Я буду говорить о мыслимых смыслах (в рамках номинируемой мною  когнитивной семантики).

Слово "когнитивной" я употребляю не в смысле нынешних когнитивных наук: когнитивная психология, когнитивная психотерапия, лингвистика, а еще когнитивные институты и много чего другого когнитивного  вокруг IT-мира.

Я буду употреблять это слово, в прямом философско-традиционном, со ссылкой на "cogito ergo sum ", где " cogito " – значит «мыслю». Когнитивная – буквально относящаяся к сфере мысли, и ко смыслам, как специфической  опредмеченности мысли. Смысл – это что-то вроде материи сознания и/или мысли. Так что когнитивная семантика – это та семантика, которая реализуется мыслью и в сфере мысли.

Ссылаюсь на один прецедент. Г. П. Щедровицкий в своих семиотических штудиях 1970-х г., - со свойственной ему заложенностью на будущее, - писал о том, что знание – форма существования знака, а не знание существует, благодаря знаку. Это суждение когнитивиста. Знаками мы пользуемся только потому и постольку, поскольку мы обладаем способностью познавать и нечто знать, то есть, являемся знателями. А знатели мы – в силу того, что у нас есть сознание.

Ближайшим образом семантикой называется дисциплина, имеющая дело со значениями. Воспользовавшись фигурой речи Щедровицкого, можно сказать, что значение существующее в форме мысли, и что она является носительницей значения.

Если философия Нового времени, вплоть до Канта, преимущественно росла на материале естествознания и математики, то современная философия, во многом обязана своим строем и содержанием тому, что росла на языковом материале. И моделью думания о значении стало значение в естественном языке. А как  развернуто показал М.М.Бахтин – специфика лингвистического отношения к миру через язык состоит в том, что лингвист всегда имеет дело с чужим языком. И даже со своим языком – как с чужим. И потому значение в языке – это всегда отчужденное, объективированное лингвистически и действительно подталкивающее к какому-то техническому отношению – антропо-, культуро-, социотехническому.

В то время как мыслящий человек не с чужой мыслью имеет дело, в первую очередь, а со своею мыслью. Либо в индивидуальном, либо в школьном, направлнческом, либо в ином каком-то идентификационном смысле. И более того - с возвращающейся к себе мысли, для чего и существует способность рефлексии. Рефлексия – это наша способность возвращаться к себе – к своей мысли, к своим действиям, своему существованию.

Далее. Когда на основе лингвистики возникла семиотика, то это представление о языковом значении было перенесено на культуру как таковую – культура стала семиотиками мыслиться, как состоящей из текстов. Уже не языковых, из более широкого смысла класса текстов – в том числе, поведенческих текстов и всяких других. И поэтому стали говорить не только языковом значении, но и о культурном значении – то есть, "значения", существующие в текстах культуры или культуре, состоящей из текстов.

Но первичным способом существования и порождения, и деятельного бытования значения несомненно является мышление, включающее в себя самомышление. Задача теперь состоит в том, чтобы понять, каким образом мысль является носительницей значений, и порождающеми их, и потребляющеми их … и завершающей себя через определение этих своих значений.

Как только становищся на эту точку зрения, приходится выставить первый счет распространенным сегодня версиям методологии. И это будет счет их наивному онтологизму. Онтологизму, которым является превращенной формой натурализма. Мне кажется, именно потому так яростно многие методологии притворно боролись с натурализмом, что сами были гипернатуралистичны, в силу того, что все в конце концов сводили к онтологии. Недаром из мира языка менее всего популярна среди методологов – семантика.

Хотя, казалось бы – это просто азы какие-то – синтаксис, семантика, прагматика. Вот, прагматика у нас – ого-го! Поскольку мы – деятельностники. С синтаксисом – у нас тоже все неплохо поставлено, поскольку мы номиналисты, выросшие на формальной логике и семиотике.

А вот, семантика куда–то пропала,или умалилась до крайности. многим причинам, но, в том числе – и в силу духа времени. Именно, в силу духа времени 60-70–х годов, рвавшегося "назад к вещам" от эзоповщины, к которой приходилось прибегать в застойные времена, когда чтобы высказать какую-то мысль надо было тридцать два раза провернуть ее в мясорубке толковаеий. И, тем не менее, держа всевозможные фиги во всех карманах, чего-то высказать – такое, эдакое. Поэтому толкование работы с косвенными смыслами было у методологов не в чести.

А прямая дорога от номинализма – семиотического и логического – конечно, к онтологемам, к онтологизации. И вот этот гиперонтологизм – это и есть, собственно, гипернатурализм, утверждаю я. И посему считаю рефлексивную петлю в семантику – плодотворной для методологии вещью. И поэтому предлагаю подвигаться вот в этой самой плоскости. То есть, когнитивная семантика как практико-оринтированная дисциплина, оперирующая со значениями, носителями которых являются смыслы и мысль.

Теперь – о макродеятельностном контексте запроса на когнитивную семантику. Почему в ней такая  потреба? Из практики программно-целевого подхода мы достаточно хорошо знаем, что свобода целеполагания и целедостижения имеет место ровно в ту меру, которой мы обладаем способностью смыслополагания и смыслодостижения. Когда с помощью мысли мы можем смыслы преобразовывать и достигать их. То есть – мыслить то, что захотели бы мыслить, а не то, что нам мыслится. Это – и есть мышление, как деятельность, – когда мы мыслим желаемое, когда мы ищем предметы мысли, находим их и строим, а не мыслим, абы что подряд.

Но ведь мы знаем, что в условиях полисубъектности деятельности цели не являются интегрирующим началом. Невозможно, к примеру, в политической ситуации достичь плодотворного согласия только через целевую программу без смыслополагания.

И даже, более того, и стратегирование, - поскольку оно является еще более радикальной формой программно-проектного подхода, – тоже не приводит, само по себе, к интеграции. Хотя часто предполагается, что мы будем разрабатывать стратегию, и в процессе ее разработки – интегрируемся. Ан – нет! Потому что без свободы смыслополаганий и смыслодостижений, то есть, без оперирования со смыслами и значениями – integrity не достижимо. Ничего не достигая в смысле, никаких требований к мысли не выдвигая, ни политической, никакой другой интеграции не получить. Отсюда – безумная затея с поиском национальной идеи, иконографии, и так далее...

Следующий шаг - на примере, все-таки, "целей". Применительно к целям, достаточно ясно чувствуется различие между целесообразностью и целенаправленностью. Есть чувство целесообразности – мы часто  спрашиваем, не выдвигая еще никаких целей: «Целесообразно это действие или нецелесообразно?».

У Канта был концепт целесообразности без цели, связанный с техникой незаинтересованного суждения. Суть дела тут в целесообразность до каких то ни было целей. Только отправляясь от чувства целесообразности, возможна целенаправленность на какую-то цель. Целесообразность как чистая интенция, направленность.

Когда что-то чему-то сообразно, оно встроено в определенный строй, в какую-то структурность. Акогда что-то на что-то направлено – в процессульность. Так что есть целенаправленность, – а есть смыслонаправленность. Если говорить о какой-то онтологии, то возникает вопрос об онтологеме направленности – что является онтологическим значением направленности, в случае целенаправленности и смыслонаправленности. Какая направленность онтологически первична? Как можно было бы интерпретировать направленность и к цели, и к смыслу?

Не будем пока вспоминать фундаментальную теоонтологическую направленность бытия к смерти. И ограничимся достаточной в нашем контексте необратимостью  времени. Это не менее фундаментальное его свойство можно считать моделью всякой возможной направленности, интенциональности. Она известна каждому из нашего экзистенциального опыта, если, конечно, мы не живем, как бессмертные.

В каждой культуре были специальные техники смертной памяти, memento mori и, в более общем виде, техники  смотрения «сюда», в настоящее из обратной перспективы времени – «оттуда», из будущего. Понятно, что смотрение из будущего, является естественным дополнением к прямой перспективы времени. Во всяком случае – есть вопрос о смысле этой обратной направленности.

Сделаем еще один шаг. Есть целее/средственные отношения, которые являются тривиальнейшим представлением о деятельности. Чтобы помыслить деятельность, проще всего развести цели и средства в ней. Тогда вопрос: что является аналогом средства, в случае смысловой направленности? Ответ: значения как инструментальный эквивалент "смысла". И поэтому смысл первичен, а значение вторично.

Интенциональность и инструментальность – два дополнительных категориальных признака внутри мыследеятельности. Они созначны, а потому – одно индуцирует другое. Инструменталист, он же номиналист, он же футурист, проектно-ориентироанный будущник. Это единый антропокультурный комплекс.

Не менее важная созначность значений интенциональности и функциональности. Берусь утверждать: то, что применительно к миру действия мы мыслим как функцию, то, применительно к миру мысли, можно мыслить, как интенцию. С точностью до различения мысли и действия – это одно и то же.

В оргдизайне мы преимущественно имеем дело с функциями и функционалами просто потому, что теория организации и управления возникала в условиях монологического идеологизма, когда смыслы не были еще так радикально размножены в полицентрических сетевых системах. Пока имел место монологизм – о смыслах можно было не заботиться, поскольку они там где-то зафиксированы – дизайн делали по поводу функций.

В оргдизайне многие так  по-прежнему и мыслят: тут распределение и перераспределение функций, введение новых функций и  удаление старых и так далее... Именно функций, поскольку это та категория, с помощью которой в системном подходе скрытно присутствует деятельность, причем – без оговорок – вся действительность деятельности, как таковой, – безотносительно к смыслам, значениям и интенциям. Но мы уже это выяснили, и потому заговорили о созначении интенциональности с функциональностью.

После сказанного - суждение  из области собственно когнитивной семантики. Я утверждаю то же, что проработанное ранее и понятое уже В. А. Лефевром  единство рефлексии и коммуникации (а его рефлексивные игры – на самом деле рефлексивно-коммуникативные)

Рефлексия – это внутренняя коммуникация самого с собой, а коммуникация – это вынесенная вовне, экстериоризированная рефлексия. То есть – это одно и то же, различающееся с точностью до внешнего и внутреннего. Возвратились к себе – мы в рефлексии. Вышли во вне, в социум, например,– мы в коммуникации. Но есть какой-то инвариант этих двух отношений.

Теперь. Я к этому добавляю третье – потерянное. Вместе с семантикой методологами надолго был забыт дискурс как событийно-процессуальная реальность мысли. Традиционная логика делила все на три части: есть понятия (аналог значений), есть суждения – это события/действия мысли, а есть умозаключение, движение от одного суждения к другому. Эта-то реальность дискурса в коммуникативно-рефлексивных приключениях методологии была выведена за скобки, причем без какой-либо проблематизации

И для этого, есть свои причины, потому что событийность происходящего в рефлексивно-коммуникативном континууме была вынесена в коммуникативную реальность методологических семинаров, а затем организационно-деятельностных игр. Тут сыграла свою роль наиболее распространенная техника статических визуальных  схематизаций: элементы схем можно передвигать только в уме, а реальные живые события происходят аудиторно, в процессе игры – они экстериоризированы. Почему, собственно, и утратилась событийно–деятельностная реальность мысли хотя, она была объявлена "мысль, как деятельность".

Казалось бы, деятельность внутри нее самой – с ее событийностью, с ее энергетикой – должна была бы сама в схемах поселиться. Ничего подобного – она оттуда утекла в социум, в коллективную коммуникативно-организованную практику «решения проблем» Очень хорошо организованную, но вовне, а не в самой мысли. Отсюда потребность в возвращении дискурса, в восстановлении дискурсивного достоинства мысли. И тогда рефлексия, и коммуникация, и дискурс – это цельный итенционально-функциональный комплекс мысли, целостная организованность мышления, в разных отношениях разыгрывающаяся в одном повороте рассмотрения, то в другом, то в третьем.

И вот, именно с этим треугольником, и этим инвариантом мы  имеет дело как со способностью (компетенцией) в когнитивной семантике. В  этой дисциплине мы оспособленно пользуемся коммуникацией, рефлексией и дискурсом, оперируя с миром значений. Мыслить и быть свободными от онтологического принуждения. В когнитивной семантике я должен отвечать не на вопрос «Что такое мысль и мышление?", а на вопрос «Что значит мыслить и что значат мысли?» (как называется известная книга Хайдигера). Можно и сначала нужно задавать не онтологический вопрос "что такое", а семантический вопрос "что значит"?

В повседневных ситуациях часто говорят "значит так" – то есть, ты значишь мне так. Я тобою значусь – каким образом? Я для тебя есть, или меня нет – для тебя? Значиться, значить, означать, обозначать, возвращаться к себе в значении, созначать одно с другим и так далее – круг глаголов и существительных, звучащих из мира когнитивной семантики.

В логике есть банальное действие под названием определение понятия, или определения значения. Определение – это решение о значении.

Как уже говорилось, для лингвиста, поскольку он имеет дело с чужим языком, и с чужой речью и мыслью, все уже дано в виде определенности значения. Для мыслящего существа "определять" – это значит делать определение, принимать решение о значении. Более того – это элемент интеллектуальной этики. Мы приняли определение и, тем самым, приняли на себя обязательство впредь, до переопределения, придерживаться этого определения. Когда созреет ситуация, мы проведем репроблематизацию и заново либо выберем аксиому, либо определим понятие.

Есть еще интерпретация как мягкая форма переозначивания, перепонимания в модусе восприятия. Вообще, понимание почему-то считается реактивной, а не проактивной способностью. Например,  воспринимательной, как в "я понимаю Вас". Вы активно манифестируете текст, а я его понимаю, то есть – интеллектуально воспринимаю. Но еще есть не просто "понимание", но и "толкование". Вот, когда я его интерпретирую – я его перепонимаю, я меняю направленность и способ своего понимания, меняю значение предложенного Вами символа или текста. Это – семантический аналог логического действия "определение", когда я беру и активно переопределяю, а не подвержен интеллектуальному дрейфу. "Буду называть пожаром горение вещей, к сгоранию не предназначенных", – сказал А. А. Зиновьев, и точка.

Когда мы говорим "понять что-то", мы по умолчанию подразумеваем – "понять в целом", «как целое», «в целостном контексте». Это странное созначение нуждается в рефлексивном вскрытии.

Вопрос: что для нас является образцами цельности, на которые мы ориентируемся, говоря "понять в целом"? Ведь, типов цельности, как известно, существует много разных. Вот, летит метеорит в космосе, и пока он не столкнется с другим космическим телом, он посвоему целен. Вода под лежачий камень не течет, его не разъедает – он лежит целехонький. Это – один тип цельности. Машина – цельна в другом смысле. Организм – в следующем, почему-то в более высоком смысле. "Органическая целостность", – говорил тов. Карл Маркс об обществе. Это – более высокая целостность, чем целостность космического булыжника или дорожного грейдера. Произведение искусства – еще более в высоком, да и более приятном смысле цельно, утверждал П. А. Флоренский.

Тогда – вопрос. Что является для нас смыслопосильным выражением – предельной целостности, которую мы можем мыслить, как образец, как прецедент? В философско- гуманитарном смысле посильным? Не будет большим преувеличением сказать, что на этом месте сегодня стоит "лицо", "личность".

Та страсть, с которой сейчас обсуждается антропологическая тематика, заставляет задать вопрос – почему, на каком основании и по каким мотивам мы столь страстно занимаемся антропологией, игнорируя персонологию?

Человек и лицо для нас разве совпадают? Мы права человека или права личности защищаем? Или – нам все едино? Не совсем.

И поэтому я часто повторяю вслух и про себя: меня трогает европейское искусство правопонимания, когда четвертая статья «Хартии об основных правах Европейского союза» дарует нам право на integrity, то есть на внутреннюю цельность. Помимо всех других прав человека. Таким вот косвенным способом намекая на то, что мы, европейцы, историческими корнями связаны  с христианской культурой. Говоря так, хотят сказать, что для нас личностность, внутренняя личностная цельность – вещь не только неотторжимо важная, но и образующая исторически-потенцированное фундаментальное право. При этом ни в коем случае не будем констатировать в Конституции Евросоюза, что европейская культура ведет свое происхождение от христианской культуры, но, зато в косвенной форме – даруем право на integrity.

Если смысл созначен с целым, то безотносительна ли смыслонаполненность, смыслосообразность к нашей личностной цельности? Скорее уж наоборот: смыслополагание, смыслозначность, смыслозависимость своим происхождением имеет личностность.

Поэтому мне всегда странно слышать, когда говорят, что предельным основанием жизни/деятельности является ценность. Вспомним, что аксиофикация культуры произошла после того, как она соподчинила себя рынку и коммерческим отношениям. Ценности – до того не были предельной категорией европейской культуры. Ими его было – благо, общее благо. А вот, редукция блага (и добродетели) к ценностям – плод экономического материализма. Может быть, поэтому сейчас, на подъеме  из руин этого вида материализма, кому-то аксиология и кажется пределом гуманитарного видения и делания мира, но это дела не меняет.

Но если уж держаться этого горизонта, то начинать следовало с того, что вся аксиология возникла вместе с Ницше, вместе с проблемой переоценки ценностей. Если же ценности изначально мыслить как нечто положенное и константное, неминуемо окажешся в состоянии «одеревенелости сознания», как выражался вождб мирового пролетариата В. И. Ленин.

Утверждается также, что ценности сопрягаются (я бы сказал созначаются) с идентичностями. Но как раз в этом горизонте более чем ясно, что идентичности – это константные интенции, а интенции, напротив, динамические, изменяющиеся, переоцениваемые  идентичности. В историческом и хронополитическом контекстах ценности – не константы, а переменные. Но даже с этой оговоркой, аксиопрактики не являются предельными практиками, хотя крайне важны в гуманитарно-технологических контекстах.

Если я правильно понимаю позиции гуманитарных технологов, они  настаивают, что "гуманитарное" – уже не "личностное". И "когнитивное" – тоже уже не "личностное", коль скоро оно имеет дело с концепциями,  когнитивными конструктами, ну, , в лучшем случае, со значениями. Если так, то придется дальше делиться – на значников, счетчиков значений, и смысловиков, для кого смыслы еще что-то значат.

У А. Н. Леонтьева был такой концептуальный кентавр: личностный смысл. Помня, что у Л. С. Выготского уже было прописано значение культурное значение, он счел за благо вернуться его назад и сказать: "А еще есть личностные смыслы и мотивы, а также сдвижка от мотивов к  опредмеченным целям".

Кстати, обычные упреки тем психологам и антропологам, кто работает с лицами, со смыслами, мотивами, способностями, аффектами и катексисом, проходят мимо того методологического обстоятельства, что схематизм внутреннего/вешнего – одна из самых рациональных математических структур. Она называется – топологией, топологическими структурами, то есть структурами, у которых есть центры и окрестности центров. Это – очень абстрактная, рафинорованная структура воображения, а вовсе не какой-то размытый психологизм.

Остро модное еще не так давно противопоставление инцентрированных иерархических структур – периферическим распределенно-сетевым – вообще никакая не альтернатива. Есть структуры, в том числе и сетевые, инцентрированные – с центрами, а есть – без центров. Есть – моноцентрические, а есть – полицентрические, и так далее. Всякие там  выворотки, изнанки, складки, и прочие постструктуралистские монстры – все из реальности инцентрированных структур.

А теперь вспомним о ценностной концепции культуры, которая была в ходу у неокантианцев конца XIX - начала XX вв. Для этой философски- рефлектированной разновидности аксиологии ценности– это ни что иное, как ценностные значения. Эта сторона дела была разработана досконально. Когда мы теперь говорится о ценностях,  имеем дело с ценностными значениями, в первую очередь. Даже точнее: с ценностными значимостями, чем подчеркивается отличие значений от понятий (концепций) и концептуально-семантических конструкций. И, в этом смысле ценностные значимости не только интенциональны, но и инструментальны. Особенно в контексте аксиопрактики, то есть проактивной переоценки ценностей.

Почему когнитивная семантика имеет практическое, в том числе и социально-практическое значение? В как раз связи с аксиопрактиками. Я отсылаюсь к прецеденту, хотя он для меня не так уж и важен, а именно к прецеденту появления таких институциональных единиц, как Центры оценки и развития. Мне тут представляется важным само созначение развития с оценками/ценностями. Видимо в условиях  интенсивного процесса переоценки ценностей аксиопрактики стали отправной точкой работ по организации управления развитием. В частности оценки эффективности и качества деятельности. Хотя, оценка эффективности – это работа в пределах одного лишь одного типа рациональности, а именно функционально-целевого.

Какие же аксиопрактики ныне в ходу? Яих просто последлвательно перечислю, чтобы показать, что это – весьма дифференцированное поле, с которым стоит работать как раз когнитивно-семантически.

Во-первых, оценки в самом что ни на есть обыденно-практическом  смысле. Такова, к примеру. работа экспертов, оценивающих что-то, в том числе, и в денежном выражении. Ну, конечно, не только так, есть куда более развитые формы гуманитарной оценки – например, художественные. Значительная часть художественной и культурологической критики посвящена оценке разных явлений искусства и жизни. Устанавливается подлинность и художественная ценность некоего произведения. По умолчанию, считается, что художественная ценность подлинника выше художественной ценности копии, а уж тем более – подделки.

Далее, есть реальность правовые оценки. Преступник, по умолчанию, не считается таковым, до тех пор, пока суд не произвел соответствующие оценочные действия, тогда уже, в юридическом смысле, он признается таковым. Или напротив признается невиновным.

И правовые оценки делаются не только в сфере уголовного права. Конституционный суд правовым образом оценивает нечто – на конституционность и  не конституционность – допустим некоторое решение региональной администрации. Хотя, вынесшие это решения не признаются преступниками, Поскольку это происходит не в сфере уголовного, а в сфере конституционного права. Но действия – оценивающие. Суд – функция аксиопрактическаяв. Долгое время – это был самый развитый институт аксиопрактики.

С недавних пор и у нас завелась практика, когда на кого-то стали подавать в суд за нанесение ущерба личному достоинству и деловой репутации (абсолютным чемпионом по количеству таких исков является Ю. М. Лужков). Тут по умолчанию предполагается, что если честь попрана, то она была. И многие смекнули, что была или не была – это вопрос, но, если суд вынес решение, что честь оскорблена, значит – была. И поэтому – это стало способом вторичного «приобретения чести».

Это примеры прямого оценивания из большого куста аксиопрактик.  Дальше, мера метафоричности, как может показаться, будет нарастать. Но стоит вдуматься в функциональную сторону дела. Одним из способов и одной из аксиопрактик, как ни странно, является любое измерение. Измерение – это оценивание с помощью какого-нибудь эталона (единицы измерения). Сравнение с эталоном – точно такое же, как в случае оценивания – сравнение с ценностью.

Особый случай, когда оценивание происходит с оглядкой на какие-то недосягаемые образцы. Так тов. Карл Маркс говорил, Древняя Греция явила нам недосягаемые образцы искусства – те самые эталоны, как они тогда в Германии считали, отправляясь от которых мы оцениваем всякое другое произведение.

Так или иначе, а измерение часто используется в функции оценивания – и потому является аксиопрактикой.

Дальше, я утверждаю, что одним из функциональных эквивалентов оценивания и одной из аксиопрактик является – означение. Означение – это семантическое оценивание. Мы задаем часто вопрос – ну, и что же это значит? Тем самым функционально употребляя "установить значение" как "вынесение семантической оценки". Конечно, вовсе не во всех контекстах они однозначно различимы. Я утверждаю, что при нынешнем состоянии развитости  когнитивно-семантического дискурса установление значения часто реализуется как мягкая аксиопрактика. Во всяком случае, для тех, для кого мышление представляет собой ценноость, если не достигнутую способность.

Поэтому выносить суждение о значении, выносить суждения вообще – есть предельная аксиопрактика определенной исторической фазы развития мышления. И. Кант написал "Критику способности суждения" и посвятил ее практике эстетической оценки художественных произведений, прежде всего. Но эпохальное значение этого труда, как и всей триады кантовских критик,  в ином: в том, что критика, как таковая, как критическое отношение к фактам жизни и мира заняла в философии и культуре столь же неоспоримое  место – какое ранее занимало познание, а теперь и проектирование.

Маргинальной разновидностью аксиопрактик является выражение отношения. Есть такой жанр властной письменности, как заявления. «ТАСС уполномочен заявить» и он заявляет о том, что  в како-то регионе «обстановка нетерпимая, требующая вмешательста», что там «ущемляются наши национальные интересы». Или Китай привычно делает – 999-ое серьезное предупреждение Тайваню, считая его свой исторической территорией.

Выражение отношения далеко не всегда бывает актом прямой оценки. Оно по природе интенционально и означает скорее «имею намерение», часто безотносительно к готовности или желанию действовать. Так по крайней мере дело обстоит в сфере политических коммуникаций.

Дальше, можно расширять и все более дифференцировать поле аксиопрактик. Но в какой-то момент все равно придется остановиться и перейти от феноменологического рассмотрения – к проблематизации и концептуализации феноменов этого поля.

Поэтому закончу это рассмотрение, обратившись к теме оправдания, обычно возводимой к теодицеи Лейбница и весьма ным образом прижившаяся в  русской религиозно-философской традиции. Теодицея у Лейбница – буквально оправдание Бога. А в России мы знаем "Оправдание добра" В.С.Соловьева, затем цикл долго не издававшихся работ П.А. Флоренского, посвященных теме антроподицеи, оправданию человека и культуры, а также  "Оправдание творчества" Н. А Бердяева.

Для чего его нужно человека, его творчество и культуру оправдывать? Разве они не самоценны? Чтобы в кризисных условиях  принимать всерьез, вопреки выкрикам о конце человека, о немощи культуры, о засилии массовой культуры. Выражаясь слогом М. М. Бахтина, это всегда ценностное оправдание. А поскольку  ценностные значимости интенциональны и инструментальны, философская работа в жанре оправдания – проактивна, и суть умное делание с логическим ударением на делании, а не только уме.

"Ценностное оправдание" – вот, на мой вкус, предельная форма аксиопрактики.