Научное мероприятие – семинар, симпозиум, конференция, конгресс – представляет собой особого рода коммуникационную площадку и в этом смысле неотъемлемый элемент науки как социального института. Итоги таких научных собраний часто становятся основой специальных номеров научных журналов и коллективных трудов. В полной мере вышесказанное относится к философии, тем более что философская коммуникация выполняет и функцию лабораторного эксперимента, а не только презентации достигнутых результатов. Если сравнивать между собой крупные и мелкие международные мероприятия, в которых мне случилось участвовать за последние тридцать лет (а их было свыше трех десятков), то, видимо, можно выявить определенные тенденции, важные для понимания развития философии как социального института и формы научного знания. Заранее прошу прощения за субъективность моих наблюдений.

Так, на XVIII Всемирном философском конгрессе в Брайтоне (1988) практически не было мероприятий, которые бы не пользовались вниманием публики. Пленарные и секционные заседания, специальные сессии и круглые столы представляли собой поле жесткой конкуренции за возможность не только выступить, но вообще сказать хоть одно слово. Переполненными аудиториями отличались не только знаковые мероприятия типа докладов К. Поппера или Ю. Хабермаса, но и стандартные тематические секции конгресса. Едва ли не каждый доклад или даже небольшое сообщение вызывали живой отклик или даже бурную дискуссию.

В дальнейшем формат крупных мероприятий (всемирных конгрессов, в частности) постепенно изменялся. Количество участников постоянно росло. У тех, кто собирался активно работать в рамках своей секции, все меньше оставалось шансов посетить даже наиболее интересные мероприятия. Одновременно ослаблялись критерии отбора секционных тезисов: секции становились все менее интересными, а участие в них – все более формальным. На некоторых секциях трудно было не только найти интересного докладчика, но не было даже желающих председательствовать. Лидеры философских школ все реже появлялись на конгрессах, осознавая свой научный вес и не желая конкурировать друг с другом. Среди философов все шире распространялось представление о том, что в крупных мероприятиях участвовать не стоит, что нужно собираться в рамках своей школы на локальные семинары и симпозиумы. Однако и в рамках всемирных конгрессов были найдены формы решения этой проблемы. Наряду с регулярными тематическими секциями стало увеличиваться количество круглых столов и специальных сессий, что позволяло акцентировать своеобразие научных школ, давать шанс интересным докладчикам, облегчать их конкуренцию и одновременно делать дискуссии более предметными и живыми. Все это, как мне представляется, отличало всемирные конгрессы в Сеуле (2008) и Афинах (2013), продемонстрировавшие не только резкий количественный рост участников (в том числе – из России), но и многообразие форм организации.

Не следует преуменьшать трудности проведения таких поистине глобальных научных мероприятий, как последний конгресс в Афинах, проходивший, помимо всего, на фоне экономического кризиса. И вместе с тем можно констатировать, что организаторам удалось реализовать свой план. Конгресс и в самом деле продемонстрировал глобальный характер мирового философского сообщества, в котором удивительное многообразие соседствует с интеграцией и даже частичной конвергенцией различных философских школ (в частности, аналитической философии и феноменологии).

Российская делегация проявила особенную активность в организации всего спектра мероприятий. Наши коллеги выступали на пленарных и секционных заседаниях, специальных сессиях и круглых столах, руководили многими из них. Мы инициировали обращение Международной Федерации философских обществ к Президенту России по поводу реформы РАН. Русский язык стал одним из официальных языков конгресса. Всем этим, как мне кажется, Россия продемонстрировала себя как одна из ведущих философских стран.

Мне также удалось собрать специальную сессию по социальной эпистемологии, которая прошла 5 августа и назвалась «Social Epistemology after 25 years: Where We Have Been and Where We Might Go». Основными докладчиками на ней были Стив Фуллер (Steve Fuller, University of Warwick, UK), Джоан Лич (Joan Leach, University of Queensland, Australia) и автор этих строк. В центре внимания докладчиков находились итоги развития социальной эпистемологии за последние двадцать пять лет и ее перспективы. Справедливости ради нужно отметить, что в основании социальной эпистемологии лежали идеи авторов «Эдинбургской школы социологии научного знания» (Б. Барнс, Д. Блур), работы которых стали выходить еще в середине семидесятых годов прошлого века. Однако американцы проявили значительно более высокую организационную активность. В 1988 Фуллер (тогда еще работавший в Вирджинском техническом университете, США) опубликовал свою первую книгу под названием «Social Epistemology» и основал одноименный журнал (став его первым главным редактором), который издается сегодня британским издательством Taylor and Francis. С тех пор многие авторы стали использовать данное самоназвание, даже если они существенно расходятся с Фуллером в понимании целей, предмета и методов социальной эпистемологии, чему обязаны различные научные коллизии и личные конфронтации. Примерно в это же время и в российской философии наблюдались сходные тенденции, которые я попытался выразить в книге «Познание в мире традиций» (1990) и ряде последующих публикаций. Мы с нашими коллегами также взяли на вооружение именно термин «социальная эпистемология», который институциализировался в названии сектора Института философии РАН, ряде коллективных и индивидуальных монографий.

Доклад, с которым на сессии выступил Фуллер, назывался «Social Epistemology: Why It Still Struggles to Make Its Copernican Revolution» и был посвящен значению идей, провозглашенных двадцать пять лет тому назад. Они не остались неизменными, но их ядро сохраняет прежнюю актуальность. Социальный эпистемолог рассматривает человеческое познание как тесно связанное с культурой, общением и специфической проективной, творческой деятельностью. Оно принципиально отличается от психики животных, от машинного интеллекта и никогда не сможет быть редуцированно к процессам в своем материальном носителе, а философская эпистемология не имеет перспектив окончательной «натурализации». Специфическая нормативность социальной эпистемологии состоит не в приписывании норм науке, но в «проактивном» характере деятельности философа, который включен в социальный и междисциплинарный дискурс тем, что задает сферу его возможности.

Джоан Лич – лидер социальной эпистемологии в Австралии, в настоящее время она является соредактором «Social Epistemology» вместе с Дж. Кольером (Virginia Technological University). В своем докладе она попыталась дать ответ на вызовы времени, с которыми сталкивается социальная эпистемология, в частности, с так называемым «онтологическим поворотом» в исследованиях науки и техники («What Social Epistemology has to do with things: the ontological turn in the analysis of science»). Онтологическая проблематика затрагивалась и в моем докладе (“What kind of ontology Social Epistemology requires: the relativity of the cognitive sociality”). Мы оба с разных сторон обосновывали мысль о том, что научный реализм не обладает монополией на решение онтологических вопросов. Более того, реализм несводим к наивному и метафизическому реализму. Напротив, социальная эпистемология представляет наиболее последовательную версию реализма, поскольку делает своим предметом всю совокупность условий производства и трансляции знания.

Доклады сопровождались живой дискуссией, и заседание завершилось договоренностью подготовить специальный выпуск журнала «Synthese», посвященный юбилею социальной эпистемологии.

Близкие идеи развивались и на других мероприятиях конгресса. В частности, это касается весьма интересного и репрезентативного специального симпозиума «Current Trends in Epistemology», прошедшего 8 августа под председательством Эрнеста Соса (E. Sosa, USA). Его лейтмотив был сформулирован в докладе Паскаля Энгеля (Pascal Engel, France/Switzerland) о том, что современная эпистемология нуждается в реформировании («Is there really something wrong with contemporary epistemology?»). Направления реформирования отчетливо очерчиваются Дисмасом Масоло (Dismas A. Masolo, Kenya/USA), который убежден в необходимости исследования знания в социальном контексте («Knowledge in a Social World») и Джэйсона Стэнли (Jason Stanley, USA), рассматривающим знание в неразрывной связи с практикой, навыками, привычками («Knowledge, Habit, Practice, Skill»). Таким образом, можно утверждать, что двадцать пять лет развития социальной эпистемологии не прошли даром, и ее значение было признано самыми широкими кругами международного философского сообщества, представленными на конгрессе в Афинах.