Движение к большим открытиям, к каким-то существенно новым рубежам научного познания, как известно, совсем не просто и тернисто. При этом одним из существенных факторов, сдерживающих и затрудняющих продвижение научного поиска, выступает диктатура организующей и канализирующей этот познавательный процесс парадигмы. Как отмечено в этой связи: «нормальная наука, на развитие которой вынуждено тратить почти все свое время большинство ученых, основывается на допущении, что научное сообщество знает, каков окружающий нас мир. Многие успехи науки рождаются из стремления сообщества защитить это допущение, и если это необходимо – то и весьма дорогой ценой. Нормальная наука, например, часто подавляет фундаментальные новшества, потому что они неизбежно разрушают ее основные установки»[1], «ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими»[2].

Отсюда возникает естественный и значимый вопрос: каким же образом радикально[3] новые, т.е. явно противоречащие принятой парадигме и конкурентные для нее, научные идеи все же оказываются в поле зрения научного сообщества?

Вопрос совсем не праздный. С одной стороны, именно благодаря такому общественному позиционированию идей однажды какие-то из них вдруг убеждают ученых в своей состоятельности-перспективности и оказываются принятыми. С другой стороны, успешная господствующая парадигма не только не поддерживает конкурентные изыскания, но еще и провоцирует подавление подобного «инакомыслия». Ведь, как было отмечено выше в замечании Т.Куна, научное сообщество на практике в целом склонно проявлять и проявляет весьма активную приверженность принятым основам своей работы, не желая слома привычных и уже доказавших свою эффективность представлений. Как известно, эта консервативно-креативная[4] сторона деятельности научного сообщества даже специально проанализирована и зафиксирована И. Лакатосом.

И все же радикальные идеи в науке рождаются и более того порой даже утверждаются в качестве новых канонических. Это означает, что диктат утвердившихся парадигм отнюдь не абсолютен, не без изъянов, и что для новаторских идей существуют какие-то возможности преодоления или обхода подобного затруднения. Известные модели общей динамики научного познания, надо сказать, признают данное обстоятельство, хотя и неявным образом, оговариваясь, что «игровое поле» коллективной исследовательской фантазии все же не является «стерильным» и содержит концептуальные вкрапления, способные в случае необходимости быть активизированными. Однако, откуда они взялись, и как прокладывали себе дорогу такого рода «вкрапления» до сих пор остается таинством.

Пока получается, что эти возможности проникновения нового в парагматизированное сознание научного сообщества еще практически не исследованы. Между тем, как выясняется, в практике науки существует целый набор вполне типичных возможностей, все же обеспечивающих творческую работу отдельных ученых новаторскими идеями коллег.

Но начну с характерного примера того, как доминирующие представления выступают тормозом развития научного поиска.

Так, одним из привычных и важных для современной науки феноменов оказалась так называемая реакция Белоусова-Жаботинского. Чаще всего она упоминается, пожалуй, синергетиками (хотя и не только) в качестве феномена так называемых «химических часов» – т.е. химического раствора, в котором самопроизвольно возникает и поддерживается колебательный процесс, внешне проявляющийся в виде периодической смены цвета раствора или распространения в нем цветовых волн. Это явление оказалось настолько самобытным, что его изучение и математическое моделирование в варианте так называемого «брюсселятора» привело к награждению Нобелевской премией руководителя группы разработчиков этой модели бельгийца с российскими корнями Ильи Пригожина.

«Сотворить» и наблюдать впервые эту удивительную реакцию удалось в 1951 г. Б.П. Белоусову. При исследовании реакции окисления лимонной кислоты броматом калия с одновременным участием церия – катализатора, меняющего в ходе реакции свою валентность, возникла удивительная для химиков того времени картина: реакционная смесь в лабораторном стакане начала периодически и как-то очень организованно менять свой цвет. То, насколько удивительным оказалось самопроизвольное возникновение упорядоченных колебаний в гомогенной химической среде, характеризует отношение к этому открытию коллег Белоусова. После того, как он подготовил и отправил статью о новом эффекте в авторитетный «Журнал общей химии», был получен отрицательный редакционный ответ с кратким пояснением «такого быть не может».

А ведь нельзя сказать, что новая работа проводилась на совсем пустом месте. Колебания в химических смесях наблюдались в принципе и намного раньше (уж точно не один раз в XIX в., хотя есть свидетельство и из XVII в.)[5]. Но при этом никогда не было уверенности, что колебания порождаются именно чисто химическими причинами. Однако главным барьером выступало термодинамическое предубеждение, – в однородной среде хаотически движущихся молекул, по общему убеждению, согласованного движения этих частиц возникать не может и не должно!

Это справедливо. Но  … только для состояния термодинамического равновесия. В то же время Белоусов работал с химической средой, находящейся в неравновесном состоянии. Так что по мере снижения концентрации реагентов реакция приходила к вполне знакомому химикам поведению, т. е. постепенно прекращалась.

Характерно, что никто даже не потрудился проверить открытие Белоусова, поставив этот совсем не сложный эксперимент. Так что его внук даже предложил деду, собрать реактивы и просто продемонстрировать открытый эффект в самой редакции. Но демонстрации состояться все же не было суждено, т.к. Белоусов посчитал ниже собственного достоинства опровергать столь незатейливый и предвзятый комментарий к своей статье. Стоит добавить, что этот комментарий был написан в то время, когда уже были открыты циклические химические реакции, в ходе которых одно вещество превращалось в другое, потом  – в следующее и т.д., так что через несколько переходов опять получалось исходное вещество. А это уже основа для того, чтобы был сделан шаг к реакции Белоусова.

Сегодня понятно, что это существенно новое знание, к счастью, не пришлось переоткрывать и создавать заново. И это произошло потому, что практика науки опирается на использование целого набора скрытых каналов трансляции новых научных идей в оперативное пространство общественного сознания.

Пока из этих каналов в поле зрения философов и методологов науки попал, пожалуй, лишь один, выделенный в качестве явления «монтажа» («пришельца»)[6]. В качестве известного прецедента при этом упоминается случай с создателем концепции дрейфа континентов А. Вегенером.

Как известно, в начале XX века геологическое сообщество в области теоретической геологии руководствовалось так называемой контракционной теорией, считавшей, что рельеф планеты образовался в результате ее остывания и сопутствующего «сморщивания» (как это бывает с засыхающими яблоками и грибами), Альфред Вегенер, будучи метеорологом, оказался связанным с доминирующими представлениями, по-видимому, слабее искушенных профессионалов. И потому смог допустить, что сходство контуров берегов Южной Америки и Африки может означать, что когда-то они могли быть единым целым, т.е. в природе как-то реализуемо перемещение («дрейф») материков. Нашлись и  определенные подтверждения его предположения. Так, уже было известно сходство мезозойских и еще более древних флор и фаун Южной Америки и Африки. Правда, для этого было выдвинуто паллиативное объяснение, состоящее в том, что когда-то между материками существовали «мосты», по которым живые существа просто могли мигрировать. Со временем же эти мосты, как предполагалось, просто оказались под водой. Однако был и еще один, более неудобный факт – факт поразительного параллелизма пород по обе стороны океана. Все это убедило Вегенера в его правоте, и потому он даже рискнул в 1912 г. сделать специальный доклад на съезде немецкого геологического общества во Франкфурте. И … потерпел полный провал!

Автору припомнили все: и то, что он не знает предшественников с аналогичными «архаичными» и уже опровергнутыми взглядами, и то, что недоучка пытается пересмотреть авторитетные основы науки, и то, что он не может объяснить какая гигантская сила способна сдвигать материки?

К счастью, автор оказался из крепких людей и в 1915 г. все же подготовил и выпустил брошюру «Происхождение континентов и океанов» с разнообразной аргументацией идеи движения материков. Так, новая радикальная идея обрела публичную возможность стать конкурирующим средством теоретической работы и средством консолидации единомышленников, которые и стали появляться и объединяться.

Вот как это переломное событие представляется ныне в комментариях самих современных геологов: «На первый взгляд кажется парадоксальным, но в действительности психологически вполне объяснимо то обстоятельство, что вызвавшая научную революцию в геологии новаторская мобилистская концепция была высказана и затем блестяще и разносторонне обоснована не искушенным ученым геологом, а молодым (30-летним) специалистом в области метеорологии и физики атмосферы, пусть весьма одаренным и, как стало впоследствии очевидным, даже гениальным, но в то же время только начинающим приобщаться к освоению обширного арсенала геологических знаний, накопившихся к началу XX в., ибо неофит в геологии Вегенер, в отличие от большинства своих современников – профессиональных геологов, был свободен от груза и пут сковывавших их традиций, канонизированных теоретических воззрений и предубеждений, а присущая ему исключительная способность к восприятию и синтезу данных самых различных дисциплин, научная смелость исследователя и стремление искать новые пути, без оглядки на высокий авторитет ее корифеев, во многом облегчали его научные дерзания»[7]

Вообще-то, впервые о существовании подобного канала проникновения радикально нового в общественное сознание, похоже, заявил Эйнштейн, отвечавший на вопрос о том, как делаются великие открытия. Как утверждает народная молва, великий физик заметил: «Допустим, есть нечто, что все считают невозможным. Вдруг находится невежда, который этого не знает. Так и рождается открытие!»

Однако от диктатуры царствующей парадигмы спасают и другие возможности.

Второй вариант введения в оборот радикальной научной идеи можно было бы условно выделить как вариант информационного канала в формате толерантных СМИ. Причем, анализ поднакопившегося историко-научного опыта показывает, что данный вариант реализуется в двух разных версиях.

Так, весьма распространенным случаем преодоления парадигмального барьера выступает обращение автора радикальной научной идеи в непрофильное или неосновное СМИ. Это, конечно, не прямое обращение к собственному профессиональному сообществу, но все же важный шаг в правильном направлении. Между прочим, именно так и поступил уже упоминавшийся Б.П. Белоусов, благодаря чему его открытие не исчезло из поля зрения исследователей совсем. Информацию об открытии ему все же удалось опубликовать в 1959 г., правда, в виде тезисов и в совсем не профильном издании «Сборник рефератов по радиационной медицине».

Соответственно, со временем исследованием открытой химической реакции смог методично заняться А.М.Жаботинский, которому кроме всего прочего удалось обнаружить еще ряд химических колебательных процессов, уже не вызывающих сомнений в их чисто химической природе. Зримыми публичными результатами этой работы стали докторская диссертация и выпуск книги, а благодарное научное сообщество, оценив сделанный вклад в прояснение нового феномена, с тех пор стало величать исходную колебательную реакцию «реакцией Белоусова – Жаботинского» (BZ-reaction).

Подобное специальное обращение к «не центральным» для конкретной науки изданиям весьма распространено. Так можно упомянуть предысторию  такой ныне популярной и активно развиваемой необычной идеи, как идея выделения единиц культуры – «мемов», уподобляемых генам в ДНК живых организмов: «Докинз вводит понятие «мимов» – устойчивых элементов человеческой культуры, передающихся по каналу лингвистической информации. … (замечу в скобках, что слово memes я бы транскрибировал по-русски как «мемы» по аналогии со словами «мемуары, мемориал», …). Подобно тому, как наши гены расположены в хромосомах, мимы локализованы в человеческой памяти и передаются из поколения в поколение с помощью слов – произнесенных или написанных. Идеи Докинза импонируют мне и потому, что я сам излагал подобные концепции, встретив резкие возражения со стороны философов и лингвистов. Лишь после двух лет хождения по редакциям, когда объем отрицательных отзывов существенно превзошел объем злополучной статьи, она была опубликована в малочитаемом журнале»[8].

Однако дрейф радикальных идей по каналам массового распространения информации может происходить и в иной, «активной», версии. В данном случае имеется в виду активность самого научного сообщества, заинтересованного в том, чтобы вокруг некоторой важной идеи происходила концентрация сил и исследователей. Именно таким образом поступало, например, появившееся в 1954 г. Общество общей теории систем, на начальном этапе своего функционирования: «”General Systems” намеренно не проводит строгой политики отбора статей, а предоставляет место для статей различных направлений, как вероятно и надлежит делать в области, испытывающей острую потребность в новых обобщающих идеях и исследованиях»[9].

Стоит уточнить, что подобный режим открытости был свойствен издательской и творческой деятельности «системщиков» лишь на этапе становления направления и самого сообщества. Со временем и эта область научного поиска начала функционировать по своим парадигмальным и вполне строгим правилам.

Похоже, что аналогичная открытость была присуща и такому известному немецкому изданию, как «Анналы физики», в свое время активно публиковавшему статьи по физике никому неизвестного патентного чиновника А.Эйнштейна, в том числе и революционные. Хотя при упоминании этого великого новатора целесообразно выделить и еще один, связанный с ним важный канал проникновения радикальных идей в научное сообщество, который можно условно обозначить, как «участие покровителя».

Дело в том, что публикация даже революционной статьи по специальной теории относительности не вызвала ничего, кроме «ледяного молчания»[10]. Мир заговорил об Эйнштейне  и его идеях совсем не в последнюю очередь потому, что он оказался интересен уже хорошо известным и авторитетным Максу Планку и Артуру Эддингтону. Причем для такой поддержки были не вполне прямые основания. Например, Эддингтону изначально приглянулись пацифистские настроения Эйнштейна, у Планка оказались свои попутные резоны.

Все рассмотренные ситуации, на мой взгляд, позволяют полнее представить скрытую структуру научной познавательной деятельности, лишний раз демонстрируют большую рациональность в сложившейся организации научного поиска и подпитывают уверенность, что и будущие радикальные идеи смогут пробиться к заинтересованным исследователям, несмотря на все парадигмальные препоны и козни. Но сделать этот процесс более эффективным и надежным можно лишь при внятном понимании поддерживающих движение радикальных научных идей возможностей, ради чего этот материал собственно и написан.