На протяжении нескольких десятилетий многие верили, что слова о философах, которые прежде старались объяснить мир, а отныне будут его менять, и о философии, которая прежде ломала голову над смыслом сущего, а отныне будет занята изменением мира, сказал Карл Маркс. Но уже Маркс знал, что задолго до него и задолго до его философского предтечи Гегеля было на свете по меньшей мере три философа, которые не только ставили, но и по мере сил эту якобы новую задачу решали. Об одном из этих философов мне и хочется сказать. Правда, я буду говорить не вообще о Платоне, а об одном-единственном аспекте платонизма, который почти непосредственно связывает нас, сегодняшних, с самым интимным опытом греков и, осмелюсь предположить, может быть — пусть эскизно — представлен в самом сжатом виде