Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №4, 2007

Анатолий Азольский. Война без войны

Непозволительные воспоминания

I.
Глянешь на войны с мирной гражданской колокольни — и сомнения овладевают; зря, братцы, кровь проливали, еще до нее известно было, кто кого ухайдакает, пришьет или, помягче, замочит. Два государства, две армии, там и там — строжайшая воинская дисциплина, люди подсчитаны до последнего ездового, металлические прибамбасы, разные там самолеты, танки и прочее изготовлены. Теоретики разработали сравнительные таблицы, по ним на штабных играх определят: этой дивизии — каюк на пятом дне войны, зато вот эта бригада с боем возьмет стратегически важную высоту. Так обменяйтесь таблицами-картами и территориями, дабы удовлетворить обоюдное желание что-то приобрести, захапать, поиметь и так далее. Отдать, к примеру, лесистый кусок срединной Карелии за южную часть ее, перешеек.
Не получилось и не получится.
И сколько Гитлеру ни скармливали кусками Европу, война разразилась. Видимо, есть в причинах войн какой-то смысл, либо высший, либо низменно-похабный, и начнешь в эти смыслы вникать — стыд охватывает, потому что двуногие твари, оказывается, ничем не лучше тех, у кого лап побольше. А уж если до самой сути войн докопаться, то впадешь в смирение души и разума, после чего хочется беззвучно скулить.
Есть в войнах одно свойство, отрицать его невозможно. Война — это хаос, абсолютный развал всего того, за что в бою обязано сражаться. А хаос — это, простите, бардак. «Великий и могучий» нашел верное слово для характеристики войны как процесса: кто кого, когда и кто с кем — неизвестно. Война, бой — воцарение случайностей.

alt

Признание сего факта и есть высшая военная мудрость, ведь к хаосу не подготовишься. Позвольте кое-что вспомнить, чтоб уж всяк понял: дотошнейшие подсчеты войсковых единиц и металлических прибамбасов — это шулерские приемчики, маршалы и министры понты кидают, когда объясняют, почему «синие» победили «красных», и наоборот.
Итак, вспоминаю страшно далекий 1952 год, начало осени, разгар боевой и политической подготовки на эскадре Черноморского флота, и я, только что испеченный лейтенант, кручусь на ходовом мостике флагманского корабля эскадры, помощником вахтенного офицера линкора «Севастополь». Сам командующий флотом на борту, начальник штаба флота здесь же, тот и другой ограждены свитой. Уже известно: будет проверяться готовность «Севастополя» оставаться флагманом несмотря на повреждения, причиненные ему огнем условного противника. То есть будет — разными вводными — имитироваться выход из строя башен, орудий, постов и пунктов управления, и последующие действия командира линкора штаб флота станет бдительно оценивать. На сей раз испытанию подвергся не командир и старпом, а помощник командира, моряк не просто бывалый, а дело свое знавший много лучше любого офицера и на ходовом, где ГКП (Главный командный пост), и на флагманском мостике. А они, мостики, на фок-мачте, у боевой рубки. Экзаменуемый помощник же по боевой тревоге расписан на грот-мачте, там ЗКП (Запасной командный пост). О том, что надо делать при вводной «Выход из строя ГКП», преотлично знают все, кроме молоденького помощника вахтенного, лейтенанта Азольского, который щенком носится с правого крыла мостика на левый и обратно, принюхиваясь и прислушиваясь.
Начальственная задумка в идеале мыслилась очень разумно. Ни с того ни с сего адмирал Горшков С. Г., командующий Черноморским флотом, вдруг шепнул бы начальнику своего штаба контр-адмиралу Пархоменко В. А. пару словечек, и тот проорал бы саму вводную, которая обязана вызвать переполох на ходовом мостике линкора, ведь она признавала командира и старпома, а с ними и всех на мостиках фок-мачты — убитыми после попадания нескольких снарядов. Немедленно отрубались бы линии связи ГКП, и вся власть на линкоре переходила к помощнику командира на грот-мачте. И самостоятельные действия его, воплощенные в командах и приказах, становились отныне объектом изучения, по ним станут судить, насколько грамотно будет линейный корабль «Севастополь» выполнять возложенные на него боевые задачи — без командира, боевой рубки и средств связи. Обыгрывалась, замечу, стандартная ситуация, типичная для реального боя.
Так мыслилось. А происходило так.
Минут за пять до того, как в голове адмирала Горшкова родилась шальная мысль о якобы уничтоженном ГКП, один из офицеров штаба покинул флагманский мостик, чтоб на ходовом приблизиться к старпому и сообщить ему нечто важное, на что тот ответил брезгливой гримасой: «Нашли чем пугать...» Однако подсуетился, из боевой рубки сообщил по телефону помощнику на грот-мачте о предстоящей вводной, которая не стала тайной и для лейтенан­та Азольского, любознательное ухо мое прильнуло к прорези рубки.
Мысль Горшкова наконец-то озвучилась, ГКП лишился всех линий связи, и помощник командира на ЗКП вступил в командование чуть ли не гибнущим линкором. Теперь на него должны посыпаться разные вводные, но почему-то еще до оглашения они становятся известными уничтоженному ГКП, который предупреждает ЗКП. Помощник на ЗКП командует грамотно, с небольшим, правда, перебором: пожар на левом шкафуте он тушит еще до того, как вводная о стихии огня поступает на грот-мачту. Игра в поддавки захлестывает всех на мостике, и щенок, гордый тем, что клыкастая стая начинает признавать его взрослым псом, находит резервный способ передачи шпаргалок. Ему ведь по должности подчинен ЦАП, носовой центральный артиллерийский пост управления огнем 2-го артдивизиона, заодно и кормовой, оба поста сообщаются телефонно, в ведении щенка еще и командно-дальномерный пост на фор-марсе, его почему-то вводная не затронула, и если допрыгать до фор-марса и по переговорной трубе передать нужное, то...
Впервые за два месяца старший помощник командира корабля счел возможным обратить благосклонное внимание свое на приблудного кутенка, который, пожалуй, достоин того, чтоб о нем знали и матерые волки.
А помощник блестяще справился со всеми бедами от снарядов американского линкора «Миссури». По его командам дивизион живучести продемонстрировал адмиралам все возрастающее с каждым месяцем умение советского линкора отражать атаки противника и самому обрушивать на него смертоносные залпы. Правда, ухмылявшийся помощник о попадании каждого американского снаряда узнавал за пять минут до того, как снаряд этот засылался прибойником в канал ствола орудия одной из башен «Миссури».
«Отлично» — такова была оценка штаба. Всем — благодарности от командующего, желторотому лейтенан­ту тоже. Он прошел обряд инициации, его посвятили, он стал полноправным членом «дружной офицерской семьи».
Неделя прошла, другая, учения кончились, корабли вернулись в Северную бухту, линкор стал на свои штатные бочки, полноправный член получил заслуженное им увольнение и вознамерился на берегу не по-адмиральски, а житейски просто поставить свою оценку учениям.
Ведь на его глазах и при его пособничестве адмиралы и все офицеры линкора нагло, со смаком похохатывая, растаптывали самое святое — корабельный устав, попирали присягу, партийный, государственный, воинский и гражданский долг свой, нанося тем самым грандиозный ущерб Вооруженным Силам СССР, социализму, флоту, и если бы Верховный Главнокомандующий товарищ Сталин узнал о святотатственных поступках адмиралов и офицеров, то приказал бы всех их расстрелять! Потому что из-за таких показух и произошла катастрофа 1941 года, и не планомерным отступлением на восток, сколько бы ни талдычили замполиты, объясняются бои под Сталинградом, а неподготовленностью к вой­не из-за спектаклей, подобных тому, что разыгрался на мостиках флагманского корабля эскадры. Причем — вот что страшно! — в войну играли не новобранцы, не карапузы в песочнице, а зрелые мужи с богатейшим боевым прошлым, на себе испытавшие все ужасающие прелести не­равных боев с немцами. Показушник Пархоменко в чине капитана 2-го ранга командовал в 1943 году эскадренным миноносцем «Беспощадный», который 6 октября подвергся атаке двенадцати «юнкерсов» и был ими потоплен. Так почему же наглотавшийся морской воды адмирал ничему не научился на войне? Таким же горьким опытом обладали и командующий флотом, и многие, многие офицеры штаба эскадры и флота. Так что же заставило их боевую подготовку флота и эскадры превращать в комедийное и чуть ли не в цирковое представление? Всего семь лет минуло с войны, у всех в памяти война, которая высветила всю дурь учебных стрельб и замысловатых вводных. За победу расплатились жизнями миллионов. И вновь повторяют ошибки предвоенных лет.

II.
Так что же делать? Как жить и служить желторотому лейтенантику —
в системе всеобщего надувательства?
Нет, не через неделю или месяц получен был ответ. А в той необозримости, которая называется жизнью.
Адмиралы, прошедшие через огонь, воду и медные трубы, потому в мирное время играют в бирюльки, что знают абсолютно точно: война, бой — это не «орел или решка», а уму непостижимая разновариантность, и ничто ни угадать уже, ни предугадать нельзя, а психика человека претерпевает изменения, весьма близкие к помешательству.
В хронике Северных конвоев описан следующий случай. Немецкая бомба на куски разносит транспорт, американский матрос оказывается в воде, температура которой такова, что через десять минут — остановка сердца. Вокруг ничего спасательного, ни круга, ни деревянного бруса, волны и волны. Но матрос тужится, матрос не чудом уцелевшую шлюпку высматривает, а пытается снять с пальца обручальное кольцо, сдергивает его наконец и закидывает куда-то подальше, что абсолютно бессмысленно. (Именно такие «закидоны» освещают темные закоулки нашего сознания. И если глянуть на войну чуть диковатым и скошенным глазом, то к нам придут великие открытия, большая правда войны явится, ликуя и страдая.) Это — война, а на войне случается то, чего быть не может, и подготовить человека к войне невозможно, исходя из опыта прошлого, которое вообще невоспроизводимо. Единственное, что позволительно и нужно, — обучить человека безрассудно исполнять некоторые стандартные действия, что-то вроде «ать-два!». И убаюкивать себя надеждой, что среди тысяч втянутых в бой людей окажутся несколько недоразвитых или необученных воинов, которые невероятное воспримут как реальное и ожидаемое. Которые будут настроены встречать опасность как избавление от тягот скуки. Которые радостно наполнят воздухом грудь, оглядят бесстрашными глазами мир и со вздохом облегчения произнесут: «Наконец-то — война!» Она, родимая, где каждый эпизод неповторим, уникален и специфичен.
Такие люди не попадут впросак ни при каких обстоятельствах. Такие люди командуют кораблями без подсказок свыше. Такие рассчитывают на самое-самое худшее — и почти всегда побеждают.
Так что же случилось с Пархоменко 6 октября 1943 года? Почему он потворствовал показухе?
Лидер «Харьков», эсминцы «Способный» и «Бесстрашный» обстреляли южный берег Крыма и взяли курс на Туапсе, не имея надежного воздушного прикрытия. Дав полный ход и запросив авиации побыстрее и побольше, они кое-как добрались бы до базы, но война есть война, наш истребитель сбил немецкий самолет-разведчик, оба летчика его выбросились на парашютах, благополучно приводнились, и командир отряда кораблей не мог отказать себе в удовольствии подобрать и пленить фрицев, чтоб с хорошим уловом прийти в Туапсе, этой добычей оправдав неудавшийся налет на Феодосию. Лидер и оба эсминца застопорили машины и упоенно наблюдали, как благородные советские моряки выдергивают из воды захватчиков. Мостики всех трех кораблей облеплены ротозеями, зрелище, конечно, небывалое, уставами и наставлениями не предвиденное. И никому в голову не пришло, что самолет-разведчик мог сообщить по радио координаты русских кораблей. Десять минут лупили глаза на немцев, ни разу не глянув в небо. А «юнкерсы» тут как тут. И после дурацко-героической гибели трех кораблей — никаких, по приказу Ставки, выходов в море.
Капитан 2-го ранга Пархоменко побарахтался в морской воде, наглотался ее — чтобы, уже вице-адмиралом и командующим Черноморским флотом, вновь убедиться: война, то есть реальная жизнь со смертями, взрывами и непредвиденными казусами, много шире и объемнее всех планов и учений.
Через двенадцать лет после гибели «Беспощадного» и через три года после описанного водевиля на мостиках линкора «Севастополь» — в Северной бухте взорвется линкор «Новороссийск», до сих пор идут споры: кто взорвал и как. Пархоменко ступил на борт корабля, который ну никак не мог утонуть: берег рядом, глубина незначительная, вокруг корабли эскадры в полной готовности и вся мощь АСС, аварийно-спасательных средств флота, личный состав линкора только что сдал нормативы по борьбе за живучесть.
Но — перевернулся, за собой потянув около полутора тысяч матросов и офицеров. По прибытии на корабль командующий обнаружил вопиющие несуразицы. Командира корабля нет, он в отпуске. Старпом руководит спасательными операциями, но находится почему-то не в ГКП, то есть не на ходовом мостике и не в боевой рубке, а в носовых отсеках. На сам линкор, мухами на труп, слетелись все адмиралы флота — для «присутствия». Надо бы две трети личного состава отправить на берег, но Пархоменко опасался обвинений в паникерстве. Как и двенадцать лет назад, выловлен был.
Кстати, кое-какие выводы из трагедии с «Новороссийском» сделали, за­претили офицерам покидать боевую рубку, то есть хотели частный случай возвысить до общего — и обожглись: лет через пятнадцать затонул эсминец «Отважный», загорелась ракета. Старпому спуститься бы на шкафут, выяснить, что там дымится, но — нельзя, довольствуйся мониторами боевой рубки.

III.
Войну человек воспринимает столь извращенно, что вынужден прибегать к перелицовке действительности, к мифам, они не досужая забава, не прихоть политиков, а острейшая необходимость.
Миф — он и в Африке миф, полезен и спасителен. Мифотворец упорядочивает безумную правду войны, приглаживает ее, сколачивает мозаику из россыпи непонятных эпизодов, поднимает человека над его бренной сущностью, превращает тварь в богоподобное су­щество, человек и остается таким, сколько бы правдолюбцы ни шарили в архивах, доказывая лживость пропагандистских басен и злорадно похихикивая при сем. Доказывают, что героически погибший летчик вовсе не тот, за кого его выдают, и ныне попивает кофеек на набережной Касабланки. Боец такой-то не мог грудью закрыть амбразуру, потому что... Сотни причин найдут, опровергая мифы. До всего докопаются в попытках один жанр подменить другим. И вообще — существовал ли синенький скромный платочек?
Мифы опровергают друг друга. Они разные в окопах по обе стороны ко­лючки. Стало общепризнанным: в первые месяцы войны наши войска потерпели жестокое поражение. Но некоторые немецкие офицеры другого мнения. Так, Эйке Миддельдорф («Русская кампания: тактика и вооружение») утверждает, что наша пехота была лучшим родом войск именно в эти месяцы. Прав, пожалуй, этот честный труженик Генштаба. Да, сдавалась она повсеместно, с поднятыми руками шла навстречу немцам, но и — сопротивлялась, и так сопротивлялась, что Миддельдорф уже в июле понял: дела вермахта — швах.
И не только швах, но и дрек. Потому что в многомиллионной массе сработал закон больших чисел, стали множиться в Красной Армии те единицы, для которых война — мать родна. Такие единицы не пестуются и не готовятся, они непорочно зачаты в толще народных масс, и единиц этих тем больше, чем выше дух, некий бродящий по сознанию вещий сон, где ты всегда прав и любого врага одолеешь. Подобие общественного мнения, не подверженного ветрам перемен.
Чтоб уж завершить рассказ о подготовке флота к будущей войне, припомню драму, где мне отводилась роль героя, оклеветанного злодеем.
К поднятию занавеса я уже был повышен, стал командиром батареи, дважды успешно управлял огнем, но на третьей стрельбе случилось то, что почти всегда бывает на войне. Осечка на последнем залпе, орудие, одно из четырех, не выстрелило, заряд не воспламенился и, следовательно, снаряд так и остался в канале ствола (калибр 120 миллиметров). В стереотрубе управляющего огнем отчетливо вижу щит и 3 (три!) всплеска вместо четырех. А чуть ранее слышу в шлемофоне доклад из каземата: «Осечка!» Команду «Дробь! Орудия на ноль!» давать нельзя, потому что на не выстрелившем орудии начинается процедура отсчета (вслух) до трехсот. Жду, размышляя о грядущих последствиях. Осечка — это одним баллом меньше при оценке стрельбы. Поскольку все прочее в пределах нормы, то вместо «отлично» будет «хо­рошо». Не беда. Зато орудийный расчет испытан в настоящей боевой обстановке. Что радует.
Минуты проходят, заряд извлечен, снаряд остается в канале ствола, иду докладывать на ходовой мостик, но по пути меня перехватывает командир дивизиона и старший артиллерист, заключают в объятья и поздравляют с блестяще проведенной стрельбой. От объятий уклоняюсь, бубню про осечку, мне затыкают рот. И тут же динамики доносят с буксира доклад группы записи, где ни слова об осечке. Четырнадцать залпов произвела батарея, и после каждого залпа — четыре всплеска.
Ничего не понимаю. Я что — оглох и ослеп? Пытаюсь в рапорт командиру вклинить осечку, но тот пренебрежительно отмахивается. Жду прибытия катера с буксира — с фотографиями, сделаны они с кормы, ни один всплеск от камеры не уйдет.
Предъявляют наконец фотографии, на последней — четырнадцатой — четыре всплеска. Правда, если присмотреться, то, пожалуй, не четыре, а как бы три с половиной, волна так ударила по основанию щита, что гребень ее взлетел. В упор спрашиваю командира орудия об осечке. Тот подтверждает. Не верить нельзя. 1953 год, повторяю. Никакой дедовщины не было и не могло быть, а срок службы во флоте — пять лет, старшины же групп и батарей — парни, заставшие на кораблях войну. И, в это сейчас никто не поверит, существовала обоюдная моральная ответственность — офицера перед матросами и матросов перед офицером. Короче, не врали.
Начинаю писать отчет о стрельбе, которая на бумаге должна быть без осечки — таков приказ. Занятие трудоемкое. Каждая команда управляющего огнем зафиксирована группами записи, все бумажки можно подменить, и они уже подменены, команде «Дробь! Орудия на ноль!» можно приписать другое время, но оно, время, уже застряло в памяти приборов наведения, в механизмах ЦАПа! Надо чем-то покрывать недостачу, обыденно выражаясь.
И покрыл. Сочинил что надо. Артиллерийское начальство одобрило. Через пять дней — разбор стрельбы в кают-компании. Бодро докладываю, указкой тыча по схемам и графикам. Доложил. Едва кончил, как входит всем незнакомый капитан 1-го ранга — всем, кроме меня. Этот офицер с внешностью военспеца при Троцком — отец моего однокурсника и дока по артиллерийской части. Испрашивает разрешения присутствовать, получает его и внимает похвалам в мой адрес. Комдив говорит, что счастлив иметь такого подчиненного, старший артиллерист такого же мнения, старпом припоминает, что я ему понравился с первого взгляда... Я же готовлюсь к шпицрутенам, сейчас меня погонят сквозь строй.
И погнали. Капитан 1-го ранга встает, представляется: начальник отдела АНИМИ (Артиллерийский научно-исследовательский морской институт, г. Ленинград), — и в дым разносит мою галиматью, доказав осечку на последнем залпе. После прилива следует отлив — и начались хулительные речи. Комдив решительно заявил, что такого офицера он терпеть не станет и сегодня же... Старший артиллерист со скрежетом выдавил: наконец-то разоблачен очковтиратель!
Ждали слова старпома. А тот крутил недоуменно головой, кого-то высматривая и не находя его. Постановщику всех спектаклей на ходовом мостике, артисту эскадренного, так сказать, класса, требовалась пауза. Она истекла в тот момент, когда ему указали на меня, в трех шагах от него.
— Ка-ак? — поразился старпом. — Он еще... здесь?
Где надлежало мне быть — предрекал тон. Не на гауптвахте в камере младшего офицерского состава и не в темнице следственной тюрьмы. Где-то еще, но в любом случае — не на славном Краснознаменном линкоре «Севастополь», флагмане эскадры.
Отец однокурсника удалился с чувством исполненного долга. И офицеры разошлись, мысленно вынеся военспецу приговор, не подлежащий обжалованию: «Салага!»
Потому что все они (кроме меня, лопуха, и заумного каперанга) знали: судьба стрельбы решилась не на по­следнем залпе, а задолго до нее в кабинетах Главного морского штаба. Ко­мандира линкора пора было двигать вперед и выше, сперва на бригаду линкоров, а потом — на Север, начальником штаба флота. А чтоб никаких осечек в возвышении не возникало, намечаемую стрельбу главным калибром на приз Главкома линкор выполнит на «отлично». Ну и предшествующие — тоже. Поэтому отчет негодяя, по переборке размазанного, утвердили с оценкой «отлично». Чему матросы радовались: мы ведь в одной комсомольской организации.
Вот и вопрос: благо это или беда в том, что матросы вовлечены в адмиральские забавы? Что мелкие страстишки тех и других тонут в общей судьбе и взаимном самообмане? Ведь ночью банником вышибли снаряд из ствола и утопили. И заряд тоже. Воистину: концы в воду!

IV.
Кстати, тот матрос, что в полярном море тонул после гибели своего транспорта, — не потому ли выжил, что сорвал с пальца обручальное кольцо и зашвырнул его подальше от себя?

Архив журнала
№13, 2009№11, 2009№10, 2009№9, 2009№8, 2009№7, 2009№6, 2009№4-5, 2009№2-3, 2009№24, 2008№23, 2008№22, 2008№21, 2008№20, 2008№19, 2008№18, 2008№17, 2008№16, 2008№15, 2008№14, 2008№13, 2008№12, 2008№11, 2008№10, 2008№9, 2008№8, 2008№7, 2008№6, 2008№5, 2008№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№17, 2007№16, 2007№15, 2007№14, 2007№13, 2007№12, 2007№11, 2007№10, 2007№9, 2007№8, 2007№6, 2007№5, 2007№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба