Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Прогнозис » №8, 2006

Восемь тезисов о будущем Европы

Автор: Энтони Гидденс
Недавно я побывал в Санта-Барбаре, Калифорния, где имеется великое множество букинистических магазинов. В укромном уголке одного из них я нашел работу, за которую я заплатил немыслимую сумму в один доллар. Ее автором был Джон Гюнтер, и называлась она «Внутри Европы». Гюнтер написал большое число книг о разных странах и частях света. В этой он описывал свои путешествия по множеству европейских стран, беседы с политическими лидерами и простыми людьми.

Его книга была опубликована в 1961 году. Ее чтение помогло мне вспомнить, какие огромные изменения произошли на континенте за прошедшие сорок лет. Тогда «холодная война» была не такой уж «холодной», а Германию автор называл «горячей точкой Европы». Европа была расколота, но Берлинской стены еще не было: 40.000 берлинцев жили на Востоке, а работали на Западе, и 7.000 жили на Западе, а работали на Востоке. К тому времени 3,5 миллиона человек успели перебраться из Восточной Германии в ФРГ. Советский Союз назывался «непоколебимой силой», более стабильной, чем Соединенные Штаты, и его власть над Восточной Европой рассматривалась в таком же ключе. Три страны Западной Европы находились тогда под властью полуфашистских диктатур: Португалия, Испания и Греция. Португалией правил Салазар, Испанией — Франко, а Грецией — «черные полковники».

Из почти 600 страниц книги Гюнтера всего четыре было уделено Европейскому экономическому сообществу, казавшемуся довольно любопытным, но все же недостаточно весомым. Взгляды Гюнтера были типичными для того времени, если не брать в расчет немногочисленных провидцев. И только сегодня нам видна вся важность Римского соглашения, подписанного в 1957 году. Одно из образованных тогда сообществ — Европейское сообщество по атомной энергии — на самом деле оказалось мертворожденным, так что представления Гюнтера были не так уж далеки от истины.

Многие работы по истории ЕС и послевоенной Европы пишутся так, как будто речь идет о постепенной и непрерывной эволюции к большей демократии и экономическим успехам. Но здесь более уместно выражение Марка Мазовера — «темный континент». Как отмечает Мазовер, история Европы в XX веке — это история разрывов и откатов, а не только движения вперед. Европа может казаться созданной из старых государств и народов, но во многих отношениях это не так. Скорее, она была «новой, изобретавшей и переизобретавшей себя на протяжении этого столетия», зачастую, как отмечает Мазовер, путем «судорожной трансформации». После окончания Первой мировой войны во многих странах — от Северной Европы до Балкан — были установлены парламентские демократии. Они имели конституции, отражавшие самые современные либеральные принципы. В своей работе «Современные демократии» Джеймс Джойс говорил о «всеобщем признании демократии нормальной и естественной формой правления». Двадцать лет спустя большинство новых демократических государств исчезло, а на смену им пришли авторитарные режимы.

Стоит отметить, что большинство наблюдателей того времени просто не замечали «золотого века» государства всеобщего благосостояния, о котором принято говорить сейчас. Например, в начале 1960-х Ричард Титмус писал о растущем чувстве разочарования, связанном с развитием систем социального обеспечения. «Все стремления и идеалы 1940-х, нацеленные на воссоздание, переустройство и перепланирование, теперь потерпели крах», — писал он.

 

Все это подводит меня к моему первому тезису: 1989 год знаменует собой прорыв не только в истории Европы в целом, но и в истории ЕС в частности. Падение восточноевропейского, а затем и советского коммунизма, конечно, оказало огромное влияние на весь мир, который долгое время был заложником биполярной эпохи. Но Европа, Германия и Берлин были передовой, «горячей точкой» «холодной войны», которая иногда грозила перерасти в пожар. ЕЭС/ЕС, по существу, было творением «холодной войны», которое смогло обрести свою идентичность благодаря противостоянию американскому рыночному либерализму, с одной стороны, и государственному социализму — с другой. События 1989 года глубоко изменили характер ЕС, а не только тех стран, которые освободились от коммунистического правления.

Тем не менее об этом не говорилось в официальных заявлениях ЕС. ЕС, надо отдать ему должное, сразу же обратил свой взор на страны Восточной Европы, но привел разговоры об их потенциальном включении в соответствие со своим традиционным языком — языком «расширения». Европейский Союз развивался путем последовательных расширений, имевших большое значение (особенно важным было включение средиземноморских стран, прежде находившихся под властью диктатур). После 1989 года ЕС просто не мог остаться прежним — и не только из-за сложностей с включением стран, намного более бедных, чем средние страны-члены, и с совершенно иным социально-экономическим устройством; а из-за того, что с открытием границы на Восток и на Балканы идентичность и сам характер ЕС стали проблематичными.

Разговоры о расширении не позволяли увидеть этот момент, как и в случае с проектом конституции. Конституция воспринималась официальными представителями ЕС и большинством политических лидеров в качестве средства консолидации уже существующего европейского проекта. Но дело обстояло совершенно иначе. Ибо многим — и, прежде всего, общественности — было очевидно, что происходящие изменения куда более радикальны и что к ним так или иначе придется приспосабливаться. Коммунистическая Европа могла представлять угрозу, но она в то же время стабилизировала проблемы на востоке ЕС, который был зоной ответственности Советского Союза. Теперь ЕС граничит — или близок к тому, чтобы граничить — с Беларусью, Молдовой, Украиной, Грузией и Арменией, а также Ближним Востоком. Вхождение Турции в ЕС долгое время было «теоретическим» вопросом, но после 1989 года оно стало вопросом вполне практическим.

Некоторые государства, вошедшие в ЕС, являются новыми, подтверждая тем самым идею Мазовера о постоянной трансформации. К ним относятся Чешская Республика, Словакия, Словения, Латвия и Литва (хотя последние были независимыми государствами в период с 1919 по 1939 год). За пределами Европейского Союза новыми являются почти все балканские государства и государства, граничащие с Россией. Даже Россия — это «новое» государство. В сравнении с Европой «старая» страна — это Соединенные Штаты! Подсчитано, что в одной только Центральной и Восточной Европе после 1989 года появилось 8.000 километров новых границ. И ситуация здесь оставляет желать лучшего. Лишь немногие жители Западной Европы считают «неурегулированным» вопрос о своих границах. В Центральной и Восточной Европе такого мнения придерживается более половины населения — в том смысле, что «это наша земля!».

 

alt

 

В предложенном проекте конституции ничего не говорилось о том, какой должна была стать реструктуризация ЕС в контексте таких проблем. Последнее «расширение» (в 2004 году) подняло вопросы, далеко выходящие за пределы систематической правовой идентичности, улучшения процедур принятия решений или большего внимания к внешней политике, которые, как будет показано ниже, все же очень важны. С этой точки зрения, возможно, нет ничего удивительного в том, что противники конституции во Франции и Нидерландах говорили не о содержании самой конституции, а о тех вопросах, которые волновали их больше всего.

Силы, которые вызвали 1989 год и крах Советского Союза, никуда не исчезли и сегодня с ними приходится сталкиваться ЕС. К ним относятся структурные изменения — изменения, влияющие на повседневную жизнь, и изменения, вызываемые ускорением глобализации. Повседневная демократизация не ограничивается одними только западными странами; она оказывает повсеместное влияние. Благодаря доступности современных коммуникаций становится невозможным поддержание закрытости обществ. Пара таких обществ — скажем, Северная Корея или Бирма — балансируют на грани краха.

Вечером 11 ноября 1989 года, когда была разрушена Берлинская стена, я был в Берлине. Жители восточной части показывали нам свои карты города. Весь Западный Берлин выглядел одним белым пятном. Но они тем не менее знали обо всем, что происходило в другой части Берлина благодаря западным телепрограммам. Конечно, многие жители Восточной Европы и Советского Союза хотели потребительских товаров и богатства, которые были на Западе. Но, как показывали опросы, они также желали большей мобильности и независимости — короче говоря, свободы — в своей повседневной жизни.

 

alt

 

С развитием глобализации командные системы, неплохо работавшие при советском коммунизме, становятся бесполезными. То же касается и Запада, хотя там такие системы существовали в более свободных и менее авторитарных формах. Влияние тейлоризма, к примеру, проявлялось в западном менеджменте вплоть до 1980-х годов. Вместе с информационными технологиями глобализация способствует развитию гибких систем управления и выравниванию иерархий. Корпорации, неспособные адаптироваться к изменениям, просто обречены.

Падение советского коммунизма и кончина кейнсианства на Западе — с серьезными последствиями для государства всеобщего благосостояния — были напрямую связаны с этими изменениями. Они были ориентированы на управление национальным спросом, но с развитием экономической глобализации это стало почти бесполезным занятием. Для Запада последствия были не столь разрушительными, как для Востока, так как центральное планирование и общий экономический контроль со стороны государства был распространен там гораздо меньше. Китайский коммунизм выжил только потому, что государство перестало контролировать большинство рыночных механизмов, но стабильность этой системы вызывает большие вопросы.

 

Тезис второй: в свете этих трансформаций мы, сторонники единой Европы, должны вновь рассмотреть вопрос о том, зачем нужен Европейский Союз, а затем убедить озабоченную публику в его необходимости. «Зачем» в данном случае также важно, как и «каким образом».

Теперь уже недостаточно сказать, что Европейский Союз в его нынешней или более ранних версиях обеспечил мир в Европе. Более того, этот тезис сам по себе кажется весьма подозрительным. Экономическая интеграция Германии и Франции была одним из мотивов в самом начале формирования ЕС. Германия отказалась от каких-либо имперских амбиций, согласившись стать частью более крупного объединения. Но реальной угрозой Европе — Западной Европе — после окончания Второй мировой войны была не Германия, а Советский Союз. Разделенная Германия сама по себе была отражением этой угрозы, а не ее источником. Мир в Европе поддерживался прежде всего благодаря присутствию НАТО, а не существованию ЕЭС/ЕС. Более того, в войне, которая произошла в Европе после 1989 года, — гражданской войне в бывшей Югославии — ЕС почти никак не проявил себя. Конфликты в Боснии и Косово разрешились благодаря вмешательству американцев и НАТО. Только в Македонии ЕС удалось не допустить вспышек насилия.

Одно из следствий изменения характера суверенитета в глобальную эпоху состоит в том, что территориальные войны между странами стали происходить реже, чем раньше. Вооруженные конфликты из-за территорий по-прежнему имеют место в Африке южнее Сахары. Существуют и вооруженные негосударственные группы, преследующие территориальные цели в Европе, особенно ИРА и ЭТА. «Горячие точки» имеются и в других частях света. Бок о бок друг с другом находятся две ядерные державы — Пакистан и Индия — с неразрешенным вопросом Кашмира. Если Иран сможет получить ядерное оружие, на Ближнем Востоке может начаться гонка вооружений; а в Восточной Азии по-прежнему в подвешенном состоянии находится вопрос о Тайване.

Но, в сущности, большинство все же не сможет назвать страны, которые стремились бы завоевать их территорию или вообще проявляли к этому какой-то интерес. К этой категории относятся практически все государства Северной, Центральной и Южной Америки. То же можно сказать и о ЕС, Северной Африке, России, Центральной и Восточной Азии и Австралазии. Именно слабые, а не сильные государства доставляют сегодня больше всего проблем. Большинство стран сейчас имеет дело с опасностями и рисками, а не с угрозой вторжения со стороны других государств. Глобальный терроризм является одним из этих новых рисков. Он совершенно не похож на тот терроризм, который ассоциируется с Северной Ирландией и Страной Басков. ИРА и ЭТА стремятся создать новые национальные государства: в первом случае — путем объединения разделенной страны, а во втором — путем создания национального государства безгосударственной нацией.

Этот новый терроризм является геополитическим; по сути, это творение глобализации и массовых коммуникаций. Аль-Каида, как и другие джихадистские организации, имеет ячейки во многих странах. Ее цели необычайно широки и крайне амбициозны — речь идет ни много ни мало о возвращении исламского правления в странах от Пакистана до Северной Африки и даже южной Испании (бывшей аль-Андалус, нынешней Андалузии). Кроме того, они, будь у них такая возможность, без колебаний готовы применить насилие в куда более широком масштабе. По самым мрачным подсчетам, 11 сентября в Вашингтоне и Нью-Йорке могло погибнуть не 3.000, а 60.000 человек. Цели аль-Каиды являются территориальными, но не государственными. Она больше похожа на злокачественную неправительственную организацию, движимую мессианскими идеями. Она вряд ли способна совершить вторжение, но вместе с другими радикальными группами представляет главный источник риска для многих стран — особенно при появлении возможности ядерного терроризма.

Национальная идентичность в прошлом формировалась и поддерживалась через противостояние другим — иными словами, вражеским государствам или коалициям таких государств. Последним примером этого служат расколы времен «холодной войны». Многие нации, в том числе входящие в ЕС, теперь определяют свои идентичности иначе. Из этого вовсе не следует, что неизбежно должно произойти исчезновение национальных государств. Возможно, мы наблюдаем нечто вроде возвращения к национальному государству в мировом масштабе. В конце концов при нынешней американской администрации Соединенные Штаты открыто решили преследовать главным образом свои интересы и решительно отвергли принципы многосторонности. Как выразилась Кондолиза Райс, Америка в своей политике должна опираться «на твердую почву национальных интересов, а не на интересы некого иллюзорного международного сообщества». Геополитические отношения во многом определяются лидерами крупных государств. Считая, что международная система базируется в первую очередь на силе и насилии, администрация Буша в определенной степени способствовала тому, что она и стала такой. Более того, две новые крупные и сильные страны — Китай и Индия — являются национальными государствами (и к тому же, ядерными державами).

По мере развития повседневной демократизации и усиления глобализации происходит складывание новых сетей; города и регионы стремятся к большей автономии, а нации вырабатывают общие интересы. И Китай, и Индия раньше могли иметь различные политические формы. Теперь же повсюду наблюдаются очевидные признаки растущего транснационального регионализма — от Латинской Америки до Африки и Азии. МЕРКОСУР в Латинской Америке может переживать не лучшие времена, но латиноамериканские страны входят в новые и новые сети и устанавливают связи с другими регионами (в том числе и с ЕС). Ассоциация государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), включая Корею, Японию и Китай, опубликовала совместный доклад об усилении политического, экономического, экологического и культурного сотрудничества. Африканские страны также ищут сближения.

 

Тезис третий: ответить на вопрос, «зачем» нужен Европейский Союз, станет проще, как только мы поймем природу мира, с которым мы теперь имеем дело.

Классическая и изначальная цель ЕС по-прежнему сохраняет свое значение, хотя и требует переопределения. То есть ЕС существует для того, чтобы приносить экономическую выгоду своим членам, которую они не могут получить иначе. Небольшим и средним странам вполне удается процветать в глобальной экономике — вспомним Тайвань, Южную Корею, Сингапур, Чили и Австралию. Но единый рынок дает преимущества, которых лишены более изолированные страны. Они не обязательно связаны с прямой экономической выгодой, которую в любом случае трудно подсчитать. Наиболее важное преимущество связано с созданием собственного крупного и стабильного рынка, и это очень важно даже в эпоху информационных технологий. Именно поэтому развитые страны в Европе, которые не стали членами ЕС — Норвегия, Исландия и Швейцария, — все же поддерживают тесные экономические отношения с ним. Они не являются простыми «безбилетниками», потому что они неспособны влиять на решения, которые касаются их самих.

Именно социальная модель при всем ее многообразии служит главным обоснованием существования ЕС. Поначалу эта позиция кажется странной, потому что социальные системы в Европе развивались независимо от институтов ЕС, а самому ЕС по-прежнему не удается влиять на них. Тем не менее европейцы в целом, как показывают опросы, считают систему социальных гарантий и социального обеспечения наиболее важной составляющей своей жизни. Исследования, проведенные в Соединенных Штатах, показывают совершенно иное отношение к этому вопросу. Поэтому социальная модель очень важна для «Европы», но «Европы» в развитии. В Европе времен «холодной войны» — и до усиления глобализации — государство всеобщего благосостояния играло иную роль, чем сейчас. Оно создавалось под эгидой кейнсианства, опиралось на традиционные модели семьи/работы, а его общий экономический эффект был не так уж важен. Система социального обеспечения в Европе вполне способна сыграть положительную роль в обеспечении конкурентоспособности в постиндустриальном контексте. Как показали Хабермас и Деррида, это больше не вопрос защиты граждан от негативных влияний рынка. Государство — и ЕС — должно иногда вмешиваться для облегчения рыночного обмена или обеспечения большей его эффективности. Вовсе не будучи несовместимыми с социальной справедливостью и социальными гарантиями, такие инновации играют важную роль в их дальнейшем развитии.

Утверждение, что объединенный суверенитет приносит выгоду, имеет реальный смысл — усиление, а не ослабление складывающихся тенденций в мировом обществе. Мы знаем, что власть — это не игра с нулевой суммой. Как давно было замечено Толкоттом Парсонсом, новые институциональные механизмы, как и деньги, способны порождать больше власти, чем раньше, и, как и деньги, они предполагают перераспределение. Основной легитимирующий принцип ЕС должен заключаться в том, что сотрудничество и объединение ресурсов стран-членов создает больше (реального, а не формального) суверенитета, чем они могли бы иметь в иных обстоятельствах.

В вопросах внешнего суверенитета примером может служить влияние ЕС в торговой политике. Уже во времена ГАТТ ЕЭС было главным партнером в силу совокупного торгового веса своих основных членов. В 1960-х влияние на переговорах шести стран-членов, представлявшихся поначалу Комиссией, было сопоставимо с влиянием Соединенных Штатов, что означало «конец эпохи бесспорного американского лидерства в послевоенной международной торговой системе». Однако на сегодняшнем рынке ЕС играет куда более широкую роль, особенно в контексте ВТО.

ЕС способен обеспечить значительно большую безопасность своим гражданам, чем любая из стран-членов в отдельности. Сегодня у ЕС нет иного выбора, кроме как быть геополитическим участником. Именно поэтому нынешний раунд «расширения» так отличается от прошлых. На ранних этапах развития ЕС условия вхождения были довольно жесткими, поскольку страны-члены были более или менее равны между собой с точки зрения экономического и политического развития. Соображения, по которым многие хотели и хотят войти в состав ЕС, отличались от тех, которыми руководствовались первые члены, за исключением Испании, Португалии и Греции. Теперь они куда более разнообразны. Перемены при подготовке к вступлению так же важны, как и само вступление. Страны хотят присоединиться, чтобы получить доступ к огромному европейскому рынку, получить финансирование, которое становится доступным для них как для стран-членов, стать частью организации, обладающей мировым влиянием, и обеспечить себе политическую и правовую стабильность.

Важно поддерживать зону мира внутри и вокруг ЕС, в том числе в области балканских государств. Но ЕС может и должен выполнять главную задачу по защите граждан от новых рисков, включая риски, связанные с климатическими изменениями, глобальным терроризмом, пандемиями и международной преступностью. ЕС куда больше способен минимизировать такие риски, чем страны-члены, действующие сами по себе.

ЕС символизирует общие ценности, которые он воплощает и отстаивает. К ним относятся: культивирование и защита демократии в ЕС и вне его; создание единства из многообразия — и это не просто громкие слова, а проявление космополитичности ЕС; содействие солидарности внутри и вне союза в самых различных смыслах этого слова; объединение усилий перед лицом внешних угроз; обеспечение конструктивного решения более широких мировых проблем и конфликтов. Эти важнейшие ценности включают многое из того, что было сказано ранее.

Распространение демократии с 1970-х годов во главе с ЕС — это еще одна великая история успеха. Несмотря на довоенные параллели, никогда прежде среди европейских государств не было такого числа либеральных демократий. Более того, они принадлежат к единому сообществу, имея равные права и разделяя общую ответственность. Как сказал Тимоти Гартон Эш, «если этим нельзя гордиться, то чем тогда можно?» Но с отрытыми границами на Востоке уже не понятно, где именно должно остановиться расширение, — и здесь граждане справедливо требуют большей ясности.

 

Тезис четвертый: по только что перечисленным причинам ЕС представляет собой политический проект. Чтобы решить, что представляет собой этот политический проект, нам необходимо выйти за рамки оппозиции между федералистами и сторонниками межправительственного сотрудничества. Но для начала рассмотрим такие крайние точки зрения. Идея, что ЕС должен стать федеративным государством, возникла задолго до основания самого ЕЭС — на самом деле еще до Второй мировой войны. И она продолжает развиваться сегодня. Наиболее известная версия этой идеи была выдвинута бывшим министром иностранных дел Германии Йошкой Фишером в лекции, прочитанной в мае 2000 года в Берлине.

Федерализм, как будет показано ниже, — это архаический образ мысли в современном мире, который является не лучшей перспективой для ЕС. Тем не менее Европа не должна быть движима, как того хотела Маргарет Тэтчер, занимавшая противоположную точку зрения, только «волей и активным сотрудничеством между независимыми суверенными государствами». ЕС уже сейчас вышел за рамки такого сценария. ЕС нельзя считать просто собранием наций, неким подобием ООН с экономическими претензиями. Единый рынок и единая валюта предполагают интеграцию, а также общее законодательство, разработкой которого сейчас занимается ЕС. ЕС — это не сверхгосударство, и он не станет сверхгосударством. Он также не является и не станет сверхдержавой в том смысле, в каком этот термин употреблялся в эпоху «холодной войны». Сверхдержава — это сила, способная использовать свои войска и защищать свои интересы во всем мире. Соединенные Штаты — единственный участник, способный претендовать на такую роль. Европейцы согласны с тем, что Европа больше не является основной осью мировой истории. В этом смысле несколько веков мировой истории подошли к концу. Но Европа может и должна стремиться быть развитой региональной державой с довольно значительным влиянием в мировых делах.

 

alt

 

Некоторые расхождения во мнениях и позициях относительного того, что представляет собой ЕС сейчас и каким он должен быть, связаны с «большой тройкой». Официальной линией Великобритании по-прежнему остается межправительственное сотрудничество, хотя в последние годы она стала менее радикальной, чем у Тэтчер. Ведущие германские политики и мыслители склонны осмысливать Европу в федеративном ключе по образцу своего собственного национального государства. Французские лидеры тяготеют к более централизованному представлению о ЕС, которое, однако, они все еще считают отвечающим национальным интересам. При этом европейские и французские интересы они традиционно считают тождественными (сейчас уже меньше). Некоторые менее крупные страны-члены поддерживают федеративную идею, но большинство боится ее, считая, что их влияние после принятия этой идеи существенно ослабнет. Новые страны-члены открыто выступают за межправительственное сотрудничество: едва освободившись от опеки Советского Союза, они не желают подстраиваться под другое сверхгосударство. Различия между этими подходами кажутся огромными и внешне непримиримыми. И они действительно непримиримы в своем нынешнем виде, но нам нужно научиться мыслить о них в ином ключе.

Федерализм, на мой взгляд, является мертвым проектом, но федералисты способны преподать нам очень важный урок касательно принятия решений и руководства. Если эти качества не удастся развить, ЕС, скорее всего, будет обречен на застой и относительное бессилие в международных отношениях. Развитие общего руководства и механизмов принятия решений не тождественно федерализму и может быть достигнуто без полноценной федеративной системы.

Европа межправительственного сотрудничества — то есть нынешняя Европа — имеет серьезные недостатки. Она слишком часто позволяет национальным интересам преобладать над общими; крупные нации обычно доминируют над малыми. Национальные лидеры обычно присваивают себе положительные достижения ЕС, одновременно обвиняя его в том, что он «вредит» их странам. Комиссия способна сдерживать притязания крупных держав. При отсутствии эффективного руководства в Совете и Комиссии неизбежны дрейф и инерция. Но работа Европейского Парламента, а не только отдельных стран, позволяет избежать этого и следить за деятельностью и предложениями Комиссии.

ЕС — это эксперимент в правлении без государства. Важнейшей задачей обновления социальной модели теперь является нахождение формулы для политической Европы. Эндрю Моравчик убедительно показал, что уже существует «европейское конституционное согласие», основанное на институциональном равновесии. И предлагаемая конституция, по его утверждению, не способна к этому ничего прибавить. ЕС представляет собой, по сути, разновидность демократии обсуждения, и он таковой и останется. Его демократическая природа связана главным образом с тем, что предлагаемая политика обсуждается открыто, а решения достигаются по возможности при помощи консенсуса. Как выразился один автор: «Институты ЕС лучше считать наднациональным воплощением идеалов обсуждения, компенсирующим недостатки конституционного национального государства».

Конституционную природу ЕС лучше всего рассматривать в терминах, предложенных теоретиком права Джозефом Вейлером. Вейлер объясняет, почему ЕС не является ни сверхгосударством, ни объединением суверенных государств. Стоит привести большую цитату из его работы:

Конституционные участники в странах-членах принимают европейскую конституционную дисциплину не как правовую доктрину, как в случае с федеративным государством; они подчиняются высшему суверенитету и авторитету, связанному с нормами федеративного принципа, конституционному демосу. Каждый раз они добровольно соглашаются с этим в отдельных областях, которые находятся в ведении Европы, представляющей собой совокупное выражение других воль, других политических идентичностей, других политических сообществ.

«Добровольность» подчинения не означает, что каждое решение, принимаемое в ЕС, должно вызывать согласие всех заинтересованных сторон, что само по себе невозможно. Она означает, что подчинение и соответствующий правовой аппарат касаются отношений между равными. Европа неизбежно космополитична, утверждает Вейлер, благодаря различным нациям и культурам, которые она включает. Но граждане ЕС подчиняются законам и нормам, создаваемым коллективной волей членов. Такие нормы создаются благодаря деятельности самого Европейского Союза, а не абстрактным идеалам. Мы готовы подчиняться решениям объединения, включающего «других», потому что убеждены в том, что они разделяют схожие ценности. Поэтому ЕС представляет собой «конструкцию, которая призвана развивать ценности терпимости и гуманности».

 

Тезис пятый: необходимо избежать возврата к конституции как таковой. По уже изложенным причинам я испытываю к конституции двойственные чувства. Она почти не пыталась обосновать существование ЕС после 1989 года или ответить на беспокойство, испытываемое многими по поводу «расширения». Но в то же самое время невозможно решить, была конституция важным новым предприятием или она почти не имела значения, была она политическим прорывом для Европы или просто служила очередным примером бюрократической эквилибристики.

И все же ее провал имеет большое значение. Между странами-членами отсутствует согласие относительно того, что делать дальше. Кто-то хочет продолжить процесс ратификации — после французского и голландского референдумов пять стран так и поступили. Но трудно понять, какой в этом смысл. Французские и голландские политические лидеры утверждают, что предложение гражданам проголосовать еще раз или ратификация конституции в парламенте — это не решение: это «немыслимо», как говорят некоторые. Сторонники ратификации сталкиваются с противодействием тех, кто выступает за пересмотр самого проекта. Другие, сталкиваясь с такими трудностями, говорят о возрождении идеи «Европы двух скоростей» с внутренней группой, которая служит образцом для всех остальных. Неясно, как такая стратегия может сработать, когда два важных члена попросту вышли из игры.

Тем не менее не так давно появился еще один подход. Французы и голландцы провалили конституцию главным образом потому, что они беспокоились о рабочих местах и социальной защите, а в конституции ничего или почти ничего не говорилось об этом. Почему бы тогда не добавить в нее соответствующие разделы и не предложить избирателям новый проект? К существующему тексту можно добавить «социальный протокол». Он может гарантировать некоторые базовые аспекты систем социальной защиты различных стран. Например, он может гарантировать сохранение традиции service publique во Франции. Но эта идея не слишком убедительна. Идея «замораживания» некоторых социальных механизмов возвращает страны-члены ЕС и Европу в целом к прошлому, а не открывает путь в будущее.

Что же делать? Ситуация не так сложна, как кажется. Около 90 % содержания конституционного документа уже присутствует в различных договоренностях. Поэтому следует сосредоточить внимание на оставшихся 10 %.

Было бы лучше, если бы текст конституции предварялся кратким и общепризнанным заявлением о миссии (как предлагала сделать Комиссия к пятидесятой годовщине Римского соглашения) с ответом на вопрос «Зачем нужен ЕС?» в ситуации после 1989 года. Опросы, проведенные после провала конституции, показали, что большая доля граждан Европы поддерживает ЕС, но когда их спросили, зачем нужен ЕС, немногие смогли дать вразумительный ответ.

Наиболее важные изменения в будущем должны быть связаны с принятием решений. Процедуры, принятые в Ницце, требуют слишком много времени, и они неэффективны. Меньшинство способно блокировать любые решения. Процедура перехода председательства в ЕС каждые полгода, мягко говоря, не способствует созданию последовательного и влиятельного руководства. Следующий шаг к более последовательному руководству будет предпринят в январе 2007 года, когда Германия, Португалия и Словения объединятся, чтобы осуществить «комбинированное» председательство в Совете. Конституция предлагала нового председателя Совета, избираемого членами каждые два с половиной года, — и этот механизм смотрится куда более выигрышно.

И я не против объединения постов председателя Совета и Комиссии. Эта идея была отвергнута при подготовке проекта конституции как слишком «федеративная», хотя, на мой взгляд, она не имеет ничего общего с федерализмом. Предложение в конституции объединить посты верховного представителя по внешней и оборонной политике и комиссара по внешним сношениям также разумно и должно быть проведено в жизнь. Я не считаю, что у ЕС есть какое-то будущее, если он останется слишком «межправительственным». Я не считаю, что такая точка зрения делает меня «федералистом». ЕС не станет большим национальным государством. Но необходимо прояснить механизмы принятия решений и руководства. Подотчетность в этом случае будет выше, чем сейчас, так как система полугодового председательства означает постоянную возможность увиливания от ответственности.

 

alt

 

Так что же такое Европейский Союз? Не думаю, что неопределенность его природы, представление о нем как о «неопределенном текучем объекте», как когда-то заметил Жак Делор, лучший вариант. Недостаточно определить его только в терминах того, чем он не является — организацией, идущей к федерализму, и формой межправительственного сотрудничества. И я не считаю уместным сравнение ЕС с велосипедом, который не падает, только пока он движется.

Я бы определил ЕС как демократическое объединение (или сообщество) полусуверенных наций. Я не считаю полусуверенность спорным термином. Отнюдь не будучи неделимым, суверенитет всегда частичен во внутреннем и внешнем отношении. ЕС — это объединение, потому что каждая страна-член может выйти из него (хотя это право было формально выражено только в конституции). ЕС — это не постнациональное объединение, потому что входящие в его состав нации не исчезают, а сохраняют большие возможности для независимого действия. Но ЕС отличается от ООН тем, что формальный суверенитет является разделенным, так что каждый член подчиняется коллегиальным решениям, принимаемым в органах ЕС. ЕС является демократическим, но в смысле демократии обсуждения.

В 2000 году в своей лекции Йошка Фишер говорил о «цели» Европейского Союза, но в той версии, которую я не считаю практически осуществимой или желательной. Так какой же может быть цель ЕС? Я вижу ее так. Целью является более полное развитие форм демократии обсуждения, нежели существует сейчас, почти наверняка связанное с электронными коммуникациями. Это система, которая, будем надеяться, уравновесит динамичное и эффективное руководство сохранением — и, в сущности, расширением национальной и локальной демократии. Защита демократии приобретает особую важность. «Темный континент» имеет слишком беспокойную историю, чтобы считать, что в будущем все пройдет гладко.

Я сознаю, насколько широко значение слова «Европа». «Европа» может означать субконтинент в целом и, следовательно, включать страны, вроде Норвегии, Швейцарии или Сербии. Она может означать правящие институты ЕС — Комиссию, Совет и так далее. Или она может означать общность стран-членов ЕС. Возможно, в третьем значении этот термин используется и не так часто, но в некоторых отношениях оно остается наиболее важным. Европа может стать «самообучающейся машиной» для взаимодействия идей и практик в политике и экономике.

Открытый метод координации в определенном смысле является попыткой достижения этого, но он действует только на пересечении между Комиссией и странами-членами. Почему бы не создать горизонтальные формы диалога и политики, связанные с различными группами и организациями? Это могут быть «проблемные сети», наподобие тех, о которых на глобальном уровне говорил Ж.-Ф. Ришар в своей книге «Самый полдень». В них входили бы члены правительств, представители гражданского общества и бизнеса, а организационные вопросы решались бы Комиссией. Что касается таких проблем, как ослабление энергетической зависимости, они смогли бы задать вопросы, вроде: «Сколько времени потребуется для перемен? Что мы хотим иметь через 20 лет? Какие у нас есть варианты?»

Вместо пустых разговоров о субсидиарности вполне можно попытаться осуществить деволюцию или увеличить повседневное участие граждан. Но такие эксперименты с низовым участием не обязательно должны означать возвращение власти к странам-членам. Согласно «новой теории управления», существует множество способов вовлечения заинтересованных граждан напрямую в работу правительства — вовлечения в демократию обсуждения на местном уровне, электронную демократию, публичные дебаты, участие в распределении бюджета и альтернативные решения. В некоторых штатах США, например, произошел резкий рост использования новых инструментов управления.

Целью является создание развитой европейской публичной сферы, независимо от того, насколько незначительны успехи на настоящий момент. Для этого необходимо достижение согласия относительно общего языка, которым должны стремиться овладеть все члены. Этим языком должен быть английский. Английский больше не является языком отдельных наций. Это глобальный язык. Целью также является установление границ ЕС и признание того, что они вряд ли будут меняться и дальше, — эта проблема будет рассмотрена мною ниже. ЕС также должен быть достаточно сильным, чтобы играть важную роль в мировой политике и быть не просто одной из многих великих держав, а первопроходцем транснационального правления.

 

Тезис шестой: те же факторы, которые заставляют нации — большие и малые — задумываться о своей идентичности, применимы также и к ЕС. Возьмем, например, Соединенные Штаты. В последние годы появилось множество книг, ставящих вопрос о том, что такое Соединенные Штаты и в чем их суть.

Сэмюэль Хантингтон приводит несколько идентичностей, которые могут ассоциироваться с Соединенными Штатами. Не являемся ли мы, спрашивает он, «универсальной нацией», которая воплощает и выражает ценности, общие для всего человечества?

Или мы западная нация со своей идентичностью, определяемой нашим европейским наследием, институтами? Или мы уникальны и имеем свою особую цивилизацию, как утверждали сторонники «американской исключительности» на протяжении всей нашей истории? Или мы по сути своей являемся политическим сообществом, идентичность которого существует только в общественном договоре, воплощенном в Декларации независимости и других основополагающих документах? Мы мультикультурны, бикультурны или однокультурны, мы мозаика или плавильный котел?

Или Соединенные Штаты, как предлагают другие, являются просто новой империей?

Майкл Уолцер утверждал, что каждый американец должен иметь еще одну идентичность. Нельзя быть просто американцем. Ты всегда американец ирландского происхождения, испаноговорящий американец, афроамериканец или кто-то еще. Невозможно избежать такого дуализма, потому что «англо-американец» — это также идентичность, хотя для авторов, вроде Хантингтона, это не просто одна из многих. Такие идентичности начинают появляться и в европейских нациях — например, «британец азиатского происхождения», «британец карибского происхождения», — и вполне можно предположить, что они получат широкое распространение.

Но на общеевропейском уровне таких идентичностей не существует. Когда люди говорят, что они готовы быть немцами и европейцами или, возможно, баварцами, немцами и европейцами, они говорят нечто важное. Они делают заявление о космополитизме. Но никто не определяет себя как «европейца германского происхождения», и вряд ли такие самоописания станут более распространенными в будущем. Какой бы ни была «европейскость», она не похожа на «американскость» и вряд ли имеет что-то общее с множественными идентичностями.

Юрген Хабермас пытался определить европейскую идентичность с точки зрения ряда абстрактных принципов, которые он называет «конституционным патриотизмом». ЕС основывается на принципах свободы, демократии, соблюдения прав человека и господства права. Он признает, что прежних обоснований существования ЕС — сдерживание Германии и недопущение межгосударственных войн — больше недостаточно. Но принципы, выделяемые им, могут быть отделены от национальных государств, в которых они изначально окрепли, и перенесены на транснациональный уровень.

Идея конституционного патриотизма критиковалась — и, на мой взгляд, справедливо — многими. Она пытается избежать всех представлений об общности и принадлежности. Кто бы что ни говорил о хантингтоновской версии американской идентичности, он убедительно опровергает идею, что она может основываться только на моральных/правовых нормах. Возможно, нет ничего удивительного в том, что Хабермас и сам недавно несколько изменил свою позицию. Европа, говорит теперь он, должна означать «аффективную привязанность к особому этосу», чему-то, что составляет «особый образ жизни». Круг замкнулся. Что это за образ жизни? Да тот, что определяется европейской социальной моделью. Но он полагает, что социальная модель — это «защита» от глобализации, и, на мой взгляд, ошибается.

Я полагаю, что для процветания ЕС необходимо существование чего-то, к чему могут принадлежать граждане, и этим «чем-то» должно быть сообщество. Неслучайно, что во всех своих различных воплощениях ЕС продолжал называть себя сообществом. Сообщество может быть космополитическим, и ЕС явно таким и был. Оно может и должно включать общие ценности — об их существовании свидетельствуют трансевропейские опросы. Сообщество должно иметь общее сознание цели, обоснование. Каким оно может быть после 1989 года, я уже говорил ранее.

 

alt

 

Ключевую роль в создании более интегрированной европейской идентичности в будущем вполне может сыграть образование, особенно высшее образование. После создания единого рынка многим европейцам стало легче получать квалификацию за пределами своих собственных стран. И компании, и правительства хотят иметь повидавших мир космополитических сотрудников. Европейская идентичность в этом смысле занимает особое место, поскольку она должна культивироваться параллельно с национальными культурами, которые сами по себе внутренне многообразны и спорны. Как и в экономической и политической сферах, речь не идет об игре с нулевой суммой. Одна идентичность не обязательно должна исключать другую.

В то же время сообщество должно иметь некие принципы включения и, следовательно, исключения. В каком-то смысле границы неизбежны. Жить без «других» невозможно, но из этого не следует, что отношения с ними должны быть враждебными или выстраиваться антагонистически. Хорошие соседи — это такие же соседи, как и плохие соседи. Но какие исключающие принципы должен применять ЕС?

«Европейский проект» может определяться почти бесконечно широко, как следует из идеи конституционного патриотизма, которая явно не имеет никаких четких границ. В Совет Европы входят Россия и Украина. Если суть Европы заключается в принципах, то почему любым другим нациям за пределами Европы должно быть отказано в членстве и почему эти границы не могут раздвигаться бесконечно? Если успешная конституционная демократия когда-нибудь появится в Грузии или Армении, почему бы не включить и их? Марокко подало заявку на членство в ЕС в 1986 году, но получило отказ на том основании, что это не европейская страна. Но это вовсе не очевидно. В конце концов, «Европа» на протяжении многих веков была связана со Средиземноморьем, включая большую часть нынешней Северной Африки.

Примечательно, что никто (или почти никто) не говорит о расширении на Запад, хотя даже с точки зрения коммуникаций Атлантика вполне позволяет сделать это. Если бы все дело было в принципах, определяемых ЕС, то США и Канада были бы более желанными членами, чем Украина или Россия — на протяжении значительной части своей истории они как нации были «европейскими». Тот факт, что эта возможность даже не обсуждается, свидетельствует о том, что ЕС уже имеет одну общепризнанную границу.

Границы ЕС складываются также на Востоке и Юге. Это множество стран, которые, даже если они не подали заявки на членство, не могут быть отвергнуты в качестве кандидатов. К ним относятся Исландия, Норвегия, Швейцария и все балканские страны, если они добьются значительных успехов. ЕС ведет переговоры с Болгарией, Румынией и Турцией. В ближайшем будущем вряд ли появятся другие серьезные кандидаты, которым ЕС будет готов дать время на приведение своих внутренних дел в порядок.

Окончательной внешней границей, вероятно, должна быть группа этих стран, а также, возможно, когда-нибудь Украина, Молдова и Беларусь; но в ЕС не войдут Кавказ или страны дальше Турции (следовательно, Израиль не станет членом ЕС) или Северной Африки. Почему? Не потому, что «здесь кончается Европа» в каком-то историческом или культурном смысле, а по ряду других причин. ЕС не может в своей внешней политике бесконечно привлекать потенциальных членов. Он не может этого делать, потому что иначе его отношения с его ближайшими соседями станут слишком запутанными. Более того, ЕС должен сохранить — и развить дальше — свои способности как политического участника, которым он может быть только при условии принятия эффективных решений. При бесконечном расширении эти способности будут сокращаться, а не возрастать.

Как уже было сказано, ЕС сталкивается с серьезными проблемами при определении своих границ. Союз не может расширяться бесконечно и оставаться при этом сообществом, а не просто совокупностью конституционных принципов и соглашений. Тем не менее нельзя просто так «объявить», где должны проходить его будущие внешние границы. ЕС не может сказать, каким именно он станет и что никакие другие страны в обозримом будущем не могут рассчитывать на вступление, что, например, Украина, Молдова и Беларусь никогда не смогут стать полноценными членами.

Такая позиция может встретить одобрение со стороны России, но она серьезно ограничит шансы трех бывших советских республик на политическую и экономическую модернизацию. С другой стороны, если ЕС открыто заявит о возможности некоего членства этих трех стран, Россия и, возможно, другие сопредельные государства могут счесть такое заявление империалистическим. Дилемма сложна, потому что status quo никого не устраивает — он подает непонятные знаки, как было отмечено ранее. Мы уже видели возможные последствия этого, когда Россия перекрыла поставки газа на Украину и потребовала немедленной оплаты по полным рыночным ценам. Эти действия были вызваны «Оранжевой революцией» и заявлением о намерении страны присоединиться к ЕС.

Границы уже обсуждаются лидерами ЕС под рубрикой «способности включения»: сколько еще стран сможет включить в себя ЕС без серьезных проблем. Речь идет не только о бывших советских республиках, но и более или менее открыто о Турции. Вопрос о вхождении Турции вызывает раскол среди нынешних членов ЕС по многим причинам — достаточно вспомнить ее размеры, географическое положение, низкий уровень экономического развития и тот факт, что она является преимущественно исламским обществом. Большая опасность в настоящий момент состоит в том, что шизофреническое отношение лидеров ЕС к Турции может привести к самым печальным последствиям.

ЕС следует придерживаться уже принятого решения: признать Турцию кандидатом на вступление. Многие сторонники Европы в Турции с различных сторон политического спектра разочарованы половинчатостью и двусмысленностью действий ЕС. Турция — член всех европейских организаций, за исключением самого ЕС, и давний член НАТО. Безусловно, необходимо уладить множество сложных вопросов прежде, чем принятие Турции сможет стать реальностью, включая больной вопрос о будущем Кипра. И все же, если ЕС пойдет на попятную, экономический рост в Турции замедлится, наступят политическая поляризация и раскол в обществе, вследствие чего она вынуждена будет обратиться к Востоку, а не к Западу. Те, кто сейчас говорят о создании препятствий на пути Турции к членству в ЕС, должны задуматься, действительно ли они хотят иметь расколотое и, возможно, враждебно настроенное государство у своего порога. Демократическая, либеральная и процветающая Турция как страна-член ЕС представляет собой куда более привлекательную перспективу, чем несостоятельная Турция, с неприязнью смотрящая на него извне.

 

Тезис седьмой: преследуя свои геополитические цели, ЕС должен обращаться к различным формам силы. Роберт Кейган указал на несколько недостатков Европы, противопоставив силу (Соединенных Штатов) слабости (Европейского Союза). Тот, кто имеет силу (США), будет ее использовать, а тот, кто не имеет сил или чьи силы невелики (ЕС), возведет свою слабость в благородный принцип сотрудничества. Как замечает Кейган, заимствуя эту фразу из бестселлера Джона Грэя о взглядах мужчин и женщин, европейцы — выходцы с Венеры, а американцы — с Марса. Соединенные Штаты «мужественны», потому что у них есть сила, и они не боятся использовать ее для достижения своих целей. ЕС пытается избегать этого (потому что у него нет других возможностей) при помощи «женственного» искусства убеждения и соблазна.

Но было бы ошибкой понимать «силу» в этом узком смысле и противопоставлять ее «слабости». Приверженность международному праву, сотрудничество в деле ограничения климатических изменений — все это формы силы. Насилие без переговоров не работает или в лучшем случае приносит ограниченные результаты, потому что оно неспособно создать стабильность (как мы видим в случае с Ираком). Тем не менее убеждение без возможности действенных санкций также внутренне ограничено, как показывают неудачные попытки ЕС разубедить Иран в необходимости работы над ядерной программой.

Различие между силой и слабостью у Кейгана совпадает с различием между жесткой и мягкой силой у Джозефа Ная. Жесткая сила — это использование санкций для выбивания согласия, включая угрозу или действительное использование силы. Согласно Наю, мягкая сила присутствует тогда, когда страна или иная организация достигает желаемых результатов, «потому что другие страны хотят идти вслед за ней, восхищаясь ее ценностями, вдохновляясь ее примером». Но это различие вновь вводит в заблуждение отчасти вследствие самой используемой терминологии. «Мягкость» означает слабость и уязвимость. Тем не менее формы деятельности, подпадающие под категорию мягкой силы, не обязательно должны быть такими. Что такого «мягкого», например, в уверенной позиции на переговорах в ВТО? И нет ничего особенно «жесткого» в военном вмешательстве, которое вызывает обвал общества и внутренний раскол в нем, как это имело место в Ираке.

Но главное возражение, которое можно выдвинуть против разграничения между мягкой и жесткой силой, состоит в том, что под такую дихотомию легко подвести множество самых разных вещей. Согласия и, следовательно, использования силы, поскольку все приведенные ниже категории суть формы действительной или потенциальной силы, можно достичь:

 

     

  • созданием модели, которой подражают другие;
  • дипломатическими переговорами с использованием убеждения;
  • добровольным сотрудничеством для достижения общих целей;
  • использованием стимулов;
  • предоставлением другим возможности принять участие в организации со своими правилами (вроде ВТО);
  • использованием принудительных санкций (например, экономических);
  • угрозы или действительного применения насилия.

Проведение различия между ними на практике не всегда возможно. Одно предполагает другое. Например, никакое право не сработает, если оно не будет подкреплено принудительными санкциями. Многосторонность — правление посредством консультирования и убеждения — внутренне присуща ЕС; и этот принцип может и должен широко применяться во взаимозависимом мире. Но идея, что возможность применения силы должна быть оставлена другим, не имеет никакого смысла. ЕС должен занять позицию напористой многосторонности — в этом подходе подчеркивается важность международного права, переговоров и примирения, но признается, что для достижения этих целей может понадобиться угроза применения силы. Многосторонность редко формулируется в духе «все или ничего». Большинство стран в мире очень редко сталкивается друг с другом напрямую. ЕС также должен быть способен к «принципиальной двусторонности» — ситуациям, в которых одна или несколько стран совершают вмешательство, пользующееся поддержкой всего ЕС (например, британцы в Сьерра-Леоне в 2000 году).

Это не означает, что ЕС должен быть одним из элементов нового баланса сил между одинаково влиятельными участниками. ЕС — это не большое национальное государство, и суть не в том, чтобы быть противовесом Соединенным Штатам или другим державам. ЕС — это первая транснациональная система правления, у которой другие части света в принципе могут научиться полезному или, по крайней мере, не допустить ошибок.

ЕС должен иметь вооруженные силы; одна из проблем, которая, несмотря на неоднократные попытки ее решения, все еще остается нерешенной. ЕС имеет больше солдат, чем США, но существует огромный разрыв в технологической оснащенности. После запуска оборонной инициативы НАТО в конце 1990-х годов был предпринят ряд попыток обновления вооруженных сил Европы. В косовском конфликте американские военные считали страны-члены ЕС неполноценными, с точки зрения ударной мощи, мобильности, разведки, командования и коммуникаций. Американский сенатор Джесси Хемлс как-то заметил, что ЕС «не может сражаться с драконом картонным мечом».

Но кое в чем удалось добиться успеха. Правительства пятнадцати стран-членов ЕС в 1999 году заявили о готовности создать вооруженные силы, которые могут быть развернуты за пределами ЕС в течение шести дней и оставаться там в течение двенадцати месяцев. В 2004 году эта инициатива (еще не реализованная в полной мере) была дополнена предложением о создании ряда «боевых групп», способных к быстрому развертыванию, состоящих из 1.200–1.500 солдат. В 2003–2004 году около 60.000–70.000 европейских солдат, помимо войск, связанных с НАТО, были развернуты за пределами ЕС.

Важным документом стала также европейская стратегия безопасности, подписанная в 2003 году верховным представителем по внешней политике Хавьером Солана. Она стала первой систематической попыткой определения рисков, с которыми сталкивается ЕС в мире после 1989 года. Она выделила новые уровни взаимозависимости мирового общества и перечислила основные угрозы безопасности ЕС: новый терроризм, распространение ядерного оружия, региональные конфликты, несостоятельные государства и транснациональная преступность. Открыто признавалось, что, наряду с другими стратегиями, для решения этих проблем иногда требуются вооруженные силы.

Тем не менее она не смогла выработать действенный подход к новым проблемам и определить роль силы в их решении. Акцент на миротворчестве и нациестроительстве, конечно, важен, но он бесполезен, когда силы, необходимые для поддержания мира, только создаются. Язвительное замечание Кейгана о том, что американцы приносят европейцам все на блюдечке с голубой каемочкой, недалеко от истины. (Другая версия: Соединенные Штаты «вышибают дверь», а Европейский Союз занимается «уборкой»).

Эта ситуация так же нестабильна, как и ситуация с нереформированной европейской социальной моделью, с которой она на самом деле тесно связана. До 1989 года Европа была защищенной зоной и могла спокойно сосредоточиться на своем социально-экономическом развитии; и от старых привычек трудно отказываться. Внешняя политика Европы связана в основном с расширением и привлечением потенциальных членов из соседних государств. Нам необходимо дополнение к Лиссабонской программе во внешней политике; и оно должно быть переведено на язык, понятный широкой публике.

Может ли ЕС выработать последовательную и целостную внешнюю политику? В конце концов, страны-члены склонны отстаивать здесь свою автономию, как и в вопросах налогообложения и социального обеспечения. Тем не менее в случае изменения способа правления в ЕС можно будет рассчитывать на более эффективную внешнюю политику. Раскол, появившийся из-за войны в Ираке, вряд ли повторится в большинстве областей внешней политики, с которыми приходится иметь дело ЕС. И хотя ЕС не имеет федеративного органа власти, способного своим авторитетом «задавить» коллективные или индивидуальные решения своих стран-членов, эта ситуация может быть источником силы, а не только проблем. Может, она и мешает быстрому принятию решений в кризисных ситуациях, но она позволяет также находить консенсус, исключающий возможность ввязывания в безответственные авантюры.

Но расширение роли ЕС в мире должно минимизировать то, что можно назвать евролицемерием, феномен, который получил широкое распространение в настоящее время. Оно проявляется, по крайней мере, в трех областях; и оно вполне очевидно для внешних наблюдателей, хотя сами европейцы замечают его не всегда. Прежде всего речь идет о скорости, с которой европейцы приспособились (как отмечает Кейган) прятаться за спиной американцев, при этом решительно осуждая американцев за их провалы. Система социального обеспечения в Европе смогла расцвести отчасти благодаря нежеланию национальных избирателей вкладывать средства в модернизацию своих вооруженных сил и систем вооружений.

Во-вторых, европейские государства неспособны пересмотреть свое колониальное прошлое, особенно в свете своего нынешнего культурного многообразия. Европейцы на протяжении долгого времени вели себя в мире крайне агрессивно. Разговоры о европейских ценностях могут казаться пустыми в менее развитых частях света, где все еще продолжается борьба с наследием колониализма. Несмотря на распространение демократии в Европе, подданным колоний отказывалось в ней вплоть до 1960-х годов.

Африка, Ближний Восток и части Азии были более или менее произвольно разделены европейскими колониальными державами. Многие из нынешних трудностей связаны с этим наследием, остававшимся практически неизменным во время «холодной войны». Борьба между двумя сверхдержавами велась именно в этих частях света. Будущее Европы во многом зависит от ее способности создать плюралистические общества и противодействовать расизму. Я не говорю, что бывшие колониальные державы должны публично извиниться за свое прошлое. Но сегодняшнее распространение европейских ценностей не принесет успеха, если не будет сопровождаться реалистическим признанием темной стороны европейского авантюризма. Как замечает Крис Паттен, нам необходимо избегать заявлений, вроде тех, что делаются «лидерами, которые говорят, что мы стали мерилом морали в Европе, спокойно подшивая дела и забывая о газовых камерах, ГУЛАГе и нашем христианском наследии чудовищного или более умеренного антисемитизма и исламофобии».

Наконец, нельзя не замечать лицемерия Европы по отношению к развивающемуся миру, проявляющегося в сельскохозяйственном протекционизме и препятствовании развитию. ЕС хочет быть основной силой, оказывающей помощь развивающемуся миру. Тем не менее сохранение общей сельскохозяйственной политики, даже с уступками, делаемыми для производителей из «третьего мира», свидетельствует об обратном.

 

Тезис восьмой: несмотря ни на что, перед Европой сейчас открыты большие возможности — возможности превращения в экономический авангард изменений. Европейский проект многим кажется прерванным. Даже наиболее последовательные его сторонники испытывают сомнения или занимаются его переоценкой. Так, один из них отмечает, что в течение многих лет он испытывал большой оптимизм по поводу будущего ЕС, который приковывал к себе внимание всего мира. Но теперь, говорит он, «я уже не так уверен в нем… Сгустились тучи и, возможно, даже грянет буря». Европейскому предприятию сегодня «не достает “искры”».

Другие идут еще дальше. Историк Найал Фергюсон, например, утверждает, что ЕС — это «организация, стоящая на грани упадка и, возможно, даже полного распада». ЕС не исчезнет, во всяком случае в ближайшее время, но его будущее может оказаться очень печальным. Это произошло с организациями, вроде ОЭСР, которая теперь стала органом экономического анализа и учета, но когда-то была образцом для реконструкции Европы по «плану Маршалла». Однажды ЕС также может стать «просто организацией по сбору данных с дорогостоящими, но ни на что не способными офисами в Брюсселе или где-то еще». Экономические, политические и организационные проблемы, с которыми сталкивается ЕС, по утверждению Фергюсона, просто ему не по силам.

Эти проблемы реальны. Перефразируя слова Маркса о капитализме, ЕС может рухнуть под грузом своих собственных противоречий. Но капитализм не рухнул, а нашел в себе новые силы. И с ЕС может произойти то же самое, если он проведет соответствующие реформы. Одним из наиболее важных факторов, позволяющих восстановить легитимность ЕС, может стать успешный пересмотр социальной модели. Это вовсе не непосильная задача. В принципе, более развитые государства ЕС имеют множество конкурентных преимуществ на новой глобальной арене. Часто говорят, что Европейский Союз — это продукт элит, который не пользуется поддержкой народа. Я не разделяю этого мнения, так как ЕС создавали и развивали демократически избранные правительства, причем занимавшиеся этим целенаправленно. Я утверждаю, что развитию ЕС, помимо элит, препятствует кое-что еще. Этим кое-чем является предполагаемая преемственность после 1989 года, тогда как на самом деле необходимо признать существование разрыва.

Перевод с английского Артема Смирнова

Архив журнала
№1, 2010№3–4, 2009№2, 2009№2, 2008№2, 2007№8, 2006№7, 2006
Поддержите нас
Журналы клуба