К вопросу о политическом дискурсе

Понятие «распад государства» пережило в последние годы резкий рост конъюнктуры. В начале 90-х дискуссия о так называемых «failed states», «пара-государствах», «квази-государствах», «неустойчивой государственности» или «государственной аномии» оказалась в центре научных дебатов. Политическим фоном этих дебатов выступило то, что во многих странах, в т.ч. в Африке южнее Сахары, на постсоветском пространстве или в Латинской Америке, государство представало в качестве неспособного оказывать влияние на ситуацию в форме контроля или регуляции. Дальнейший толчок в карьере этот концепт получил вместе с террористической атакой 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке. Как минимум после этого события распад государства стал и американской и западноевропейской общественностью восприниматься как непосредственная угроза, поскольку постулировалась взаимосвязь между терроризмом и распадом государств.

Набиравший популярность дискурс о процессах государственного распада суггерировал новый политический тренд, которого до этого скорее всего не наблюдалось. Часто упускается из вида, что дискурс распада государства представляет собой прежде всего манеру выражаться «Запада» (↓1), в которой проявляется его представление о самом себе и которая оказывает влияние на его практики и властные отношения с остальным миром. Поэтому целью данного анализа является описание дискурса распада государства и демонстрация его последствий. Вначале необходимо выявить происхождение дискурса и описать вытекающие отсюда последствия для государственности во всем мире. Далее разрабатываются базовые идеи речи о распаде государстве, строящейся на данном основании. В заключение подводятся итоги в связи с данным дискурсом.

Тонкое государство

С 90-х гг. на «Западе» укоренилось (или праздновало свое возвращение) редукционистское понимание государства, которое оказало значительное влияние на существующие формы государственности как внутри региона своего происхождения, так и вне его.

Редукционистское понимание государства нормативно охватывает государство как корпоративного актора типа организации интересов. В качестве таковой оно должно защищать права своих членов — индивидуальных акторов. Одно из прав индивидов выступает как некое мета-право: свобода. Хотя признается существование напряженных отношений между индивидуальной свободой и требованиями общественного порядка. Однако ограничения свободы в пользу требований порядка должны быть на минимально возможном уровне: «(…) coercionofsomebyothersisreducedasmuchasispossiblein society» (↓2). Естественным противником этого либерального понимания свободы было и остается государство, хотя в то же время лишь последнее в качестве последней инстанции способно гарантировать его реализацию. Соответственно, согласно данному пониманию государства, следует позаботиться о том, чтобы государство оставалось «minimal state»: оно «(…) isthemostextensivestatethatcanbejustified. Anystatemoreextensiveviolates people’s rights» (↓3). Этот постулат означает две вещи: во-первых, притязания к общественному порядку должны поддерживаться на минимально возможном уровне, чтобы обеспечить максимально возможное развитие индивидуальных свобод; во-вторых, максимально возможные неизбежные функции по обеспечению порядка должны осуществлять в пространстве, предваряющем государственное вмешательство, посредством всех видов самоорганизованных ассоциаций индивидов, чтобы таким образом государство не достигло слишком большого и тем самым неконтролируемого объема власти.

Идея «минимального государства» определяет дискурс о государстве с середины 80-х гг. В регионе возникновения дискурса, т.е. внутри «Запада», ожиревшее государство благосостояния, давно ослабленное болезнями всеобщего обеспечения, должно вновь стать здоровым, «тонким государством». Для этого под давлением экономизации форсировалось сокращение государственных функций и тем самым было оповещено о «конце “государства обеспечения”», причем не только в социальной политике.

Вне «Запада» также реализовывалось требование «похудания» или «отступления государства» из общественной и экономической системы. Основанием этого стало переструктурирование международного сотрудничества в области поддержки развития на базе принципов Вашингтонского консенсуса 1989 г. В соответствии с духом времени, направленным в сторону редукции государства, международные институты финансов и развития высказались за дерегулирование государства. Посредством программ структурной адаптации МВФ и Всемирного банка многочисленные государства «третьего мира» были вынуждены сократить свои государственные расходы и приватизировать госпредприятия. Под давлением международных финансовых организаций и развития к тому же пришлось снижать импортные пошлины, так что уже было невозможно изолировать национальных рынков от иностранной конкуренции.

Исходящая от «Запада» «фитнес-стратегия» привела к тому, что государство при возрастающих вызовах — вроде растущего населения, стагнирующего экономического роста или экологического запустения — располагало значительно меньшими ресурсами, нежели еще в 80-е гг.

Внутри «Запада» результатом стало сравнительно «организованное» отступление государства из определенных сфер деятельности в условиях в значительной мере завершенного процесса образования наций.

В других частях мира, напротив, наблюдается «беспорядочная» и усиливающаяся утрата правительствами контроля над своими территориями — причем здесь затронуты даже такие основополагающие государственные атрибуты, как монополия на насилие или способность собирать налоги. При этом в глобальном масштабе встречается ряд случаев, при которых следует говорить (как минимум о временной) несостоявшейся государственности, если не даже о распаде государства. Примеры встречаются прежде всего в Африке (Либерия, Руанда, Сьерра-Леоне, Сомали, Судан), но также в арабском мире, в различных регионах Азии, Латинской Америке, на Восточных Балканах, Кавказе и в частях Российской Федерации.

На этих основаниях зиждется дискурс распада государства, основная идея которого будет выявлена ниже.

Государство как идея порядка

Речь о распаде государства необходимым образом предполагает наличие представления о государственности. Идея государственности служит, с одной стороны, как масштаб, а с другой — как идеал для определения начала распада.

Большинство немецкоязычных авторов (↓4) ссылается, по крайней мере в качестве первого шага, на определение Макса Вебера: «Господствующее объединение может называться политическим лишь тогда и в той мере, в какой его существование и значимость внутри обозначаемой географической территории последовательно гарантируется посредством применения и угрозы применения физического насилия со стороны управленческого штаба. Политическое объединение называется государством лишь в том случае и в той мере, в какой его управленческий штаб успешно осуществляет монополию легитимного физического насилия для осуществления порядка» (↓5).

Однако монополизация насилия является лишь одним из аспектов процесса, который распространяется и на другие функции порядка. Поэтому имеет смысл обратить внимание на сам критерий порядка и определить государство в его измерении как идею порядка. У его колыбели стоял не только страх перед насилием, но также требование порядка. Государство есть продукт интереса к порядку, который вынуждал политических акторов во время гражданских войн к учреждению инстанции, призванной покончить с войной и разоружить воюющие стороны. Так возникла идея порядка «из страха перед насилием и противоположного мотива безопасности. Насилие само по себе есть опыт, стимулирующий порядок» (↓6).

Вебер дефинирует свое понятие «государство» в качестве пограничного, которое сущностно связано с моментом монополии на насилие и тем самым может быть понято как лакмусовая бумага вне границ времени и пространства, которое устанавливает, с какого момента можно говорить о фактическом конце существования государственности: именно тогда, когда государство уже не в состоянии с успехом претендовать на монополию физического насилия.

В соответствии с этим структура порядка, которой не удается внутри определенной территории осуществить монополию на насилие, утрачивает свой характер и свою легитимность в качестве государства. При этом насилие не представляет угрозы существованию государства до тех пор, пока преобладающее большинство его граждан одобряют государственный правопорядок. Лишь когда значительные части населения лишаются веры в легитимность существующего порядка, тогда распадается государство. Если распадается государство, то распадается и порядок. Утрата порядка просто приравнивается к хаосу/беспорядку. В мышлении о порядке хаос служит в качестве негативного фона, он представляется «аморфным, диким, запутанным, случайным, насильственным», именно как «гипостазированным антиподом порядка».

Типология государств

Типологизация в отношении государств и их распада внутри дискурса распада государства осуществляется в основном из институционально-ориентированной перспективы. Многие авторы ссылаются — часто эксплицитно — на представление, в котором различные формы государства и его распада могут быть расположены на некой шкале. Эта шкала начинается с сильного или консолидированного государства.

При этом сильными являются государства, которые в состоянии контролировать свою территорию и предоставлять в распоряжение своих граждан целый диапазон политических благ. Они предлагают высокий уровень безопасности от политического и криминального насилия, обеспечивают политическую свободу и гражданские права и создают благоприятное поле для экономической активности. Для них характерны господство права и юстиции. Гарантируется предоставление общественных услуг в секторах образования, здравоохранения и инфраструктуры. Сильные государства «сопоставимы с веберовским идеальным типом и встречаются в «OECD-мире». Эти государства не имеют недостатков и являются «places of enviable peace and order» (↓7).

Напротив, слабые государства страдают от внутренних противоречий, теневой экономики и деспотизма, характеризуются недостатком горизонтальной и вертикальной легитимности. Не существует единого сообщества, а лишь многочисленные «communities» и соответствующие разделяющие категории, которые определяют политику и структуры власти. Сюда относятся, например, этничность или же религиозная принадлежность, классы, касты, языки и территориальные объединения. Слабые государства обычно характеризуются этническими, религиозными, языковыми или внутриобщинными конфликтами, которые, однако, еще не (везде) приводят к открытому применению насилия. Следующим признаком слабого государства является отсутствие вертикальной легитимности. Значительные части населения не выказывают лояльности в отношении государства или его властителей. Сами власть имущие располагают незначительным авторитетом в том смысле, чтобы их решения, указы или действия приводили к хабитуальному подчинению. Это имеет место даже тогда, когда государства действуют мощно и авторитарно. Кажется, что государственные власти осуществляют свою роль господства, однако в реальности господство остается локальным (т.е. чаще всего ограничено городским ядром или же только столицей) и не получает никакой или же только временную/условную легитимность. Не стоит путать авторитаризм с авторитетом и способностью к эффективному правлению. Скорее слабые государства характеризуются таким парадоксом: они сильны в категории репрессивной власти, однако слабы в смысле власти инфраструктурной и при исполнении важных функций благосостояния и безопасности. Этот парадокс также был описан как парадокс «парализованного Левиафана».

Исходя из тезисов и типологий относительно силы государств, в литературе часто приводятся признаки, которые считаются типичными для определенных форм государства и его распада. При этом выявляется две различных процедуры. Или же в качестве индикаторов называются феномены и абстрактные концепты вроде «господства права» у сильных или «проблема справедливого распределения» у хрупких государств. Или же определяются индикаторы, претендующие на эмпирическую проверяемость, например, уровень раскрываемости и наказания в отношении преступности. Скорее оба подхода существуют наряду друг с другом. Например, в качестве индикатора сильного государства Ротберг наряду с «the rule of law» также называет измеряемую величину ВВП на душу населения. При этом различаются (эмпирически вряд ли проверяемые) признаки и (эмпирически проверяемые) индикаторы. Далее могут проводиться различия между признаками и индикаторами государственности в целом, с одной стороны, и признаками и индикаторами определенных форм государственности и распада государства, с другой. К тому же одно и то же явление у различных авторов может быть причиной или признаком/индикатором. Так, например, существование акторов негосударственного насилия в одном случае является признаком, а в другом — причиной распада государства. Отсутствующая систематизация концептов и индикаторов, которую проблематизируют некоторые авторы, указывает на то, что обозначение реально существующих государств как сильных или слабых в первую очередь не соотносится с эмпирической проверкой. Ясно, что здесь видны приписывания, которые могут оказаться произвольными и случайными.

«Запад» и остальные

Типологизация сильных, слабых, распадающихся и распавшихся государств, исходящая из определения государственности как идее порядка, проблематична настолько, что можно говорить о «произвольной и дискриминационной природе подобной таксономии». Хотя концепты могут быть теоретически фальсифицированы путем эмпирических исследований. Впрочем, встречаемые в литературе концепты избегают такой проверки просто потому, что они не операционализированы систематическим образом. Анализ и политическое консультирование в первую очередь определяются установками и приписываниями. Эти перспективы и тот факт, что значительная часть научной литературы эксплицитно задумывается как вспомогательные средства и рекомендации принимающим решения лицам в «западных странах», приводят к рецептам, в которых «западное государство» предстает не только как идеал для других государств, но и как центральный политический актор при преодолении распада государства. Одновременно затуманивается причина распада государства вследствие осуществления теории минимального государства. При этом центральные идеи дискурса распада государства могут быть прочитаны как различные способы выражения «Запада», на основании которых конструируется дихотомия, в которой находит свое выражение представление «Запада» о самом себе и остальном мире (см. схему).

При этом дискурс соединяет дебаты о распаде государства в рамках научных дискуссий с политическим стратегическим планированием. Широкий интерес к концептам распада государства после 11 сентября 2001 г. на самом деле является частью широкого дискурса безопасности, в котором центральным является поиск источников угроз в интересах «западных государств» и глобального порядка. В соответствии с этим распад госдарств воспринимается в «западном мире» как «непосредственная угроза собственной национальной безопасности», поскольку принято считать, что «распадающиеся государства служат территориальной базой для транснациональных террористических сетей» (↓8). Посредством этой новой угрозы становятся более очевидными опасности «пространственного распространения процессов распада» в результате эффекта «Spill-Over» и в результате «роста транснациональной преступности».

Хотя соединение распада государства и терроризма чаще всего сомнительно и нуждается в дальнейшем изучении, оно образует центральный и часто само собой разумеющийся пункт в политических дебатах (↓9). Во Введении к Стратегии национальной безопасности США говорилось: «Сегодня Америке в меньшей степени угрожают государства-конкуренты, нежели несостоявшиеся государства». В качестве обоснования приводилось то, что «несостоявшиеся государства и неуправляемые территории могут стать безопасным убежищем для террористов». Таким образом распространялся целый ковер аргументаций, который обосновывал (военное) вмешательство для преодоление процессов распада государства не только моральными причинами, но и доводами из области политики безопасности.

При преодолении распада государства следует делать акценты на «обеспечении безопасности и усилении правовых структур, которые часто являются необходимой предпосылкой для восстановления порядка и обеспечения успеха». В Европейской стратегии безопасности (ЕСБ) Европейского Союза «крах государств» рассматривается как «главная угроза». Государственная несостоятельность при этом сводится к «плохому государственному руководству, т.е. коррупции, злоупотреблениям властью, слабым институтам и недостаточной подотчетности, а также гражданским конфликтам» и «организованной преступности и терроризму» и приводит в данной аргументации опять же к срыву «глобального политического урегулирования» и к региональной нестабильности.

ЕСБ также содержит рекомендации, как следует реагировать на распад государства: «В несостоявшихся государствах могут потребоваться военные средства для восстановления порядка и гуманитарные средства для преодоления чрезвычайных ситуаций» (↓10). В этом смысле дискурс распада государства не только структурирует представление «Запада» о «Мы» и «Они», но и оказывает влияние на практики и властные отношения «Запада» с остальным миром.

Вывод

Во-первых, речь о распаде государства поставляет новые сценарии угроз и образы врагов в то время, когда западные страны в результате конца «холодной войны» лишились своего «врага». Ясное выражение эта взаимосвязь между научным контекстом и стратегией политического действия нашла в Национальной стратегии безопасности США 2001 года. В этом смысле дискурс распада государства служит на «Западе» прежде всего как стратегия легитимации для сохранения своего обширного военного аппарата (прежде всего НАТО), когда указывают на беспорядок и опасность, исходящие от «failed states». Во-вторых, этот дискурс закрепляет существующие глобальные перекосы между «Западом» и остальным миром, когда обеспечивает обоснование для легитимации различных интервенционистских мер «Запада».

Перевод с немецкого Олега Кильдюшова

ПРИМЕЧАНИЯ:

(1) «Западом» я вслед за Стюартом Халлом обозначаю (Stuart Hall, 1994, 138) не географический регион, а представление или концепт, описывающий некий тип общества, который постулируется как развитый, индустриализированный, городской, капиталистический, секуляризированный и современный. Значение выражения «Запад» является, таким образом, фактически тождественным понятию «современный». Ядро «Запада» образуют государства Северной Америки и Западной Европы.

(2) Hayek F.A. The constitution of liberty. London, 1960. P. 11.

(3) Nozick R. Anarchy, State and Utopia. New York, 1974. P. 149.

(4)См. Bilgin P., Morton A. D. Historicising representations of “failed states”: beyond the cold-war annexation of the social sciences? // Third World Quarterly 23/1, 2002. P. 55—80. Здесь формулируется альтернативное понимание государства согласно Антонио Грамши. По Грамши, «Это — целый комплекс практической и теоретической деятельности, посредством которой правящий класс не только оправдывает и поддерживает свое господство, но и добивается при этом активного согласия руководимых» (Gramsci A. Selections from the Prison Notebooks. London, 1971. P. 244).

(5) Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tübingen, 1922. § 17.

(6) Popitz H. Phänomene der Macht. Tübingen, 1992. P. 61.

(7) Rotberg R. I. Breakdown, Prevention, and Repair. // Rotberg R. I. When States Fail. The Failure and Collapse of Nation-States. Princeton, 2003. Р. 4.

(8) Schubert U.-M. Staatszerfall als Problem des internationalen Systems. Marburg, 2005. Р. 11.

(9)Критическаяпроверкавзаимосвязимеждураспадомгосударстваитерроризмомпредпринятавработах: Dempsey G. T. Old Folly in a New Disguise Nation Building to Combat Terrorism. // Cato Policy Analysis Nr. 429, Washington, 2002 и Hehir A. The Myth of the Failed State and the War on Terror: A Challenge to the Conventional Wisdom. // Journal of Intervention and State Building 1/3, 2007.

(10) В подобном направлении аргументируется и в «Белой книге бундесвера»: «Эрозия государственных структур, распад целых государств, часто сопровождаемых гражданскими войнами, как и возникновение территорий, которые ставят себя вне международного порядка, — все это открывает пространства действия и зоны отступления для вооруженных групп и террористических организаций» (BMVg 2006, 21). Отсюда выводится императив политики безопасности в пользу проведения интервенций: «Крах государств, а также неконтролируемая миграция, могут приводить к дестабилизации целых регионов и надолго ухудшить международную безопасность. Наряду с моральными обязательствами оказания помощи здесь затрагивается ответственность за безопасность нашей страны» (BMVg 2006, 22).