В свете соотнесения понятий гламур и фашизм ключевым вопросом стоит вопрос методологического характера: категориями какого рода мы должны оперировать – эстетического или социального. И если с понятием фашизм ситуация достаточно прозрачная, то с понятием “гламур” напротив – призрачная. Однако поднимая нами проблема вовсе не подразумевает дефиницию понятия “гламур”. Те чувства, которые он вызывает, позволяют отнести его к сфере возвышенного, так как по отношению к нему “субъект испытывает сложное чувство восхищения, восторга, благоговения и одновременно страха, ужаса, священного трепета перед объектом, превосходящим возможности его вос­приятия и понимания”[1]. Беря за основу кантовские каноны эстетического, можно с полным правом утверждать, что гламур не прекрасен; он возвышен – “если понятие прекрасного в природе связано прежде всего с формой предмета, его упорядоченной ограниченностью, т. е. касается его качества, то чувство возвышенного возбуждают, как правило, предметы бесформенные, безграничные, несоизмеримые с человеком, т. е. главный акцент переносится на количество”[2]. Гламур поистине неисчерпаем, он подобен парадоксу ”куча” – “что такое гламур?”, “где грань, отделяющая гламурное от не-гламурного?” или “каковы критерии гламурности?”[3]

Понятие “гламур” автоматически относит нас к марксистскому понятию товарного фетишизма. Однако гламур это больше чем фетиш: он становится объектом идентификации. “Ценности массовой культуры – ценности реального жизненного обустройства, ценностях комфортной, удобной жизни. Это жизненный успех, понимаемый как социальное признание, достаток и комфорт, а также личное счастье, понимаемое как здоровье, семья, любовь, дети. Наиболее полным эстетическим выражением этого ценностного комплекса является «гламур»”[4]. Гламур – фетишизированный и предельно символизированный социальный статус, предел идентификационных возможностей в обществе потребление, последнее пристанище и надежда найти себя в товаре и товарных знаках, а также и неминуемый конец этой идентичности. Жижековское “субъекты больше не верят, но за них верят сами вещи” становится cogito современного общества. Гламур настолько самодостаточен, что не нуждается в субъекте, он как бы поглощает его, не давая даже уловить себя – отсюда такие трудности его определения. Гламур – фаллос эпохи информационного капитализма, столь же неуловимый, сколь же притягательный. Неудивительно, что гламур – это, прежде всего, сфера женского. Беззаветное подчинение себя некоему символическому или даже гиперсимволическому образу. Так формируется фашистский гламур – фашизация через фетишизацию[5].

Фашизм подразумевает тотальность. Формула “верить, подчиняться, бороться” полностью обращена на новую святая святых. Здесь нет идеи нации, государства, воли к власти, все поглощено тотальностью более высокого – эстетического – порядка. Гламур в определенном смысле – это возврат к античным гомеровским канонам эстетического. Вспомним гомеровского Терсита, внешнее убожество которого является отражением нищеты духа и убожества души[6]. То же в нацистской эстетике: внешние недостатки суть отражение дегенерации духа. Однако не стоит мыслить Йозефа Геббельса как главного идеолога некого нацистского гламура. Коль скоро средством выражения гламура является визуальный образ, а не текст, с большим правом на роль идеолога фашистского гламура может претендовать Лени Рифеншталь, возродившая статуи древнегреческих спортсменов в своей гениальной “Олимпии”.

Сегодня если субъект не гламурен – значит он никто; это подходящий для общества постмодерна символ веры. В обществе, где субъект умер, должен оставаться хотя бы гламур. В рассказе спагетти-постструктуралиста (по аналогии со спагетти-вестернами) В. Пелевина “Один вог” гламур выступает как некий экзистенциал, выражающий тщету существования: “Один вог – это количество тщеты, выделяющееся в женском туалете ресторана СКАНДИНАВИЯ, когда мануал-рилифер Диана и орал-массажист Лада, краем глаза оглядывая друг друга у зеркала, приходят к телепатическому консенсусу, что уровень их гламура примерно одинаков, так как сумка ARMANI в белых чешуйках, словно бы сшитая из кожи ящера-альбиноса, и часики от GUCCI с переливающимся узором…” и далее всего 362 слова, составляют рассказ из одного предложения.

Такая постановка вопроса навевает мысли о том, что гламур 1) в некотором смысле существовал всегда и 2) служит точкой сращения эстетического с социальным или – если говорить конкретнее – с идеологическим. Именно через такое сращение эстетическое превращается в фашистское, в гламурное.