Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №6, 2007

Юрий Сапрыкин. Love's secret domain

Родина остаточной радиации

Наверное, все стало меняться в мае 86-го. Я помню, как отец, посмотрев программу «Время», налил стакан кваса, сдобрил его несколькими каплями йода и велел мне выпить. И потом наливал и капал еще много-много дней, напевая под нос: «Говорят, «Столичная» хороша от стронция». Была волшебная весна, с велосипедами, бадминтоном и только что появившейся жутко модной группой Modern Talking. Распивочную «Снежок» в соседнем доме спешно переделали в шахматное кафе «Дебют»: прикормленные алкаши, зайдя по привычке в отмытый, лишившийся привычного ассортимента зал, плевались и понуро брели прочь. Горком ВЛКСМ объявил призыв добровольцев на работы по ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС; трагедия на Украине болью отозвалась в сердцах молодежи города. Западный ветер принес облака, на рассвете они пролились тихим дождем, и снова стало солнечно.
alt В Брянской области — наряду с Тульской она сильнее всего в России пострадала от чернобыльской аварии — количество онкозаболеваний с 90-го по 2000-й увеличилось втрое. Статистики по Новомосковску (уровень радиации 15 микрорентген в час, почва заражена изотопами цезия-137 и стронция-90) я не нашел; меня, впрочем, она не особо интересует. Мои данные, необходимые и достаточные, — это два человека, сгоревших за одну и ту же позапрошлую зиму. Вот одноклассник, крепкий здоровый парень Максим, два года назад мы еще играли в бильярд на юбилее выпуска. Вот мамин брат, веселый работящий дядя Боря, два года назад он еще виновато жаловался на ноги — с сосудами что-то не то. Теперь их обоих нет. И попробуй докажи, что виноват в этом западный ветер, случившийся майской ночью 21 год назад.
Жизнь в Новомосковске вообще располагает к тому, чтобы не замечать очевидные вещи. То, что центр города сплошь состоит из первоклассной, уникальной сталинской и конструктивистской архитектуры, понимаешь, только отъехав от Новомосковска на несколько сотен километров — и по прошествии нескольких лет. В школах города об этом почему-то не рассказывают; единственное здание, почитаемое за достопримечательность, — так называемая вышка, бледная строгая башня с прямоугольным портиком на макушке, совершенно муссолиниевская по виду. А в остальном — детской железной дорогой, что опоясывает детский парк, гордятся больше. Ее пути огибают, среди прочего, исток великой русской реки Дон. Раньше он был отмечен невзрачным металлическим столбиком, теперь тут воздвигнут памятник: два тонконогих подростка, сидя в седле, смотрят вверх, на загадочный круг в руке одного из детей. Круг символизирует то ли солнце, то ли щит, то ли ничего не символизирует, не важно. Так вот: чем бы ни был украшен исток, из него ничего не проистекает. Какая-никакая вода появляется лишь через несколько сотен метров, в виде каскада стоячих прудов,— а потом исчезает снова. Несоответствие это никого особо не терзает, сам я, видя исток Дона из собственного окна  первые семнадцать лет жизни, заметил эту нестыковку лишь по прошествии и в отдалении. Что говорить о радиации, которая по природе своей безвидна? О ней напоминают лишь дополнительные «чернобыльские» отпуска и прибавки к пенсии, положенные жителям, но это скорее приятный бонус. А воздух и вода, спасибо химкомбинату, тут всегда были не слава богу, а что люди болеют — так кто сейчас здоров?
Может быть, в этом нет ничего особенного, наверное, какой-то свой радиационный фон, разлитое в воздухе ощущение неблагополучия есть в каждом городе. Новомосковск же не просто тихое болото, в котором быстро разносятся дурные вести; это город, при скромных размерах крайне сложно устроенный, в нем есть районы, которые вырабатывают энергию распада не хуже взорвавшегося реактора. Здесь есть индустриальный Север и зеленый, ухоженный Юг — их соединяет линия электропоездов. Есть Залесный микрорайон—остров панельного брежневского благополучия и Западный поселок, где глухие заборы покосившихся частных домов упираются прямо в кладбище. Есть пронумерованные кварталы, очень разные по сути своей; и не знаю, как сейчас, но раньше от ответа на вопрос «С какого квартала?» сильно зависело, вернешься ли ты домой невредимым.
Мой одноклассник Пашка, живший на девятом квартале, по вечерам ловил и жарил на костре голубей и лет с двенадцати стрелял даже не сигареты (у него были свои), а клей «Момент»: дескать, колесо у мопеда отклеилось. Я не помню, доучился ли он до восьмого класса, но, выйдя из школы, сразу сел. И заранее знал, что сядет: Пашка чуть ли не с октябрятских лет выучил, какие вопросы задает бугор, когда новенький заходит в камеру, и что на них нужно отвечать. «Начальник был со мной на «ты», он говорил, что мы скоты» — такая была у него любимая песня.
Его сосед по кварталу Шарапов в 88-м принес на школьную дискотеку выкидной нож, докопался до взрослого, уже окончившего школу парня, приставил к его правому боку «перо» и нажал на кнопку. Шарапов сесть не успел: пока шло следствие, он тихо и незаметно повесился.
И ведь про эти мелкие и крупные злодейства тоже не было понятно, что это злодейства, что это противно человеческой природе, что так быть не должно, — они казались чем-то вроде ядовито-синей краски, которой красили стены в инфекционных больницах и отделениях милиции, такой не слишком приятный для глаза фон. Настоящий ужас возникал лишь временами, когда случалось что-то совсем из ряда вон: скажем, пропадал ребенок, а потом его находили в котельной разрезанным на части и сожженным в печке. Когда недавно редактор издательства Ad marginem Михаил Котомин доказывал мне, что фильм «Груз 200» ни секунды не про Советский Союз, что это такая античная трагедия, и никакого отношения к советскому проекту она не имеет, — что я мог ему ответить? Ну да, ну да.
Но было и другое. Дикая энергия противостояния. Для сотен и тысяч людей это был вопрос не то что чести, а выживания: не скурвиться. Я помню, как летом 80-го сидел рядом с отцом и сквозь треск глушилок слушал Би-би-си: там сказали, что умер Высоцкий, и включили песню про канатоходца, и я каким-то шестым своим детским чувством почуял, что вот этот хрип, и ярость, и «посмотрите, как он без страховки идет»— все это как-то рифмуется с моими родителями и жизнью вокруг, имеет к ней прямое отношение, хотя никакого хрипа и ярости в ней, казалось бы, нет. В ней были «Альтист Данилов», и литературные чтения на «Радио Свобода», и размноженный на «Эре» Гумилев, и походы в кино на Тарковского и Германа, и старинные романсы, что пелись за столом. И как бы наивно это сейчас ни выглядело, сейчас, по прошествии и в отдалении, понятно, что это был простой ежедневный подвиг. И художник Владимир Сапрыкин, мой двоюродный дядя по отцовской линии, который жил отшельником в комнате коммуналки, рисовал отдающие Чюрленисом полотна, писал стихи и трактаты, держал в книжном шкафу бесчисленные тома «Философского наследия» (и каждый был прочитан с карандашом в руках, и важные места были непременно подчеркнуты и снабжены комментариями),— откуда он взялся в этом городе? Как это было возможно?
Город меняется слишком быстро: то ли это действуют изотопы цезия, то ли я приезжаю слишком редко, и оттого кажется, что время летит быстрее. Так или иначе, я уже не очень понимаю, в чем там сейчас конфликт, где линия противостояния. Иногда кажется, что никакого конфликта вовсе нет. Сериалы на Первом канале вкупе с постоянными отключениями воды и общей бытовой неустроенностью сделали свое дело: свинцовые мерзости 80-х, равно как и тогдашняя тоска по мировой культуре, размылись и поблекли, все крайности, все точки экстремума оказались срезаны, жизнь стала проще, спокойнее и скучнее. Кинотеатры, куда я бегал по несколько раз в неделю — то на «Скорбное бесчувствие», то на «Тайны мадам Вонг», — переделаны в церковь, торговый центр и ночной клуб. Почему-то буйно пошла в рост всевозможная зелень: вокруг аккуратных когда-то дорожек разрослись настоящие джунгли, и трава раскрошила асфальт. Вместо магазина «Аккорд», куда надо было ежедневно заходить, делая нешуточный крюк после школы, чтобы успеть ухватить хоть какую-то стоящую пластинку (хотя бы Александра Градского), появился роскошный магазин «Элвис», владельцы которого вдвоем собрали гигантскую коллекцию «горбушечных» релизов такого немыслимого качества... в общем, мне редко удается выйти оттуда меньше чем с десятью пластинками.
Город меняется слишком быстро, и в нем бессмысленно — да, наверное, и невозможно — доводить что-то до конца. Нельзя даже раз и навсегда покрасить дивные сталинские здания: за год-два краска успевает отслоиться и облупиться, открывая напластования предыдущих, никогда не совпадающих по цвету слоев. И если вправду можно по-настоящему любить только то, что безвозвратно уходит, Новомосковск при каждой встрече бередит эту любовь —известиями о болезнях и утратах, снесенными домами и срубленными деревьями, неуловимо меняющимся пейзажем. Город, который я помню, не то чтобы стирается с лица земли, но постепенно растворяется, мигрирует; чем меньше его остается в реальности, тем подробнее и четче он выглядит во сне: я гуляю по его аллеям и скверам, блуждаю по коридорам школы, выхожу из электрички на станции Ключевка, спускаюсь к берегу и окунаюсь в воду, которая никогда не была и не может быть отравлена. Это город, каким я буду любить его вечно, мой дом, мое счастье, моя секретная калитка в пустоте.

Архив журнала
№13, 2009№11, 2009№10, 2009№9, 2009№8, 2009№7, 2009№6, 2009№4-5, 2009№2-3, 2009№24, 2008№23, 2008№22, 2008№21, 2008№20, 2008№19, 2008№18, 2008№17, 2008№16, 2008№15, 2008№14, 2008№13, 2008№12, 2008№11, 2008№10, 2008№9, 2008№8, 2008№7, 2008№6, 2008№5, 2008№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№17, 2007№16, 2007№15, 2007№14, 2007№13, 2007№12, 2007№11, 2007№10, 2007№9, 2007№8, 2007№6, 2007№5, 2007№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба