История тамплиеров – история закопанного солнца. Или, если угодно, пушкинского бедного рыцаря, искавшего солнце, а нашедшего золото. Pauperimilites Templi (бедные рыцари Храма) – так они означены в актах собора в Труа 1129 года; позже во Франции в ходу была поговорка: «Богат, как рыцарь-тамплиер».

Наверное, начать надо будет с уяснения сути религиозного – лучше всего на примере христианства. Посыл предельно прост и ясен: это вера, sola fide, с которой начинается, на которой держится и без которой кончается всякая религия. Но вера – это один (субъективный) полюс религиозного, другой (объективный) полюс которого – Откровение. По модели известной феноменологической формулы: вера есть всегда вера во что­-то. «Что-то» веры называется Бог, а способ, которым Бог себя обнаруживает, – Откровение. Само по себе Откровение не есть религия. Это мистерия, событие, если угодно, некий факт трансцендент­ной значимости, который как фактдолжен, а как трансцендентный не может быть воспринятым. Таким образом, вера оказывается верой в невоспри­ни­маемый факт. Бога, по словам самого Бога, нельзя увидеть, не умерев. Понятно, что для устранения этого противоречия и соотнесения обоих полюсов – фактического незримого Бога и веры в Бога – требуется некое посредни­чество, своего рода tertium compara­tionis, переносящий факт из транс­цендент­ного в земное.

Что в русской истории с Петра бросается в глаза, так это темпы её сверше ния. Ещё Жозеф де Местр удивлялся им в своё время: «Отчего эта фатальная спешка? Можно подумать, перед нами подросток, которому стыдно, что он не ста рик. Все прочие нации Европы два или три века лепетали, прежде чем стали говорить: откуда у русских претензия на то, что они заговорят сразу?» Они и заговорили, и – что удивительно – не просто сразу, но сразу о последнем. Удивительнее всего, впрочем, то, что, заговорив так, они даже не заме - тили своего отсутствия, того, что их нет, не вообще нет, а пока нет – в том же точно смысле, в каком нет будущего, загаданного, еще не свершившегося… Не то чтобы русская история началась с Петра; просто та, допетровская, знала о себе как истории не больше, чем Журден о том, что говорит прозой («листом белой бумаги» назвал её Чаадаев). С Петра, конечно, начинается не история России, а шумно обставленное буждение её в историю, по сути, всё тот же продолжающийся сон с переворачива нием с одного, татаро-монгольского, бока на другой, европейский, бок, по сле чего естественно меняется и топика сновидений, в которых роль воспитателя и опекуна переходит от священника к брадобрею