ВВЕДЕНИЕ

В военном и экономическом отношении Соединенные Штаты гораздо сильнее любого другого государства в современной международной системе, и все же они ощущают себя крайне уязвимыми перед внешними угрозами после нападений 11 сентября. Это парадоксальное сочетание всемогущества и уязвимости вызывает почти непреодолимый соблазн использовать свою силу для искоренения этих угроз и такого переустройства мира, которое сделает его безопасным для демократии — или, по крайней мере, безопасным для Америки. Этот соблазн усиливается из-за целого ряда предположений, которые я называю «мифами империи» и которые преувеличивают перспективы успеха стратегии безопасности при помощи военной экспансии. Поскольку терроризм против демократических оккупационных властей зачастую оказывается эффективным, более жизнеспособная стратегия будет заключаться в установлении системы консенсусного господства, позволяющей избирательно использовать американскую силу принуждения в целях, пользующихся широко признанной легитимностью и оправданных при помощи местных, региональных и многосторонних институтов.

При осмыслении этих стратегических возможностей полезным может оказаться проведение различия между империей и гегемонией. Обычно слово «империя» используется для описания глобальных амбиций Америки. Кое-кому этот термин кажется привлекательным, хотя американская «империя» не основывалась на формальной колонизации, как это имело место в европейских империях прошлого. Майкл Дойл предлагает стандартное академическое определение империи как «системы взаимодействия между двумя политическими объединениями, одним из которых является доминирующая метрополия, осуществляющая политический контроль над внутренней и внешней политикой — по сути, суверенитет — другого объединения, зависимой периферии». «Гегемония», напротив, относится только к контролю над наиболее общими схемами внешних сношений между государствами. Так, Роберт Кеохан и Джозеф Най определяют гегемонию как ситуацию, в которой «одно государство достаточно сильно для того, чтобы поддерживать обязательные правила, определяющие межгосударственные отношения, и желает делать это». Короче говоря, империя подразумевает контроль над внутренним и внешним устройством подчиненных политических единиц, а гегемония предполагает установление правил, определяющих внешние сношения между этими единицами.

РЕАЛИСТИЧЕСКИЙ СКЕПТИЦИЗМ ОТНОСИТЕЛЬНО ИМПЕРИИ: КРИВАЯ ИЗДЕРЖЕК НА ЭКСПАНСИЮ

К видным критикам политики превентивного использования силы против Ирака администрацией Буша принадлежат так называемые реалисты, люди, которые гордятся признанием того, что использование силы часто бывает необходимым для защиты национальных интересов. Кеннет Уолц, крестный отец современного реализма, и тридцать два других крупных исследователя международных отношений, в большинстве своем реалисты, купили рекламную полосу в New York Times, чтобы изложить свои возражения против стратегии Буша. К противникам стратегии Буша относится также наиболее видный представитель школы так называемого «наступательного реализма» — Джон Миршаймер, профессор Чикагского университета. Среди экспертов по международным отношениям на позициях наступательного реализма стоит меньшинство, которое думает, что то, что я называю мифами империи, зачастую себя оправдывает. То есть они полагают, что для самозащиты в международной политике часто требуется принятие наступательной тактики. Они считают экспансию сильных государств неизбежной. Миршаймер был видным сторонником наступательной тактики во время первой войны против Саддама и точно предсказал, что американские потери будут поразительно низкими. Но в дебатах осени 2002 года Миршаймер выступил против стратегии превентивной войны, оспорив стратегические доводы администрации почти по всем пунктам.

Скептические взгляды многих реалистов восходят к логике предложенного Робертом Гилпиным влиятельного описания динамики имперской экспансии и оспаривания гегемонистской силы. Гилпин начинает с довольно тривиального предположения о том, что государства расширяют сферу своего влияния до тех пор, пока они полагают, что выгода от этого превышает издержки. Обычно, говорит он, государства стремятся с выгодой использовать свои особые технологические или организационные нововведения, получая прибыль от них в более широком масштабе. В этой сфере они устанавливают ряд правил, которые подчиненные державы вынуждены принять вследствие сочетания принуждения, собственных интересов и легитимности. По мере расширения государством зоны своего контроля, издержки каждого последующего приращения от экспансии поначалу падают благодаря экономии от масштаба при эксплуатации нововведений, а полученная прибыль повторно вкладывается в расширение технологии власти — военной или экономической. Но, по мере развития экспансии, издержки последующей экспансии, в конечном итоге, возрастают, потому что расстояния осложняют завоевание и потому что самые легкие и привлекательные цели уже достигнуты. Равновесие достигается, когда растущие издержки сравниваются с сокращающейся выгодой от дальнейшей экспансии.

Это равновесие нестабильно. Как правило, кривая издержек со временем начинает расти, так что самые последние, самые незначительные завоевания становятся чистым бременем для имперских ресурсов. Это происходит потому, что организованные противники внутри империи и за ее пределами успешно подражают нововведениям, которые на первых порах давали преимущество имперской метрополии. Как правило, pax imperium распространяет навыки и мобилизует население таким образом, чтобы нарушить монополию империи на важные ресурсы власти. Социальные изменения на имперской периферии часто вызывают рост грамотности и национализма. Покоренные державы обычно переживают послевоенное экономическое восстановление. Поэтому сопротивление имперскому контролю возрастает. Баланс сил нарушается, и издержки, необходимые для поддержания порядка в империи, возрастают. В этот момент империя сталкивается с выбором из трех возможностей: сокращение для поддержания равновесия между доходами и расходами; подавление с удвоенными силами; институционализация жизнеспособного гегемонистского порядка, основанного на согласии.

СТРАТЕГИЯ САМООГРАНИЧЕНИЯ

Империи обычно не склонны к самоограничению. Они организуют свои институты, идеологии и внутриполитические коалиции вокруг крупных экономик, которые предполагают имперский масштаб. Как и все успешные социальные механизмы, однажды созданные, они стремятся к самосохранению. Драматические изменения, особенно сокращение масштабов, служат последним средством. Обычно же империи борются за сохранение контроля над своей периферией и, в конечном итоге, ввязываются в гегемонистскую войну против коалиции новых противников.

Но некоторые великие державы сокращают свои расходы, чтобы не перенапрячься и набраться сил. Демократические великие державы, особенно Британия и Соединенные Штаты, являют собой выдающиеся примеры империй, которые научились сокращать свои расходы. На рубеже XX века Британия сочла, что ее стратегия «блестящей изоляции» — то, что мы теперь назвали бы односторонностью, — стала доставлять множество проблем. Борьба за независимость буров в Южной Африке опустошила казну империи. Одновременно европейские великие державы начали бросать вызов британскому господству на море и ее позициям в колониях. После проведения всех необходимых расчетов, британцы наладили отношения со своими второстепенными соперниками — Францией и Россией — и создали союз против главной угрозы — Германии. Точно так же после дорогостоящей и бесперспективной войны во Вьетнаме Соединенные Штаты пошли на сокращение расходов и заняли выжидательную позицию.

Подобно этим более ранним демократическим великим державам, современная Америка способна научиться предвидеть неблагоприятные последствия своей наступательной политики и смягчать их до того, как будет нанесен слишком большой ущерб. Команда Буша, глядя на настороженное общественное мнение, осенью 2002 года прошла необходимую процедуру принятия резолюций ООН с целью расширения многосторонней поддержки превентивной войны против Ирака. Более того, администрация отказалась механически применять свои принципы превентивной войны, когда Северная Корея отвергла возможность международного контроля над своими ядерными материалами в декабре 2002 года. Поразительно, но в декабре 2002 года в стратегическом документе администрации Буша, посвященном распространению оружия массового поражения, о возможности превентивного нападения не было сказано ни слова, хотя она широко обсуждалась в стратегических исследованиях в сентябре 2002 года. Краткий обзор ошибочных стратегических идей предшествующих империй помогает понять разумность подобного стратегического самоограничения.

СТРАТЕГИЯ ДОСТИЖЕНИЯ БЕЗОПАСНОСТИ ЧЕРЕЗ ДАЛЬНЕЙШУЮ ЭКСПАНСИЮ

Вместо самоограничения многие исторические великие державы предпочитали решать свои дилеммы безопасности с помощью еще более широких превентивных наступлений. Ни одна из этих попыток не достигла успеха. Наполеон и Гитлер двинулись на Москву, но не выдержали испытания русской зимой. Германия кайзера Вильгельма попыталась прорвать блокаду союзников при помощи подводной войны без правил, что заставило Америку бросить всю свою промышленную мощь на войну с ней. Имперская Япония, погрязнув в китайском «болоте» и столкнувшись с американским нефтяным эмбарго, попыталась разрешить свои трудности захватом индонезийских месторождений и превентивным нападением на Перл-Харбор. Все они попытались обеспечить безопасность при помощи экспансии, и все они потерпели имперский крах.

Стратегия усиленной экспансии кажется привлекательной, когда идеологи империи верят в ее мифы. Поскольку многие из этих мифов присутствовали в стратегической риторике администрации Буша накануне войны в Ираке, имеет смысл вспомнить, как эти ранние защитники имперского перенапряжения пытались обосновать свои сомнительные предложения.

Наступательное преимущество

Большинство распространенных мифов об империи связано с тем, что нападающий имеет особое преимущество. Иногда это объясняется эффектом неожиданности. Чаще выдвигается более общая идея, что взятая на себя инициатива позволяет нападающему навязать план пассивному врагу и выбрать подходящее время и обстоятельства для борьбы. Даже если политическая цель — самооборона, с этой точки зрения, нападение по-прежнему остается лучшей стратегией. Согласно документу, излагающему стратегию Буша, «наша лучшая защита — это хорошее нападение».

На всем протяжении истории стратеги, которые сталкивались с имперским перенапряжением, разделяли такое представление. Например, генерал Альфред фон Шлифен, автор плана быстрого, решающего наступления Германии на Францию в 1914 году, обычно говорил, что «если ты слишком слаб, чтобы напасть на всю» армию другой стороны, «нужно напасть на часть». Эта идея противоречит самому элементарному военному здравому смыслу. В войне более слабая сторона обычно держит оборону именно потому, что защищать свою землю обычно проще, чем нападать на цитадели другой стороны.

Идея наступательного преимущества также противоречит наиболее типичным моделям сдерживания и принуждения. Иногда цель военных операций состоит не в том, чтобы захватить территорию, а в том, чтобы повлиять на противника, причинив ему ущерб. Это особенно справедливо в случае использования оружия массового поражения или террористов-смертников. В этом случае война может напоминать соперничество в готовности вынести боль. И здесь у обороняющегося также имеется преимущество, потому что сторона, стремящаяся защитить свою родину и сохранить свой режим, обычно больше заботится о том, чтобы дать достойный отпор. Трудно представить, чтобы Северная Корея использовала ядерное оружие или навела обычную заградительную артиллерию на столицу Южной Кореи Сеул с целью завоевания; куда проще предположить, что такие отчаянные меры будут предприняты в ответ на «превентивные» нападения на основные властные ресурсы коммунистического режима. Поскольку администрация Буша посчитала такое возмездие осуществимым и вероятным, она воздержалась от превентивных ударов, когда Северная Корея разморозила ядерный реактор в декабре 2002 года. На самом деле, удержать страну от нападения намного проще, чем заставить ее разоружиться, оставить территорию или сменить свой режим. Это очевидные вещи, но логика бушевской стратегии предполагает нечто прямо противоположное.

Одна из причин увлечения неумелых империй наступательными стратегиями состоит в том, что они опираются на превентивные нападения, чтобы упредить неблагоприятные изменения в балансе сил. Например, в обеих мировых войнах руководство Германии искало войны с Россией, потому что полагало, что русская армия со временем серьезно окрепнет. Но эта тактика привела к обратным результатам. Превентивная агрессия не только превратила возможного врага в реального, но и, в конечном счете, втянула в борьбу другие державы, помешав Германии установить гегемонию над всеми ними.

Это отражает основной принцип баланса сил. В международной системе государства и другие влиятельные участники стремятся образовывать союзы против наиболее экспансионистского государства, которое представляет для них угрозу. Нападающие вызывают страх, который заставляет потенциальные жертвы сотрудничать друг с другом.

Проницательные стратеги учатся предвидеть и извлекать из этого пользу для себя. Например, один из наиболее успешных дипломатов в европейской истории Отто фон Бисмарк добился объединения Германии, побуждая противников предпринимать неверные действия и, по возможности, вызывая упреждающее нападение. В результате, Пруссия расширила свой контроль над немецкими землями, не вызвав страха или противодействия. Постоянно сталкиваясь с требованиями генералов разрешить им превентивные нападения, Бисмарк говорил, что «превентивная война похожа на самоубийство из страха перед смертью»; она «делает непредсказуемыми действия врага, на которого мы нападаем». Вместо этого он учил выжидать: «мне часто доводилось долгое время стоять неподвижно, позволяя насекомым ужалить меня прежде, чем убить их». При более безрассудных преемниках Бисмарка, сохранивших его жесткость, но лишенных его понимания важности равновесия сил, дела у Германии пошли намного хуже.

Когда Саддам Хусейн напал на Кувейт, Буш-старший воспользовался дипломатическим преимуществом в войне 1991 года. Именно поэтому коалиция против Ирака была такой широкой и добровольной. Этого преимущества гораздо труднее достичь при стратегии превентивного нападения. И когда неблагоприятное изменение баланса сил является гипотетическим и не неизбежным, дипломатические недостатки превентивного нападения проявляются со всей очевидностью.

В настоящее время создание традиционных военных союзов для противодействия американской гегемонии вряд ли возможно. Но Роберт Пейп предложил термин «мягкий баланс» для обозначения отсроченного и скрытого сопротивления некоторых государств тому, что они считали имперским проектом Америки в Ираке. И точно так же стихийные оборонительные усилия со стороны нескольких «мишеней» американского вмешательства, даже нескоординированные, могут de facto уравновесить американское могущество.

Шапкозакидательство

Империи также часто перенапрягались, когда считали своих врагов «пустышками», громко грозящими, когда им это позволяют, но легко сметаемыми решительным нападением. Эти образы зачастую оказываются не только неверными, но и внутренне противоречивыми. Например, японские милитаристы считали Соединенные Штаты настолько сильными и агрессивными, что Японии нужно было создать огромную, самодостаточную империю, чтобы получить ресурсы, необходимые для защиты; и в то же самое время японский режим считал Соединенные Штаты настолько уязвимыми и нерешительными, что внезапный удар по Перл-Харбору заставит Соединенные Штаты выйти из игры.

Точно так же в качестве доводов в пользу превентивной войны с Ираком администрацией Буша говорилось, что Саддам готов использовать оружие массового поражения; но при этом министр обороны Дональд Рамсфельд заявлял, что он ожидал, что Ирак не станет его использовать даже в случае нападения на него, так как «мудрые жители Ирака не подчинятся его приказу использовать оружие массового поражения». Иными словами, стратеги из администрации Буша полагали, что сдерживание будет невозможным в обстоятельствах, когда у Саддама не будет повода использовать оружие массового поражения, но они считали, что сдерживание окажется успешным, когда американское нападение на Ирак даст ему наиболее веский повод для использования этого оружия. Согласно стратегии национальной безопасности Соединенных Штатов, «чем острее угроза, тем выше риск бездействия», но это можно признать объяснением превентивного нападения только в том случае, если согласиться с внутренне противоречивым шапкозакидательским образом врага. И отсутствие у Ирака оружия массового поражения и даже программы его создания придает этой форме стратегической мифологии особую пикантность.

Сторона победителя

Еще один миф относительно империи заключается в том, что государства обычно встают на сторону победителя из-за угроз или действительного принуждения. Например, во время «холодной войны» Советский Союз полагал, что его действия в Берлине, на Кубе и в развивающихся странах свидетельствуют о его политической и военной мощи, способствуют сотрудничеству так называемых прогрессивных сил с Советами и тем самым еще больше изменяют баланс в пользу коммунистического блока. Советы называли это теорией «соотношения сил». На самом деле баланс сил был серьезно нарушен и устранял эффект перехода на сторону победителя. Советский Союз оставался в определенном смысле гораздо более слабым вследствие своих односторонних действий. Как заметил Черчилль по поводу Советов после первого берлинского кризиса: «И зачем они на протяжении трех лет сознательно настраивали против себя весь свободный мир?»

Во время войны 1991 года против Ирака администрация Буша-старшего утверждала, что изгнание Саддама из Кувейта было необходимо для того, чтобы помешать арабам со всего Ближнего Востока встать на сторону Ирака. Нынешняя администрация Буша надеется, что теперь все встанут на ее сторону. Несмотря на трудности, с которыми Соединенные Штаты столкнулись при получении поддержки для вторжения в Ирак, администрация Буша тем не менее настаивает, что ее стратегия превентивной войны приведет к тому, что другие встанут на сторону США. Рамсфельд утверждал, что «если наше руководство все сделает правильно, то другие пойдут за нами и поддержат наше справедливое дело — именно потому, что они участвуют в глобальной войне против террора».

В то же время самозваные реалисты в нынешней администрации Буша также утверждают, что их политика совместима с иной концепцией баланса сил, но риторика стратегии национальной безопасности полностью противоречит этой концепции: «Посредством нашей готовности использовать силу для своей собственной защиты и защиты других Соединенные Штаты выказывают свою решимость поддерживать баланс сил, который способствует свободе». Это оруэлловское заявление на самом деле означает, что превентивная война позволит привлечь сторонников, что она создаст дисбаланс сил в нашу пользу — концепция, которая столь же логически ошибочна, как и советская теория «соотношения сил». Бушевские стратеги любят использовать терминологию баланса сил, но они понимают ее с точностью до наоборот.

Дипломатия большой дубины

Еще один миф — теория «большой дубины», которая позволяет создавать друзей при помощи угроз. Перед Первой мировой войной германское руководство осознало, что растущее могущество и воинственная дипломатия Германии побудили Францию, Россию и Британию заключить союз против нее. После этого германская дипломатия попыталась прорвать окружение, спровоцировав кризис в Марокко, пригрозив Франции нападением и заверив ее, что ее союзники не придут к ней на помощь. На самом деле Британия поддержала Францию, и петля вокруг Германии затянулась еще туже.

Как сегодня Соединенные Штаты пытаются завоевать друзей за рубежом? Стратегия Буша содержит идеи относительно необходимости работы с союзниками. В отличие от президента Клинтона во время войны в Косово, Буш старательно пытался получить санкцию ООН для нападения на Ирак. Тем не менее по иракской и ряду других проблем администрация Буша требовала сотрудничества с ней, угрожая предпринять односторонние действия в случае отказа. Россия вынуждена была принять новый стратегический режим контроля над оружием на американских условиях. Европа точно так же вынуждена была согласиться с освобождением представителей американских властей от судебного преследования Международным судом по уголовным преступлениям. Мнением Германии относительно войны в Ираке просто пренебрегли. Многосторонние инициативы по окружающей среде были отвергнуты. Рамсфельд в своих личных рассуждениях о стратегии, возведенных в ранг официального мнения, заявлял, что Соединенным Штатам следует «избегать слишком старательного убеждения других присоединиться к коалиции и не идти на компромисс для достижения наших целей». Либо администрация Буша полагала, что союзники были ей не нужны, либо влиятельная фракция в ней придерживалась дипломатической теории кайзера Вильгельма.

Никаких уступок

Последний миф связан с тем, что в стратегических вопросах нельзя идти на уступки. Сторонники имперской экспансии склонны использовать весь арсенал мифов об империи. Они редко ограничиваются заявлением, что противник — «пустышка», или что костяшки домино неизбежно упадут, или что дипломатия «большой дубины» помогает приобрести друзей, или что превентивное нападение поможет усмирить туземцев. Скорее, сторонники наступательной самообороны живут в риторическом мире, где все эти вещи одновременно являются истинными и все идеи развиваются в одном направлении.

Стратегическая риторика администрации Буша по Ираку осенью 2002 года в этом отношении не обманула наших ожиданий. Саддам описывался как сторонник применения ядерного оружия, готовый предоставить его террористам; война против него обойдется недорого и будет несложной; союзники поворчат-поворчат, но все же встанут на нашу сторону; Ирак станет демократией, а арабская улица будет благодарна Соединенным Штатам за свое освобождение. В реальной жизни, вопреки имперской риторике, кажется удивительным, когда предпочтительная стратегия подкрепляется всеми возможными соображениями. Как это часто бывает в случае с мифами об империи, это нагромождение аргументов выглядит как ex post facto оправдание, а не серьезная стратегическая оценка. В начале кампании по выборам президента 2000 года Кондолиза Райс писала: «В первую очередь следует четко провозгласить классический принцип сдерживания посредством устрашения: если такой режим обзаведется оружием массового уничтожения, он все равно не сможет им воспользоваться, поскольку любая попытка применить его приведет к полному уничтожению страны-агрессора». Но два года спустя возможность сдерживания стала казаться немыслимой. Догматизм администрации исключал любую оценку, которая не подкрепляла логику преобладающей превентивной стратегии.

КОНСЕНСУСНАЯ, ИНСТИТУЦИОНАЛИЗИРОВАННАЯ ГЕГЕМОНИЯ

Помимо стратегий сокращения и дальнейшей экспансии, существует еще и третья стратегия — стратегия регулирования издержек господства, предполагающая попытку институционализации консенсусного гегемонистского порядка. Гилпин утверждает, что все гегемонистские державы пытаются институционализировать свое правление. В своем исследовании, посвященном последствиям крупных войн, Джон Айкенберри отмечает, что демократические государства, как правило, добиваются больших успехов в создании гегемонистских систем по сравнению с автократиями, потому что им проще выработать обязательные соглашения, убеждающие меньшие державы в том, что сотрудничество будет взаимовыгодным. Система, созданная Соединенными Штатами после Второй мировой войны, по Айкенберри, служит основным примером такой хорошо институционализированной гегемонии.

Америка достигла своего глобального охвата благодаря тому, что некоторые называют «империей по приглашению», созданию успешных коалиций против более опасных имперских соперников. Когда соперники вроде нацистской Германии и Советского Союза пали, Соединенные Штаты на время получили огромное военное и экономическое преимущество, а также пустое пространство для распространения своей неформальной гегемонистской сферы. В 1945 году, например, Соединенные Штаты владели почти половиной всей мировой экономической продукции, цифра, которая вернулась к своим нормальным показателям (менее четверти) около двух десятилетий спустя. В отличие от большинства других империй, которые вынуждены были приобретать свои владения путем постепенного завоевания в обычные времена, Соединенные Штаты столкнулись с другой проблемой институционализации лидерской роли в период необычного, непродолжительного неравенства глобального могущества.

Второй отличительной чертой американского имперского могущества был его антиколониальный характер. Одержавшая победу благодаря провальным имперским захватам диктаторов и включившая осколки распавшихся колониальных систем, сфера влияния Америки неизбежно покоилась на непрямом правлении через согласие (предпочтительно демократическое) более слабых государств с правилами многостороннего сотрудничества, предложенного Соединенными Штатами, но с готовностью принятого остальными. Бреттон-Вудская система, НАТО и несколько менее успешная Организация Объединенных Наций удовлетворяли потребностям обеих черт американской гегемонии, то есть институционализации огромного, но временного преимущества, и потребности в основанной на согласии системе непрямой гегемонии. Либерально-демократическая гегемония и продолжающееся геополитическое соперничество с Советским Союзом позволили сохранить такие взаимовыгодные механизмы даже тогда, когда одностороннее влияние Соединенных Штатов начало сокращаться по сравнению с влиянием их союзников после 1960-х годов.

Однако институты бывают обязательными только в том случае, если им удается переориентировать интересы и отношения так, чтобы не появилось соблазна начать сотрудничество с другими. Еще один трудный для Гилпина вопрос: что удерживает бывших конкурентов, младших партнеров и периферийные державы от ухода после возвращения относительного влияния Америки к нормальному уровню? Во время «холодной войны» механизмы, выполнявшие такую задачу, предполагали потребность в военной защите от России и других региональных угроз, эффективность совместных институтов в достижении общей выгоды, привлечение местных элит, выигрывавших от системы американской гегемонии, даже если остальному населению от этого не было большой пользы, и проникновение имперской идеологии, по крайней мере, в некоторые ключевые круги. Таким образом, распространение американских нововведений могло происходить и без явного нарушения работы гегемонистской системы, как это бывало в исторических случаях, проанализированных Гилпиным.

Будут ли такие методы работать в современную эпоху? Совокупность экономических, технологических и культурных процессов, обычно называемых «глобализацией», служит мощным средством распространения американских нововведений за границей. Одни соперники и полупериферии, вроде Китая, могут сократить разрыв в относительном влиянии, успешно воспроизводя и осваивая такие нововведения, тогда как другим может не хватать институциональных или культурных возможностей для этого. Даже в последнем случае стабильность гегемонистского порядка может быть нарушена, так как неспособность освоения западной, светской, либеральной модели нациестроительства может привести к тому, что события начнут развиваться в двух направлениях, которые трудно назвать благоприятными. С одной стороны, как в более сплоченных исламских государствах, нациестроители могут обращаться к местным религиозным традициям, отвергающим попытки либеральной гегемонии укрепить их государство и мобилизовать их население для более успешной конкуренции в мире, требующей невероятно напряженных усилий. В нефтедобывающих странах, вроде Ирана и Ирака, религиозные националисты располагают серьезными ресурсами для развития этого контргегемонистского проекта. С другой стороны, менее сплоченные государства периферии могут стать репрессивными и превратиться в рассадники терроризма, как Саудовская Аравия и Египет, или вовсе пасть под давлением международной военной и экономической конкуренции, создав анархические болота, в которых процветает терроризм. Для противодействия этим дестабилизирующим процессам или управления ими необходимы мощные инструменты институционализации и привлечения сторонников. И чем дальше простираются гегемонистские амбиции Соединенных Штатов, тем более эффективными должны быть такие институты.

ИНСТИТУЦИОНАЛИЗАЦИЯ ЭФФЕКТИВНЕЕ ПРОСТЫХ ДОГОВОРЕННОСТЕЙ МЕЖДУ ГЕГЕМОНОМ И ПОСЛЕДОВАТЕЛЯМИ

Представление о стабильном гегемонистском порядке у Айкенберри зависит от достижения надежного, взаимовыгодного соглашения относительно безопасности между гегемоном и менее сильными государствами. В исследовательском проекте, посвященном рассмотрению большой американской стратегии в XX веке, Дэвид Лейк спрашивал, при каких условиях для государств имеет смысл организовывать сотрудничество в виде союзов формально равных участников, а не через иерархические отношения, вроде империи. Следуя дедуктивной логике, Лейк предполагает, что выбор между добровольным соглашением и иерархической властью зависит от размера выгоды, получаемой от совместного обеспечения безопасности, от серьезности угрозы, которая заставляет сближаться договаривающиеся стороны, и от издержек управления иерархической системой.

Что может это означать в контексте совместного обеспечения безопасности от угроз, вроде терроризма, и государств-изгоев, владеющих оружием массового поражения? Согласно распространенным представлениям, польза от совместной борьбы с терроризмом огромна. В терминологии Лейка, при принятии совместной тактики поиска террористов и уничтожения терроризма происходит существенная экономия от масштаба — фактор, который поощряет, но сам по себе не требует гегемонистского подхода. Например, обмен достоверной информацией на постоянной основе между государствами увеличивает вероятность того, что сложности будут успешно разрешены. Также необходимо разделение труда. Большинство государств лучше подготовлено для действий на своей собственной территории, но некоторые государства имеют сравнительные преимущества либо в военной мощи, либо в культурном доступе для решения определенных задач, выгодных для всех. Наконец, борьба с глобальным терроризмом обеспечивает то, что Лейк называет «положительными внешними эффектами». То есть устранение ячеек аль-Каиды увеличивает безопасность всех, а не только жителей страны, в которой находилась ячейка. Такие положительные внешние эффекты могут быть слабее, если террористы имеют только местные цели, но поскольку они часто устанавливают сотрудничество с террористическими группами в других регионах, этот принцип должен применяться и в подобном случае. Иными словами, борьба с терроризмом направлена на общее благо, которое должно создаваться совместными усилиями.

Кроме того, обеспечение безопасности от угроз, создаваемых так называемыми государствами-изгоями, позволяет получить «общую экономию». Всем крайне нужна совместная программа санкций и эмбарго для того, чтобы не допустить получения технологий, необходимых для создания ядерного оружия потенциальным «распространителем». Но география означает, что конкретные государства-изгои будут представлять различную угрозу для различных государств. Тогда гегемонистскому лидеру может понадобиться организовать сотрудничество либо через побочные платежи, либо через принудительное давление, если децентрализованные усилия потерпят провал.

Риск оппортунизма потенциально готовых к сотрудничеству партнеров — фактор, делающий привлекательными иерархические механизмы безопасности, вроде империи. Некоторые государства могут желать уничтожения террористических сетей или государств-изгоев, но они могут счесть нецелесообразным принятие реальных шагов в этом направлении из-за того, что внутри страны существуют круги, выказывающие идеологические симпатии по отношению к странам-изгоям, или просто из-за того, что с ними выгодно иметь дело. Таким образом, они могут оппортунистически попытаться «выехать» на других. В такой ситуации имеются стимулы для организации коллективных усилий гегемонистским партнером в случае провала децентрализованного сотрудничества. Лейк отмечает, что такое иерархическое решение, включая возможность его навязывания, более вероятно, когда особые средства для противодействия угрозе оказываются незаменимыми, дорогостоящими и невосполнимыми. Примером могут служить американские военные базы в Персидском заливе. В этом случае Соединенные Штаты, которые не могут «выехать» на других, потому что они по умолчанию отвечают за обеспечение безопасности почти во всем мире, имеют серьезные стимулы навязать иерархическое устройство, чтобы гарантировать наличие того, что Лейк называет «особыми средствами».

Наконец, Лейк отмечает, что иерархия более вероятна, когда правительственные затраты на поддержание порядка сравнительно невелики. Поскольку физическое принуждение дорого обходится в долгосрочной перспективе, наименее затратными иерархиями оказываются те, присоединение к которым происходит более или менее добровольно, потому что доминирующая сторона предлагает надежные гарантии того, что она не станет эксплуатировать своих более слабых партнеров и будет совершать побочные платежи для возмещения издержек от участия в коллективных имперских проектах.

В анализах Лейка и Айкенберри, как и в анализе Гилпина, не приводится специального объяснения, почему иерархическая империя оказывается единственной альтернативой, когда сотрудничество в децентрализованных альянсах не обеспечивает действительного сотрудничества в области безопасности. В принципе многосторонние институты в большинстве случаев должны быть способными организовать сотрудничество, которое позволяет получать общую выгоду и сокращать риск оппортунизма при более низких издержках на управление, чем у империи.

Все же не следует считать, что многосторонние институты будут автоматически откликаться на потребности менее крупных государств в гегемонистском порядке или достигнут успеха в получении их добровольного согласия. Трезвая оценка стратегии влияния современных многосторонних организаций с точки зрения условий успешной гегемонии предлагается в работах Бина Вона и Мэтью Коннелли. Вон утверждает, что китайская империя продержалась так долго, потому что она правила в интересах своих более слабых и бедных периферий. Принимая во внимание нынешние разногласия между основными странами-членами Европейского Союза Францией и Германией, с одной стороны, и странами Восточной и Южной «новой Европы» — с другой, едва ли можно сказать, что многосторонность автоматически сделала ЕС более внимательным по отношению к своим перифериям. Сомнения Коннелли насчет империй, по-видимому, вполне применимы ко многим современным многосторонним институтам: они представляют собой слишком закрытые системы, отказывающиеся предоставлять выбор недовольным перифериям (вспомним о Международном уголовном суде и доктринах универсальной уголовной юрисдикции); они слишком грубо вмешиваются во внутреннюю политику периферийных государств (вспомним об условиях предоставления займов Международным валютным фондом); и они остаются неподотчетными перед обществом (вспомним о демократическом дефиците в ЕС).

Возможно, Айкенберри и прав, утверждая, что многосторонность, организованная сильными демократическими государствами имеет большие перспективы для развития стабильного, консенсусного гегемонистского порядка, но сами по себе многосторонние институты к этому не ведут. Также важно учитывать, как именно институты взаимодействуют с социальными и культурными сетями, которые наполняют жизнью и придают смысл этим институциональным формам.

СОЦИАЛЬНЫЕ И КУЛЬТУРНЫЕ СЕТИ ИМПЕРИИ

Монументальное исследование Майкла Манна об истоках социальной власти рассматривает, как власть создается для эффективной организации человеческой деятельности в более широком масштабе и на более высоком уровне производительности. Возвышение империй — одна из изучаемых им форм власти. Как и Гилпин, Манн начинает с наблюдения, что квантовый скачок в социальной власти отчасти зависит от развития техник, которые повышают социальную эффективность. Это в свою очередь требует развития институциональных механизмов, которые Манн называет «контейнерами власти», которые запирают людей в совокупности социальных механизмов при помощи стимулов и ограничений. Он анализирует их с точки зрения всего диапазона идеологических, экономических, военных и политических механизмов получения социального согласия.

В его многогранном описании возникновения и становления крупных исторических империй можно выделить два элемента. Во-первых, важность сетей находящихся на окраинах существующих обществ и пересекающих границы политических объединений и социальных групп людей. Манн показывает, например, важность купцов и этнически неоднородных городских средних классов в возникновении христианской идеологии, которая вдохнула новую жизнь в Римскую империю. Во-вторых, роль новых форм организации и лояльности в преодолении социальных противоречий, которые ограничивают эффективность старых институтов в производстве социальной власти. В ряде примеров возвышения империй Манн показывает, как социальные расколы, локалистские взгляды или сложившиеся привилегии препятствовали развитию социального единства, экономической эффективности или мощных военных техник. Как только идеологические или институциональные нововведения, осуществляемые через сети маргинальных и интегральных групп, вскрывали такие противоречия, способность порождать социальную власть, создавая или воссоздавая империю, попросту испарялась.

Появление ислама, например, показывает, как новая идеология может создать новую систему социальной организации, включающую множество несопоставимых обществ. Доктрина Мухаммеда предложила идеологическое решение дилемм коллективного действия, сохранявших аравийские племена расколотыми, а их бесправных молодых сыновей недовольными растущим торговым богатством Мекки. Отношения, основанные на вере, а не родстве, сплачивали вместе простой доктриной и ритуалами, создавали мораль, необходимую для военных побед, и открытость к преобразованиям, необходимую для бесконечного роста сети. Но рост развивался не по христианскому образцу, опиравшемуся на скрытую сеть, созданную Римом. Напротив, ислам собрал области, в которых отсутствовала сопоставимая идеология массового коллективного действия, но которые находились в состоянии застоя, когда он достиг границ цивилизаций, уже открывших такие техники власти. Так, христианство реорганизовало существующую цивилизацию, а ислам создал цивилизацию из отдаленных областей.

Что это значит для оценки осуществимости империи или гегемонии сегодня? В современную эпоху международная политика все больше вдохновляется проектами пронизанных идеологией транснациональных сетей, наподобие тех, что изучает Манн. После нападения на Всемирный торговый центр попытка подавить глобальную исламскую террористическую сеть аль-Каиды стала всепоглощающей целью внешней политики развитых демократий. В то же время транснациональные сети, особенно неправительственные активистские организации, образовали своего рода «глобальное гражданское общество» и стали носителем всемирного либерального идеологического проекта распространения демократии и прав человека.

Оба эти социально маргинальные транснациональные движения опираются на сети, поддерживаемые различными процессами глобализации. Они пытаются — каждое своим способом — решить противоречие между универсалистскими нормами светского либерального общества и необычайно различными практиками обществ, которые пытаются приспособиться к миру, создаваемому глобализацией. Они опираются на серьезные идеологические и политические резервы, включая религиозный национализм. Хотя либерализм использует гораздо более сильные военные и экономические ресурсы, противоречия между идеалистической программой транснациональных активистов и геополитической программой гегемонистского американского государства ограничивают сближение, которого можно достичь между материальной властью и демократической идеологией. Кроме того, чем больше Соединенные Штаты расширяют свое влияние в областях, где либеральные сети остаются тонкими, тем больше им приходится полагаться на дорогостоящие инструменты принуждения. Короче говоря, несмотря на наличие динамики, описываемой Манном, попадание в скором времени в тупик кажется более вероятным, чем успешное продвижение Америки к глобальной гегемонии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Это описание возможностей и сложностей империи позволяет понять дилеммы, с которыми может столкнуться Америка в своем гегемонистском стремлении изменить облик мировой политики. Оно предупреждает нас о росте издержек экспансии, необходимости некой формы правления для координации коллективного действия, пользе сознательно институционализированнного сотрудничества через иерархическое доминирование и каталитической роли культурно созидательных транснациональных сетей в новых развивающихся источниках социальной власти. В целом, приведенное описание говорит о том, что Америке необходимо использовать свои огромные ресурсы для более успешной организации глобальной политики, а также о том, что принудительное стремление образовать систему во имя глобальной либеральной демократии окажется провальной. Более перспективной представляется система консенсусного доминирования, когда принудительная сила Америки избирательно используется в целях, которые обладают широкой легитимностью и активно поддерживаются местными, региональными и многосторонними институтами. Империя не будет работать, но гибкая форма гегемонии по приглашению в меньшем масштабе вполне может сработать.

Перевод с английского Артема Смирнова