертикали власти" и возрождению внешнеполитической субъектности формулировались режимом тоже как антитезы по отношению к реалиям времен Бориса Ельцина. Позитивное же содержание в стратегиях развития до сих пор остается в дефиците. Сам Путин в Послании Федеральному Собранию от 26 апреля 2007 года иронически констатировал: "А у нас с вами в России есть еще такая старинная русская забава – поиск национальной идеи. Это что-то вроде поиска смысла жизни. Занятие в целом небесполезное и небезынтересное".
Отсутствие у российского политического режима неких высших, эсхатологически ориентированных мотиваций, представлений о долгосрочных целях и смыслах развития страны является серьезной угрозой существованию государства. В условиях российской политической культуры и инфраструктурной специфики России переход к сугубо прагматическим, утилитарным мотивациям не может обеспечить социальную мобилизацию, а потому не является эффективным. Определенное время российское государство может просуществовать без идеологии, без системы артикулированных ценностей и приоритетов. Но потом даже на фоне экономической стабильности начинается "ломка" политического режима, кризис элиты, демодернизация и архаизация общества. Когда смыслы подменяются цифрами, бытие как таковое в конце концов обессмысливается.
Словосочетания типа "суверенная демократия", "управляемая демократия", "удвоение ВВП", "сбережение народа", "построение эффективного государства", "национальные проекты", "План Путина", при всем своем внешнем официозе и пафосе, крайне важны – это вовсе не проявления избыточности бытия президента и его соратников, но необходимый "связующий раствор" государственной конструкции.
За последнее время сложился целый массив высказываний, заявлений и текстов политиков и околовластных экспертов, формулировок в программных документах партии "Единая Россия" на тему "суверенной демократии". Среди них центральными можно считать выступление Владислава Суркова перед слушателями Центра партийной учебы и подготовки кадров "Единой России" 7 февраля 2006 года и его же статью-манифест "Национализация будущего". Время и место появления последней (накануне съезда "Единой России" в журнале "Эксперт") говорит о том, что данный концепт следует рассматривать не просто как идеологию "партии власти", но как попытку сформировать "дискурс Путина" – текстуально-контекстуальную политическую квинтэссенцию современной эпохи.
То, что власть и околовластные структуры обратились к "идеологмейкерству", – факт, безусловно, позитивный. Судя по всему, "партия власти" не только осознала критическую необходимость для страны инновационного идеологического тренда, но и попыталась сплотить и заново мотивировать всю политическую элиту – внушить ей, что в преддверии 2008 года "отступать некуда".
Для понимания перспектив развития российской государственности и государственной идеологии в ближайшем будущем крайне важно прояснить также социальный и функциональный статус текстов и концептов, которые генерирует власть. Что это – новая русская идея, новая модернизационная стратегия развития страны? Либо PR-проект, "миссия" "властной корпорации" – той, которую в последнее время иронично называют "ЗАО "Россия""? А быть может, в условиях начавшегося в 2000-е перехода России к новому типу государства – "государству-корпорации", концептуальные различия между национальными идеями, корпоративными "миссиями" и постмодернистскими PR-проектами власти (созданными путем манипуляций с национальными архетипами) уже несущественны?
"Суверенная демократия" как концепт, слоган, бренд, властный нарратив, национальная идея, идеологическая "точка опоры" – это комплексный многоуровневый политико-идеологический проект, который требует столь же многоуровневой интерпретации. По состоянию на сегодняшний день проект "суверенной демократии" позволяет:
– обосновать легитимность "партии власти";
– повысить эффективность захватившего инициативу в сфере "идеологмейкерства" ядра "партии власти" в конкурентной борьбе с иными элитными группировками;
– обеспечить заключение нового "общественного договора" между политическим режимом и народом;
– вербализировать "курс Путина", верность которому должны сохранять следующий президент России и обновленная политическая элита;
– позиционировать "Единую Россию" как ядро "партии власти";
– увеличить поле политического маневра для "партии власти" в контексте президентских выборов;
– актуализировать образ России как "осажденной крепости" для консолидации электората в критической для "партии власти" ситуации (в том числе связанной с президентскими выборами 2008 года);
– идеологически и ситуационно обосновать сворачивание пространства публичной политики;
– противодействовать сценариям "березовой" революции в России, санкционировать борьбу с "березовыми революционерами".
Став одной из тем избирательной кампании "Единой России" на парламентских выборах 2007 года, проект "суверенной демократии" способен выступить в качестве мобилизационного и консолидирующего фактора перед лицом новых реальных внешнеполитических и внутриполитических вызовов. Однако присущая ему нелинейность может привести к тому, что при определенных обстоятельствах он заживет своей жизнью – независимо от того, что хотели вложить в него создатели.

Три полюса русской общественно-политической мысли
Немаловажный момент – определить координаты "суверенной демократии" на "карте" не только околокремлевских раскладок, но и российской интеллектуальной культуры.
Считается, что при всем своем многообразии русская социальная философия и общественно-политическая мысль, начиная с первой трети XIX века, может быть классифицирована в соответствии с оппозицией "западники / славянофилы". Западники (Чаадаев, Герцен, Белинский, Грановский, Кавелин, Струве, Сахаров), будучи сторонниками "модернизации-как-вестернизации", видят в западнохристианской цивилизации универсальную модель развития. Славянофилы (Хомяков, Киреевский, братья Аксаковы, Гоголь, Достоевский, Данилевский, Леонтьев, Николай Трубецкой, Савицкий, Ильин, Солженицын) являются приверженцами "особого пути" России, тяготеют к модели "модернизации-без-вестернизации".
Однако оппозиция "западники / славянофилы" не исчерпывает всего идейного и концептуального разнообразия русской общественно-политической мысли. На самом деле в ней просматриваются не два, а три идейно-концептуальных "полюса". Наряду с западниками и славянофилами, существуют и "чистые" консерваторы ("охранители"), создатели всевозможных теорий "официальной народности". "Охранительный" консерватизм нацелен на принципиальное сохранение сложившихся социальных отношений и государственного устройства. К "охранителям" следовало бы причислить Карамзина, Сперанского, Уварова, Погодина, Тютчева, Каткова, Победоносцева, Тихомирова, Солоневича.
Разумеется, внутри любого из этих "полюсов" есть свое разномыслие, нестыковка по тем или иным позициям, но базовые онтологические представления в рамках каждого из трех идеологических сообществ однородны. Как правило, сложности возникают при разделении славянофилов и "охранителей", что соответствует теоретической проблеме различения консерватизма и консервативной революции. Это две самодостаточные, равноположные идеологии, а не подвиды одной. Консерватизм пытается сохранить, "законсервировать" определенный социальный порядок (нередко откровенно деградирующий), оградить государство и общество от внешних неблагоприятных воздействий; в его основе лежит пассивный, "женский", архетип. Консервативная революция, напротив, выступает за инновационную модернизацию, но на родном, имманентном, к тому же сакральном ценностном фундаменте; в ее основе – активный, "мужской", архетип. Консерватизм апеллирует к настоящему и недавнему прошлому, консервативная революция – к далекому прошлому и будущему одновременно. Например, славянофилы, недолюбливая модернизатора-западника Петра I, идеализировали допетровскую Московскую Русь.
Именно "трехполюсная" матрица воспроизводится в современной российской общественно-политической жизни – в политической философии, в идеологических спорах, в полемике в СМИ, в информационных войнах, и даже иногда в реальном политическом процессе.
Традиционно самая невыгодная позиция у славянофилов – сторонников консервативно-революционного развития. В 1840-х они явно не вписывались в дискурс "официальной народности": их на дух не переносил Николай I, их зажимала цензура – журнал Ивана Киреевского "Европеец" был закрыт на третьем номере, богословские произведения Алексея Хомякова (апологета православия!) оказались запрещены цензурой – они выходили за границей по-французски. В современном российском политическом, интеллектуальном и информационном пространстве духовные наследники славянофилов тоже нередко похожи на диссидентов и маргиналов, которым не приходится надеяться ни на государство, ни на олигархический капитал, ни на западные фонды.
Западники могут рассчитывать на финансовую, организационную, моральную и политическую поддержку из Европы и США. Такой поддержкой пользовался не только издатель "Колокола" Герцен, но и сотни негосударственных институтов и фондов, с немалым коммерческим успехом занимавшихся в 1990–2000-х "построением демократии и гражданского общества" в России.
"Охранители" всегда могут опереться на госзаказ и административный ресурс. Среди них есть и конформисты-конъюнктурщики, и просвещенные лоялисты, и просто убежденные люди, искренне считающие, что любой отход от "генеральной линии" "партии власти" ведет к смуте, нестабильности, хаосу и "оранжевым революциям".

Консервативная революция как технология "охранителей"
Анализ программного текста Владислава Суркова "Национализация будущего" свидетельствует о том, что большинство присутствующих там идеологем заимствованы автором из консервативно-революционной идеологии и политической философии.
Отмежевание от ""интеллектуалов", для которых солнце восходит на западе" и "декадентов", считающих, что Россия надорвалась под грузом имперской миссии и "покидает историю", осуждение изоляционизма и автаркии, "сбережение народа" как "цель и средство обновления", рассуждения о Европе, которая "не нуждается в идеализации", и "так называемом прогрессе" – все это работа на консервативно-революционном концептуальном поле. В одном месте возникает заочная дискуссия с украинской и грузинской "цветными" революциями. Однако именно она является, судя по всему, основной мотивационной "точкой", на которой строится технологическая и метафизическая легитимность всей сурковской концепции "суверенитета". Россия определяется как "не-Украина" и "не-Грузия": "прочное иновластие здесь немыслимо".
Власть и ее идеологи заговорили на понятийном языке "консервативной революции" не от хорошей жизни и не в силу идейного перерождения, а по причине исчерпанности собственного концептуа-льного багажа. Ценности порядка, стабильности, устойчивости "работали" в начале эпохи Путина, однако за последние годы этот ресурс "партией власти" был утрачен. Буквально на глазах сходит на нет и действенность "антиоранжевой" риторики как фактора легитимации режима, в то время как его мобилизационные потребности существенно возросли, в том числе и в связи с приближением парламентских и президентских выборов.
С точки зрения политико-идеологического маркетинга и выживания политического режима Путина соединение политических, организационных и медийных возможностей консервативно-охранительного лагеря с консервативно-революционной ценностной системой (при некотором вкраплении либеральной риторики) представляется в нынешних условиях наиболее адекватным ответом на вызовы времени. Не случайно в Послании президента России Федеральному Собранию от 26 апреля 2007 года, а также в так называемом "Плане Путина", доминирует именно консервативно-революционная концептуалистика: о модернизации на основе передовых научных достижений, о "нано-технологиях", об "экономике знаний", о новых индустриальных проектах.
Вместе с тем стоит отметить, что сам дискурс и понятийный язык консервативной революции в большинстве случаев остается чуждым как идеологам "суверенной демократии", так и ее "операторам" и потребителям. Идеологический мейнстрим политического режима Путина – критика либерализма, жесткий антилиберализм. Тот же Сурков говорит о "либеральных суевериях". Однако критике поддается именно "либеральность" как тип политической практики; при этом реальной идеологией режима, превратившего Россию в "государство-корпорацию", следует считать именно жесткий и последовательный либеральный фундаментализм.

Писатель Сурков
Манифест "суверенной демократии", составленный из консервативно-революционных концептов, принадлежит человеку, чьи взгляды и установки в "прошлой жизни" (до обращения к занятию "идеологмейкерством") можно идентифицировать как либеральные. При этом его профессиональная деятельность на посту заместителя главы Администрации Президента РФ развивалась в русле консервативно-охранительной идеологии, методологии и риторики.
А вот его музыкально-поэтическое творчество навеяно постмодернистской и декадентско-готической образностью. Наибольшей известностью пользуются песни Владислава Суркова, написанные в содружестве с рок-группой "Агата Кристи", в частности, композиция "Черные всадники", в которых при желании можно разглядеть чуть ли не всадников Апокалипсиса:

Время угрюмое, кончились праздники,
Мир и покой, мир и покой.
Ломятся в дверь, это черные всадники,
Это за мной, это за мной".

Среди людей, определяющих политические, смысловые, информационные и идеологические контуры современной России и нынешнего политического режима, немало таких, кто профессионально состоялся в первой половине 1990-х в сфере корпоративного пиара и политических технологий. Особенностью профессиональной ментальности этих людей является вера во всемогущество гуманитарных технологий, а также в первичность виртуальной и симуляционной реальности по отношению к онтологии. Владислав Сурков считается выходцем именно из такой среды.
По своей стилистике и семантике концепт суверенной демократии балансирует на грани "онтологического пространства" и "гламура" – этим он удивительно напоминает творчество группы "Любэ", солист которой, Николай Расторгуев, является, кстати, советником Путина по культуре. С одной стороны, в песнях "Любэ" присутствует заявка на нечто "настоящее", "подлинное", "пережитое", "выстраданное" – поется о комбате, который "сердце не прятал за спины ребят", о березах, чей шум вводит русских людей в состояние транса и экзистенциального восторга, о простых и настоящих "ребятах с нашего двора" и многих иных вещах, которые в эпоху разрушения духовных ценностей, клиповой эстетики и "конвейерного" шоу-бизнеса кажутся чуть ли не откровением. Но, с другой стороны, в основе успеха этого коллектива – тщательный маркетинг, изучение целевых потребностей "своего" сегмента аудитории, конъюнктурное следование за спросом на "настоящесть". Примечательно, что продюсер группы "Любэ" Игорь Матвиенко продюсирует также абсолютно "гламурную" молодежную поп-группу "Иванушки-International".

Как сделана "суверенная демократия"
Российское политическое и экспертное сообщество оказалось расколото по отношению к "суверенной демократии". Политики либеральной ориентации (Дмитрий Медведев, Михаил Горбачев, Михаил Касьянов) восприняли концепт скорее негативно. Некоторые увидели в этом словосочетании не более чем оксюморон, вроде "горячего снега". Другие (в их числе и президент Владимир Путин) объявили, что, даже если сама идея – в правильном направлении, ее формулировка неудачна, ибо "суверенитет и демократия – это понятия, которые оценивают два разных явления. Суверенитет – это позиционирование страны вовне, в мире… Демократия – это способ организации общества и государства". Третьи, в частности Александр Дугин, предложили "партии власти" "обогатить" идеологему суверенной демократии концепцией "комиссарской диктатуры" немецкого философа и юриста консервативно-революционной ориентации Карла Шмитта.
Однако наиболее точной представляется оценка "суверенной демократии" как механического соединения двух антилиберальных концептов – коллективной демократии в духе Жана-Жака Руссо и "реалистической" международной политики в духе Ганса Моргентау.
Само словосочетание "суверенная демократия" (sovereign democracy) вошло в употребление задолго до Владислава Суркова. Так, во времена "холодной войны" оно обозначало независимое от СССР и коммунистического лагеря демократическое государство и соответствующий политический режим. В последние годы им пользуются на Тайване, дабы подчеркнуть независимость этого государства от Китая и демократичность тайваньского политического режима – в отличие от китайского.
"Суверенная демократия" – и как словосочетание, и как концепт – устроена так, что в зависимости от обстоятельств акцент может делаться то на "суверенитете", то на "демократии". В нынешней России на передний план выдвигается именно проблематика суверенитета и международной субъектности страны, что говорит об ином, по сравнению с началом 2000-х, приоритете угроз.
С точки зрения генезиса в российском политическом и идеологическом пространстве "суверенная демократия" представляет собой одну из производных от "управляемой демократии". Однако "управляемая демократия" при "раннем" Путине делала упор на внутрироссийской проблематике: она легитимировала молодой политический режим и исключительный статус "партии власти" по отношению к наследию эпохи Ельцина – развалу государства, олигархократии, хаосу, энтропии и тотальной демодернизации. "Суверенная демократия" во главу угла ставит международные проблемы: глобальную конкуренцию, борьбу за энергоресурсы, попытки одних стран ограничить суверенитет других, "цветные" революции. Но цель примерно та же: обосновать право "партии власти" на сохранение своего господствующего статуса, легитимировать ее в глазах собственного народа и мирового сообщества.
Сурковская "суверенная демократия" несет российскому обществу сразу два "мессиджа". Во-первых, мы, "партия власти", являемся суверенной элитой, источники нашей легитимации находятся в России, а не на Западе, как это было при Ельцине в условиях "направляемой демократии"; и, во-вторых, только мы, "партия власти", способны обеспечить сохранение суверенитета России и ее выживание в контексте глобализации и иных внешних сверхугроз.
По своим конструктивным составляющим концепт суверенной демократии похож на знаменитую триаду графа Уварова "Православие, Самодержавие, Народность" (1834). Прототипом "суверенитета" Суркова можно считать, по всей видимости, уваровское "самодержавие", прототипом "демократии" – "народность". Принципиальное отличие "суверенной демократии" от "официальной народности" – отсутствие в ней трансцендентной составляющей, некоей абсолютной духовной "точки отсчета", аналогичной "православию" в уваровской формуле. Что это – следствие секуляризации и прагматизации современного политического дискурса либо проявление политкорректности и конфессиональной "равноудаленности"?
Судя по всему, речь идет вовсе не о политкорректности или нежелании привносить в политическую проблематику какое-либо религиозное измерение. Речь о том, что в сознании создателей "суверенной демократии", находящемся под влиянием позитивизма, неорелигиозных представлений и культуры "нью-эйдж", просто нет места для какой-либо подлинной трансцендентности. Поэтому и сама концепция сугубо утилитарна, прагматична, технологична, а местами даже имитационна. Она не относится к числу концепций, описывающих и моделирующих онтологический уровень реальности.

Мобилизация vs. энтропия
Появление концепта суверенной демократии, в котором "партия власти" востребовала в качестве технологического инструмента именно идеологию консервативно-революционной направленности, – большой шаг вперед и по сравнению с эпохой Ельцина, и по сравнению с началом правления Путина. Во времена ельцинского либерального идеологического "беспредела" любой текст о "суверенной демократии" был бы, скорее всего, объявлен "фашистским", "шовинистическим", "имперским", "антидемократическим" и "антизападным", а его автор выведен за пределы актуального информационного пространства. Теперь же подобные "суверенно-демократические" тексты сами стали "мейнстримом", а их авторы – "операторами" "официальной народности".
Концепт суверенной демократии имеет прежде всего мобилизационную направленность. Его цель – не в объяснении бытия, но в преобразовании социально-политической действительности. Поэтому, если вслед за риторикой "партия власти" изменит реальную идеологию (с консервативно-охранительной на консервативно-революционную) и реальные приоритеты развития страны (со "стабилизации" на "инновационную модернизацию"), можно будет считать, что концепт суверенной демократии вышел за пределы утилитарных политтехнологий и наполнился неким онтологическим содержанием.