Учитель истории Лазарь впервые предстал перед нами, пятым классом только что разделённой по признаку пола мужской неполной средней школы под номером 63 города Москвы, размещённой в школе № 66, глядевшей окнами своего тускло-красного кирпичного здания на деревья прилично заросшего за два военных лета травой Фильского парка.

Последнее обстоятельство оказалось весьма кстати, так как давало простор и укрытие мальчишеским играм, шалостям, а иногда и вовсе небезопасным шкодам.

А почему Лазарь, а не Лазарь Яковлевич, как по паспорту? Да потому, что мы, пацаны, между собой учителей называли или по имени, или по прозвищу, или сокращенным отчеством, а фамилия Либерман для нас вообще ничего не значила.

Он был темноволосый, среднего  роста, с необычной формой груди, посреди которой проходил как бы форштевень с наклонявшимися от него к бокам ребрами-шпангоутами, отчего исходила невидимая рассекающая энергия. Теплый и смешливый, пытаясь скрыть последнее, прикрывал озорные искорки в глазах ладонью; дававший куда больше знаний, чем в учебниках, для чего приносил книги по истории и изданные сборники документов и зачитывал нужные места и цитаты.

Ратовал и за русский язык. У моего блестящего одноклассника Альберта Яковлева, брат которого, Генрих, как и он, отличник, учившийся классом ниже, спросил: «Вы русские?» – «Да!» – «Так что же, разве нет хороших русских имён?» А услышав, как большеголовый, лобастый и наглый середнячок Гришка Липкин произносит «епискóп» и «духóвенство», историк обратился к нему: «Скажите, вы дома говорите по-русски?» Гришка обиделся: «Конечно, по-русски». – «Тогда зачем же  Вы по варварски ставите ударения?» Применявший, как ему казалось, безотказно действующий прием обнаружения не выучившего урок школьника, когда, например, после слов: «Помнится, на прошлом уроке мы проходили восстание Пугачёва, – зыркал в класс и засекши лихорадочно читавшего учебник, например, Стасевича, выбрасывал в его сторону указательный палец и заканчивал, – этого расскажет  нам Стасевич, а ну, красавец, идите отвечать!».

«Подпольный» прием Лазаря мы в конце концов раскусили и, хорошо подготовившись, инсценировали спешную читку, а после вызова к доске получали высокие баллы.

Понял ли нас Лазарь Яковлевич, сейчас не помню. А торжественно «красавцами» он величал нашего брата аж до окончания школы.

Не было у него и любимчиков. Я, как природный гуманитарий, с удовольствием занимавшийся историей и  получавший всегда только пятерки, однажды дал слабинку и попался совсем не подготовившись.

Он, испытующе глядя на меня, спросил: «Красавец! Как Вы оцениваете Ваши знания?» – «На единицу!» – «Вы правильно их оценили». И единицу, на нашем школьном жаргоне «кол», Лазарь недрогнув выставил мне в классном журнале.

Потом мы узнали, что у историка пролетарское начало жизни – и детский дом, и работа плотником, где и повредил ногу, а теперь подтаскивал её.

В конце своего первого урока в новой школе он обратился к нам: «Красавцы! Как с Вами поступать, если сильно провинитесь, вызывать мать для разговора (отцы-то были или на фронте, или днями не выходили с заводов) или наказывать своим судом?»

Ничего нет болезненнее для ребенка, а потом и подростка, так это приглашать мать в школу, а потом объясняться с ней, глядя глаза в глаза, дома. И мы в один голос заявили: «Своим судом». Лазарь погрозил нам пальцем: «Чтобы потом не жаловались».

Свой же суд заключался в том, что за допущенное безобразие он, быстро прохромав до проштрафившегося, ударял, или как мы говорили, «оттягивал», ребром ладони по его шее и, покраснев, отходил к столу. Это наказание применялось крайне редко, да и удар был терпимым.

Феноменально и то, что команду на экзекуцию подавал класс, выкрикивая: «Лазарь Яковлевич! Такого-то по шее!» И только после нашей просьбы историк действовал.

За пять лет его учительствования он мне оттянул один раз,  и поделом. Когда мы уже хотели садиться, стоя поприветствовав учителя, я с наигранным пафосом выдал:

– Хвала тебе, наш атаман,

Вождь шалопаев, Либерман!

И твой удар с всего плеча

Внушительнее калача.

Это была импровизация на тему баллады великого русского поэта В.А. Жуковского «Певец во стане русских воинов», творчество которого мы как раз проходили по литературе, где встречались такие строчки:

– Хвала, наш Вихорь-атаман,

Вождь невредимых Платов!

Твой очарованный аркан

Гроза для супостатов.

Класс хохотнул, раздались крики, чтобы мне дать по шее, что и произошло за мою дерзость.

Но, странное дело, при всех теоретических запретах и отрицательной оценке телесных наказаний, как аморальных и даже преступных, мы не испытывали обиды за этот оригинальный прием воспитания, тем более озлобления к Лазарю, понимая, что нам поделом.

Самое же главное то, что отрок и юноша своей легко ранимой душой чувствует нутро просто человека и даже эпизодического экзекутора, а у Лазаря оно только доброжелательное к нам.

В войну школы не отапливались, и мы в стылых классах сидели, съежившись, в пальто, но без ушанок и кепок. Наши переростки-второгодники и не единожды, которых по возрасту не брали на работу, чтобы чем-то заниматься, посещали нашу семилетку и имели привычку поднимать воротники, грея в их мехе голову. Они дремали, не утруждая себя умственными упражнениями, и лишь изредка и нехотя смотрели на преподавателей осоловелыми глазами, когда те их окликали.

Вызывать этих ребят к доске не было смысла, они все равно ничего не знали, и потому сбоку от их фамилий в классном журнале не стояло никаких отметок.

Запомнились двое из них: Шурка Балабанов, увалень с почти сформировавшимся мужским крепким телом, добродушный, компанейский, и Володя Старостин, или, как мы его звали, Вакише, смугловатый спесивый красавчик донжуанско-цыганской наружности.

Вообще мы в те тяжелые, лихие годы занимались не ахти как, а наши, так сказать, успехи нередко оценивались тройками и двойками.

С Шуркой связан юморной, даже анекдотичный эпизод, имевший место с подачи Лазаря, который, пытаясь в конце одной из четвертей аттестовать Балабанова, ткнул в его сторону концом заляпанной фиолетовыми чернилами ручки и веселовато произнес: «Балабанов, красавец! Может, выйдете к доске и что-нибудь ответите? Я хочу вам выставить отметку за четверть».

Шурка выходить не собирался, и только когда класс дружно на него зашипел, побрел отвечать.

«Скажите, красавец, – продолжал Лазарь Яковлевич, – в каком году произошла битва между Александром Невским и псами-рыцарями?»

Балабанов исподтишка глянул под парты, где мы, показывая пальцы в числовой последовательности один, два, четыре и снова два, обозначили 1242 год.

«В 1242 году», – ведя победно носом, ответил Шурка.

«Правильно, красавец! – подбодрил историк. – А теперь скажите, на каком озере?»

Визуальный метод подсказывания уже не срабатывал, и класс старательно и густо зашептал: «На Чудском, на Чудском».

«Сидите тихонько, – грозя пальцем, наводил порядок Лазарь. – Запомните, красавцы, спасение утопающих есть дело рук самих утопающих».

Шурка повернул голову с чернявым чубчиком ухом к нам, чтобы расслышать, при этом негромко, как бы протестуя, обращался к классу: «Не надо, не надо…»

«Так на каком озере, красавец?» – допытывался преподаватель.

Балабанов изобразил уверенность, мотнул головой и выпалил: «На Чукотском!»

Мы от восторга зашлись в гоготе.

Лицо, уши и шея историка помалиновели. Придя в себя, он торжественным голосом с упругими интонациями произнес:

«Садитесь, красавец! Вы сделали великие географическое и историческое открытия!»

И сбоку от фамилии Шурки в журнале появился жирный «кол».

Лазарь Яковлевич был одним из любимых наших учителей.

И вдруг подумалось, могло ли ему присниться даже в самом фантастическом сне, что его озорной ученик из рабоче-крестьянской школы (кроме нас, городских, в классе занимались и пацаны из рядом лежащей, но входящей тогда еще в Московскую область, деревни Мазилово) на окраине столицы, станет когда-нибудь членом Российского философского общества, будет публиковаться в его изданиях и выписывать «Российскую философскую газету»?

Логинов Е.Г., член РФО (Москва)