Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №6, 2007

Татьяна Москвина. Эдельвейс русской литературы

К 135-летию со дня рождения Тэффи

«Какое очарование души увидеть среди голых скал, среди вечных снегов у края холодного мертвого глетчера крошечный бархатистый цветок — эдельвейс, — пишет в своих «Воспоминаниях» Тэффи. — Он говорит: «Не верь этому страшному, что окружает нас с тобой. Смотри — я живу»... Милое, вечно женственное! Эдельвейс, живой цветок на ледяной скале глетчера! Ничем тебя не сломить. Помню, в Москве, когда гремели пулеметы и домовые комитеты попросили жильцов центральных улиц спуститься в подвал, вот такой же эдельвейс — Серафима Семеновна — в подполье под плач и скрежет зубовный грела щипцы для завивки над жестяночкой...
Такой же эдельвейс бежал под пулеметным огнем в Киеве купить кружева на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.
Мне кажется, что во время гибели Помпеи кое-какие помпейские эдельвейсы успели наскоро сделать себе педикюр...»
Даже переписывать эти ласковые, насмешливо-нежные слова — одно удовольствие. Они глубоки и умны. И при этом нисколько не агрессивны. Тэффи не говорит миру: Господи, какая ж это гадость из тебя вышла и какой ужас мне, тихому Божьему человеку, и всем нам, кротким, душевным, жалостливым, жить здесь. Названная многими исследователями единственной в истории литературы писательницей-юмористкой, Тэффи просто поет свою очередную ладную песенку. Найдя в мире то, на чем глаз отдыхает, что душу успокаивает, веселит и радует, — милые женские эдельвейсы. Всех этих Зоечек, Симочек и Катенек, чудесных российских дамочек дореволюционных лет издания, которых смела железная метла истории и которым осталось жизни — в миниатюрах их богини. Недаром они обожали ее.
«Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье?»
Но, собственно говоря, и сама Тэффи— удивительный литературный эдельвейс. Среди суровых, бородатых, идейных вдруг вырос эдакий цветочек, красавица-умница, франтиха, брови полукружьем, глаза огромные, волосы пшеничные, на гитаре играет и песенки поет. Это в начале прошлого столетия было редкостью, прелестью — девушка с гитарой.

alt К мысу ль радости,
к скалам печали ли,
К островам ли сиреневых птиц,
Все равно, где бы мы ни причалили,
Не поднять нам усталых ресниц...

Все ценили — даже Николай II и Ленин. Все печатали, звали, ждали в гости, улыбались при встрече. Дурного слова никто не оставил. Беспримерный талант и беспримерная жизнь Тэффи заключают в себе словно бы какую-то надежду (ведь и звали ее — Надежда), вот будто где-то в плотном, жестоком, грубом облике мира дырочка завелась, и оттуда — теплом тянет, светом что-то посверкивает, что-то там нежное, трогательное, чудесное...
«Неживуч баран. Погибнет. Мочало вылезет, и капут. Хотя бы как-нибудь немножко бы мог есть!.. А шерстяной баран, неживой зверь, отвечал всей своей мордой кроткой и печальной:
— Не могу я! Не живой я зверь, не могу!..
И от жалости и любви к бедному неживому так сладко мучилась и тосковала душа...»
Так что же, наша Тэффи — это весть из царства души?
Подождите. Не надо торопиться. Не так все просто.
Жизнь Тэффи оказалась долгой (1872—1952), творчество — постоянным, наследство — обширным (более 1500 рассказов, очерков, новелл, а также стихи и пьесы). Щедро и доброкачественно исполненное бытие — но в малых формах. Большие формы Тэффи искренне смешили.
«Как, должно быть, скучно писать роман!
Во-первых, нужно героев одеть — каждого соответственно его положению и средствам. Потом, кормить их, опять-таки принимая во внимание все эти условия. Потом, возить по городу, да не спутать — кого в автомобиле, кого на трамвае...
Как тяжело на протяжении пятнадцати печатных листов нянчиться со всей этой бандой! Обувать, одевать, кормить, поить, возить летом на дачу и давать им возможность проявлять свои природные качества.
Хлопотная работа. Кропотливая. Хозяйственная...
Недаром теперь в Англии романы пишут почти исключительно женщины. Считают, что это прямой шаг от вязания крючком».
Единица жизни — один день. Единица творчества — то, что можно за этот день написать, запечатлев его живое дыхание, проблески мысли, накат впечатления. У Тэффи, конечно, есть вещи, которые за один день не напишешь, — хотя бы великолепные «Воспоминания», но и они составлены из кусочков-камешков, самодостаточных фрагментов-звеньев. Возиться с бандой героев и одевать-обувать ее на пятнадцати авторских листах Тэффи была не в состоянии: самые лучшие певчие птицы не поют сутками.
Она дебютировала поздно. Первые стихотворения были опубликованы в самом начале прошлого века, а постоянные выступления в печати начались в 1904—1905 годах. Надежде Александровне Лохвицкой, одной из дочерей знаменитого адвоката, было в то время около тридцати лет. Настоящая же слава пришла еще позднее, в 1910-е годы, когда вышли сборники рассказов писательницы. Ей уже было под сорок.
Так же поздно дебютировала современница Тэффи — великая актриса Вера Комиссаржевская. Неудачная семейная жизнь съела ее молодость, и затем жизнь творческая, человеческая стала развиваться на огромных скоростях, точно желая наверстать упущенное. Тэффи такой опасности избежала: она начала не героиней, а ловкой субреткой, писать стала будто невзначай, слегка, «на башмачки заработать». От ее отлично вылепленных юмористических миниатюр за версту несло Антошей Чехонте, юным Чеховым, который тоже, резвясь и шутя, зарабатывал смешной литературой себе— или, скорее, мамаше с сестрицей— «на башмачки». Что ж, вот он и появился в нашем рассуждении, вечный учитель-мучитель интеллигентных женщин доктор Чехов, и место его должно быть особым образом отчеркнуто.
Итак, почему Тэффи начинает печататься в тридцать лет?
«Уговор» сестер Лохвицких, которые все были литературно одарены, но сговорились выступать по очереди и главное — не мешать самой гениальной из них, Мирре Лохвицкой, мне кажется позднейшей выдумкой или, во всяком случае, благородной болтовней гимназисток. Никто такие уговоры никогда не выполняет, хотя, конечно, в девичестве все в чем-то клянутся. Чем бы Тэффи вообще могла помешать Мирре? Их таланты соприродны не были.
До того как воплотиться в слове, Тэффи немало прожила, выражаясь по-современному, «в реале». Женой выпускника юридического факультета Санкт-Петербургского университета Владислава Бучинского, матерью троих детей (две девочки, мальчик), жительницей города Тихвин, куда направился на должность ее муж. Об этом периоде жизни Тэффи известно немного, хотя тот факт, что при разводе дети остались с отцом, кое-что проясняет. Но еще больше проясняет устойчивая трагикомическая пара из многочисленных рассказов Тэффи: тупой ревнивый муж и жена «с запросами», пишущая стихи и велеречивые письма неизвестным адресатам. Например, несчастная жалкая дама-приживалка из рассказа «Домовой», натирающая по вечерам щеки творогом к ужасу стыдящейся ее маленькой дочери («Мама! Не надо в зале плясать!.. Мама!.. И зачем ты щечки творогом трешь!.. Мама, зачем у тебя шейка голая? Мамочка, не надо так...»). За дамочкой приезжает некто «в шубе, огромный, бородатый», начинает, трясясь от гнева, читать присланное ей кем-то любовное письмо, обвинять в изменах.
«— Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня!
— Птичка? — удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: — Стерва ты, а не птичка».
Рассказ уже поздний, тридцатых годов. И все-таки позволю себе предположить, что брезжит в нем нечто личное. Конечно, металась Тэффи (тогда просто Наденька) в глухо провинциальном Тихвине, и жалела свою молодость, и щечки терла творогом (всю жизнь упорно следила за собой — закон эдельвейса!), и писала стихи и письма, и муж ревновал, и не было счастья совсем.
И вот — поменялась жизнь. Развод, Петербург, редакции, знакомства, театры. Прорезается талант. Соприродный сотворившему ее в слове отцу, А. П. Чехову. Да, творчески Тэффи — дочь Чехова. Поэтому явление дочери-Тэффи точнехонько после смерти отца-Чехова на том же поприще — закономерно. При нем-то живом какая в ней могла быть нужда? Но вот он умер, а пестрый многонаселенный русский мир с Каштанками, Ваньками Жуковыми, щеглами, свирелями, адвокатами, нянечками, приказчиками, хористками, умными разговорами по женскому вопросу в поездах и имениями у речки остался и, видоизменяясь, требовал своего рапсода.
Так появилась «девушка с гитарой».

Вот завела я песенку,
А спеть ее — нет сил.
Полез горбун на лесенку
И солнце погасил...
По темным переулочкам
Ходил вчера Христос —
Он всех о ком-то спрашивал,
Кому-то что-то нес...

Что за чудо, что за прелесть были эти русские интеллигентные дамочки, рожденные во второй половине XIX столетия и воспитанные доктором Чеховым! Не было таких и не будет никогда. Доктор был строг. Доктор требовал идеала. Женщины должны были быть образованны— и притом уметь хорошенько одеваться и следить за собой. Работать — и при этом быть не б..., а помощницами мужу и воспитывать детей порядочными людьми. Им разрешалась любовь— но только оплаченная огромными душевными страданиями и муками совести. От них требовались чуткость, такт, изящество всех душевных движений, правильная речь, деликатность, поэзия. Мещанок в розовых платьях с зелеными поясами, ором на прислугу и прочей пошлостью быта Доктор уничтожал со скоростью три шутки за печатный лист. Вечно женственное, а не вульгарно бабское «манит нас ввысь», как говаривал Гете!
То, что по большому счету это одно и то же (вульгарно бабское тоже часть вечно женственного), не признавалось. Догадки были — но отметались властью идеала.
И они, средние русские дамочки, дочери адвокатов, купцов, актеров, врачей, священников и профессоров, стали всерьез, изо всех сил, «соответствовать». Стараясь как-то совместить шляпки с Шопенгауэром, детей с вечерами новой поэзии, флирт с муками совести, православие с кокетством и должность жены с изяществом душевных движений. В миру это бывало комичным, и Тэффи смеялась — над ними, вместе с ними, над собой.
На войне — обернулось комком ужаса за них и жалости к ним.
«Вспоминаю даму в парусиновых лаптях на голых ногах, которая ждала трамвая в Новороссийске, стоя с грудным ребенком под дождем. Чтобы дать мне почувствовать, что она «не кто-нибудь», она говорила ребенку по-французски с милым русским институтским акцентом: “Силь ву плэ! Не плер па! Вуаси ле трамвей, ле трамвей!”»
Из двух только фраз вырастает потрясающий безымянный образ. Голые ноги, грудной ребенок, дождь, бездомье, беженство, гражданская война, «силь ву пле не плер па» (пожалуйста, не плачь)... Таких были тысячи, и французский «с институтским акцентом» тем из них, кто выжил и вырвался, очень пригодился. Тэффи и об этом напишет, но сейчас опять вернемся под дождь, в Новороссийск. Что сказала бы в такой ситуации баба? «Заткнись, ублюдок», не иначе. Но этой, в парусиновых лаптях, которых она и так до кошмара стыдится, предписана ведь деликатность, поэзия, изящество душевных движений! Она обязана показать миру, что она «не кто-нибудь». Не пошлая мещанка. Ей это, собственно, и доказывать не надо, потому что это так, но она привыкла показывать и доказывать кому-то незримому свое, так скажем, «полное служебное соответствие»...
Тэффи бы явно понравилась Доктору. Она соответствовала почти всем его претензиям к женщине. Даже ее убийственная насмешливость как-то смягчалась добродушием и нежностью к людям. Мережковскому, который завел в своей квартире обычай класть цветы у подножия статуэтки святой Терезы, она заметила: «Вас, Дмитрий Сергеевич, как настоящего беса все тянет юлить около святых». Другую бы Мережковские съели с костями и тапочками.
А Тэффи как-то ничего, с рук сошло.
У исследователей Тэффи я часто читала совершенно справедливые слова о том, что писательница помимо юмора обладала глубиной зрения, душевной тонкостью, жалостью к миру, бывала пронзительна и печальна, с удивительной красочностью и нежностью рисовала в своей прозе портреты детей и животных. Все это так. Однако чего бы стоили жалость и нежность без светлого и острого разума, без меткой, исключительной насмешливости? Мало ли в литературе дамочек, плачущих над детками и кошечками.
Феномен Тэффи в том и состоял, что переплавилось, соединилось все в одной личности: дух и душа, природа и ум, острота слова и мягкость чувств. Что-то в высшей степени важное и существенное — удалось, получилось, вышло... Воспитали, можно сказать, из женщины человека. Перечитываешь ее миниатюры и видишь: все живо, все так или иначе смешит, увлекает, дает наслаждение и радость.
«Больших идей» у Тэффи не было. Но были поразительные догадки о мире, как в очерке «Человекообразные». Оказывается, рядом с людьми, созданными Богом и передающими из поколения в поколение своим потомкам живую горячую душу, существуют человекообразные, проделавшие гигантскую эволюцию от кольчатых червей, гадов и амфибий. «После многовековой работы первый усовершенствовавшийся гад принял вид существа человекообразного. Он пошел к людям и стал жить с ними. Он учуял, что без человека ему больше жить нельзя, что человек поведет его за собой в царство духа, куда человекообразному доступа не было. Это было выгодно и давало жизнь... За последнее время они размножились. Есть неоспоримые приметы... Они крепнут все более и более и скоро задавят людей, завладеют землею. Уже много раз приходилось человеку преклоняться перед их волей, и теперь уже можно думать, что они сговорились и не повернут больше за человеком, а будут стоять на месте и его остановят. А может быть, кончат с ним и пойдут назад отдыхать. Многие из них уже мечтают и поговаривают о хвостах и лапах...»
Что тут добавить, картина ясна. Сто лет прошло с тех пор, как «юмористка» написала эти слова, и все так и сбылось: завладели человекообразные землей, остановили человека и повернули назад отдыхать. Они изобрели все свое, человекообразное, — политику, телевидение, искусство, юмор. Там, где человекообразные гогочут над шутками человекообразных, люди конфузятся и отводят глаза... Да, «идей» у Тэффи не было. Был просто — ум.
Я часто перечитываю «Воспоминания» Тэффи, где запечатлена история ее бегства из России. Причины этого бегства объяснены ею, как всегда, кратко и исчерпывающе: «Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».
Однако в «Воспоминаниях» беженство описано как невольный и даже где-то забавный случай: два антрепренера предложили Тэффи и Аверченко выступить в Киеве, и вот они поехали через взвихренную Русь в компании милой актерки Олёнушки и старых актрис с китайскими собачками на руках. И, через Киев и Одессу, понесло-завертело писательницу злыми ветрами и вымело наконец из погибающей родины навсегда.
Это уникальный текст. Он плотно набит людьми и событиями страшными, горькими, непознаваемыми. Жизнь героев висит на волоске. Они пробираются дикими тропами сквозь анархию, кровавый разгул, где властные человекообразные разгуливают в шубах с дырками от пуль на спине, снятыми с убитых, а тварь комиссарша расстреливает людей лично, у крылечка, и тут же отправляет естественные потребности. Но рядом с Тэффи, точно охраняя ее, действует невероятный антрепренер Гуськин — возможно, один из самых смешных персонажей мировой литературы. Деликатно названный Тэффи «одесситом».
Речи Гуськина можно выписывать целиком и читать вечером семье у камина. «Все пойдет, как хлеб с маслом», «а он спит, как из ведра», «буду молчать, как рыба об лед», «проще порванной репы», «здесь жизнь бьет ключом по голове», «битые сливки общества», «я буду мертвецки удивлен»— эти и тому подобные, впоследствие затасканные анекдотические словечки придают Гуськину бодрый и крепкий водевильный оттенок. Невозможно спокойно читать о том, как Гуськин, натолкнувшись в Украине на немецкий карантин, пытается спасти ситуацию.
«— Карантин? Какой там карантин,— лепетал Гуськин. — Это же русские писатели! Они так здоровы, что не дай Бог. Слышали вы, чтобы русский писатель хворал? Фа! Вы посмотрите на русского писателя!
Он с гордостью выставил Аверченко и даже обдернул на нем пальто.
— Похож он на больного? Так я вам скажу: нет. И через три дня, послезавтра, у них концерт. Такой концерт, что я бы сам валом валил на такой концерт. Событие в анналах истории...»
Или заходит в голодные дни разговор о ресторанах.
«— Я таки порядочно не люблю рестораны, — вставил Гуськин. — И чего хорошего, когда вы кушаете суп, а какой-нибудь сморкач сидит рядом и кушает, извините, компот.
— Чего же тут дурного?
— Как чего дурного? Притворяетесь! Не понимаете? Так куда же он плюет косточки? Так он же их плюет вам в тарелку. Он же не жонглер, чтобы каждый раз к себе попадать. Нет, спасибо! Я таки повидал ресторанов на своем веку...»
Что это? Реальный человек? Наверное, какой-то реальный антрепренер и был, и вез Тэффи в Киев. Только великий Гуськин не с него писан точно. Эти интонации мы встретим во множестве ранних рассказов Тэффи, так будут говорить ее многочисленные «одесситы», косноязычные, хлопотливые, шумные, уморительные, хитро-глуповатые, незабываемые. Гуськин — их квинтэссенция, их вершина, точка, последний бал-маскарад.
И именно его Тэффи берет с собой в «Воспоминания» — чтоб защититься от ужаса действительности.
Через гражданскую войну ее проводит, как Вергилий, ее собственный персонаж.
Он делает нечеловеческое человечным. Он улаживает невозможное. Он поселяет автора в избушки, кормит, сажает на поезда, дотягивает до цивилизации. Очаровательно идиотический, комично важный, анекдотический Гуськин создан Тэффи как буфер внутри текста, чтоб отчаяние не залило душу, чтоб не взбунтовался разум, чтоб не дрогнули, не расплылись в крик, в черный плач формы вверенного ей русского слова.
В эмиграции Тэффи работала много и прекрасно. Они приехали на чужбину — но в некотором смысле ведь и на родину. Созданный Петром мираж русской европейской цивилизованности нашел свой последний приют по месту обитания оригинала.
В Париже Тэффи ждал ее родной брат Николай, генерал. Огромное число друзей и почитателей. Здесь ее даже подстерегало позднее (Тэффи за пятьдесят) личное счастье по имени Павел Тикстон, промышленник и джентль­мен. Она становится его «гражданской женой» и счастлива с ним (он умер перед началом Второй мировой).
Женственность Тэффи, казалось, не имела изъянов. Всегда щеголявшая обновками и, как говорят, перед смертью попросившая пудреницу и зеркало, она обладала полным набором милых дамских пристрастий: драгоценности, духи, цветы, легкая мистика, кошки. И при этом — никаких «феминистских» наклонностей. Женщины Тэффи не хуже и не лучше мужчин, как русские не хуже и не лучше евреев, а собаки не хуже и не лучше кошек. Такие существа, вот и все. В отличие от серьезных писательниц XIX—XX веков, которые служили большим идеям и подражали великим авторам, Тэффи не брала на себя никаких крупных долженствований, мученических страстей, обязательных служений. Она пришла в слово как живая — в новой шляпке, с подслушанным вчера разговором и забавной историей, случившейся в прошлый вторник, с живым неугасимым интересом к людям.
Талант ее нисколько не слабел — взять хотя бы сборник «Ведьма» 1931 года с исключительной, почти лесковской почвенной силой письма. Но с годами, конечно, нарастала грусть, печалование, душа. Какую-то дорогую сердцу музыку все труднее было найти и расслышать.
«— Вывела голубка птенчиков и улетела. Ее поймали. Она снова улетела — видно, тосковала по родине. Бросила своего голубя... Бросила голубя и двух птенцов. Голубь стал сам греть их. Но было холодно, зима, а крылья у голубя короче, чем у голубки. Птенцы замерзли. Мы их выкинули. А голубь десять дней корму не ел, ослабел, упал с шеста. Утром нашли его на полу мертвым. Вот и все.
— Вот и все? Ну, пойдемте спать.
— Н-да, — сказал кто-то, зевая. — Это птица — насекомое, то есть я хотел сказать — низшее животное. Она же не может рассуждать и живет низшими инстинктами. Какими-то рефлексами. Их теперь ученые изучают, эти рефлексы, и будут всех лечить, и никакой любовной тоски, умирающих лебедей и безумных голубей не будет. Будут все, как Рокфеллеры, жевать шестьдесят раз, молчать и жить до ста лет. Правда — чудесно?»
Напоследок хочется сказать какую-нибудь глупость вроде того, что книги Тэффи должны быть в библиотеке каждого читателя. Не знаю, зачем я это написала. Наверное, захотелось что-нибудь сморозить в духе какой-нибудь дамочки из рассказов Тэффи. Она смеялась над ними, потому что любила их, как родных. «На правах дуры съела полкоробки конфет». Это она так о себе.
Не скажешь: безоблачная жизнь. Потеря родины, сложные отношения с детьми, благосостояние умеренное и постоянным трудом добываемое. И все же тянет и от жизни, и от книг Тэффи неизменным теплом и светом, и веет надеждой: человек в женском образе возможен, и кто его знает, может, бывал Господь и женщиной на земле?
Да и не раз?

Автор выражает благодарность за помощь в подготовке статьи
знатоку творчества Тэффи
Сергею Князеву

Архив журнала
№13, 2009№11, 2009№10, 2009№9, 2009№8, 2009№7, 2009№6, 2009№4-5, 2009№2-3, 2009№24, 2008№23, 2008№22, 2008№21, 2008№20, 2008№19, 2008№18, 2008№17, 2008№16, 2008№15, 2008№14, 2008№13, 2008№12, 2008№11, 2008№10, 2008№9, 2008№8, 2008№7, 2008№6, 2008№5, 2008№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№17, 2007№16, 2007№15, 2007№14, 2007№13, 2007№12, 2007№11, 2007№10, 2007№9, 2007№8, 2007№6, 2007№5, 2007№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба