Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №13, 2007
Не подумайте плохого, это американизмы: «баба» (bubba) — южное произношение слова «брат», brother, а «сиси» (sissy) — «сестренка», «девчонка», как дразнят плаксивых мальчиков. Тенесси Уильямса в детстве отец называл «сиси».
Старик оказался недалеко — слишком близко! — от истины.
Буду говорить, однако, о Тургеневе. Он однажды записал приснившиеся стихи:
Раздался выстрел молодой,
И князь обнял младого хана:
Ах, избегай сего тирана,
Беги, беги скорей домой!
Гм-гм…
Но — не настаиваю, не настаиваю. Будем считать, что это «Кубла Хан». «Выстрел молодой» — просто хорошо. Wet shot, как говорят американцы.
«Тираном» была мать Тургенева Варвара Петровна. Собственноручно
секла: не людям же пороть барчонка. Может быть, отсюда тургеневская
робость перед женщинами. Секс у него шел сверху вниз по социальной
лестнице: родил дочку от крепостной. Это очень известная в психоанализе
ситуация: не уверенный в себе невротик должен ощущать над женщиной хоть
Позднее дочку забрал к себе и воспитал по-господски. Назвал Полиной.
Так звали его сводную сестру, рожденную Варварой Петровной от доктора
Берса, будущего толстовского тестя.
Собственно, что мы знаем о тургеневских (внелитературных) женщинах? Полина Виардо? Тургенев любил ее платонически, все это знали и посмеивались. Вяземский, разозленный выпадом Тургенева («псевдорусские стихи князя Вяземского»), сочинил эпиграмму:
Талант он свой зарыл в Дворянское Гнездо,
С тех пор бездарности на нем оттенок жалкой,
И падший сей талант томится приживалкой
У спавшей с голоса певицы Виардо.
По свидетельству некоторых современников, Виардо под конец стала его гнобить. Похоже, он ее утомил.
Это тот случай, когда доктор Фрейд даже не то что неинтересен, он интересен всегда, — а не нужен. Юнга надо позвать на консилиум: либидо не основа бытия, тотально символизируемое, но само символ. Означающее, а не означаемое.
Не забывая, что «лишний человек» в русской литературе есть, прежде всего, «третий лишний», что у него непременно отбирает девушку удачливый соперник, будем брать Тургенева внеличностно. Какой писатель Тургенев? Конечно, не самый лучший из русских, но самый необходимый — в прямом, физическом смысле: его не обойти, всякий об него спотыкался, что ли. Это неверно, что вся русская литература вышла из Пушкина, она вся вне Пушкина, он остался в Царском Селе с кагульскими громами и «гиперборейской Ледой» (Бенедикт Лившиц). А русская литература петербургской не была, Достоевский не Дворцовая площадь, а «Канава» (Екатерининский канал, на котором и убили самого европейского из русских царей). Онегин отнюдь не «лишний человек», это потом приписали, после Тургенева.
О Печорине вообще не говорю: ему бы не девушек соблазнять, а с барсом бороться. Бэла и есть барс в девичьей шкуре.
Все вышли из Тургенева, и опять же
Вообще Тургенев слабо удерживается в памяти, даже его сюжетно острые малые вещи. Я уже не помню (через две недели), чем кончается «Несчастная».
А у Чехова, спрошу я, персонажи запоминающиеся? Мы помним не героев его, а только хороших актеров, их игравших. Чехова без Тургенева нет, он весь из Тургенева, и развитие его только в том заключалось, что он исправлял ошибки и слабости Тургенева. Одна так и осталась: незапоминаемость персонажей, расплывчатость, «пятна вместо лиц» (Святополк-Мирский).
Соленый — «Бретер», «Егерь» — «Ермолай и мельничиха»: примеры хрестоматийные. Но примеры можно множить и множить, и в мелочах, и крупные. Мелочи: милый человек, говорящий про Волгу и Каспийское море («Учитель словесности»), — либеральный мировой посредник из «Дыма»; «Когда сойдутся англичане, они говорят о ценах на хлопок», etc перешло в «Ариадну» из того же «Дыма», даже запах гелиотропов у Чехова тургеневский. А в крупном: Дымов («Дым»!), умирающий, как Базаров. Или рассказ «На пути» — компендиум всего Тургенева и всех его лишних людей. Один Тургенев оказался нелишним — а потому нелюбимым и изгоняемым, вытравляемым соляной кислотой и выжигаемым каленым железом.
Это понятно, это теперь называется «страх влияния». Борьба с отцовской фигурой в литературе в удавшихся случаях приводит к преодолению ошибок отца. Чехов изжил главную тургеневскую: многословие. Лишними у Тургенева оказались для Чехова не люди, а слова.
Прочитайте Тургенева после Чехова: хочется все время вычеркивать.
Но родовое, родимое пятно осталось — эмоциональный фон жалости и тоски, депрессивный фон. У Чехова не любовник, лишний человек, проваливается, а само бытие рушится, обваливается. Библейский «песок морской» утекает в песочных часах. И никакого племени младого, которое фальшиво приветствует Лаврецкий. Переверните часы — то же самое. Пойдем, Катя, ужинать. А «здравствуй, новая жизнь!» у Чехова — это вроде Франсуазы Саган: здравствуй, грусть и неопределенная улыбка (для молодых: это название ее первых двух романов).
Перейдем от писанины к жизни. И не в индивидуальной проекции, конечно, — чем, мол, Чехов отличался от Тургенева в смысле Полины Виардо: эти отличия столь заметны, что и говорить о них даже неудобно. Разве что два слова. Чехов — человек («мужчина»), умевший расстегивать жилетку, говоря о женщинах и с женщинами. Тургенев в мужской компании был остряк и душа общества. А в группе девушек нервных? В остром обществе дамском? Робкий Дон Жуан, назвал его Павел Анненков. Впрочем: Довольно! Мимо, читатель, мимо! (тоже тургеневская фраза).
Полину Виардо нужно, так сказать, поставить с ног на голову, то есть взять ее культурно-символически, в контексте Россия — Европа. Она тогда предстанет не реальной женщиной, которую платонически любил Тургенев, а этой самой Европой, в которую платонически влюблена Россия. «Он ее достигнет, барин», — предупреждал М. Р. Павличенку некий старичок-провидец, имея в виду его жену и местного помещика Никитинского (из Бабеля). Русским, даже барам, даже И. С. Тургеневу, «достигнуть» Европы не удалось. С досады они устроили революцию.
И тогда я потоптал барина моего Никитинского.
В дневнике братьев Гонкур записано, как Тургенев однажды
разговорился на тему любви в обществе французских писателей. Рассказал
им, что в охотничьей молодости была у него любовница-мельничиха,
с которой он встречался в лесу, настрелявшись куропаток.
(Из Тургенева же: куропатки водятся не в лесу, а в кустарнике, но это
не мое дело.) Он много раз безуспешно уговаривал мельничиху принять
Безбожное охотничье вранье. Но французы схавали: тут ведь пахнет «неописуемым благородством», как сказал бы Достоевский. Причем с обеих сторон.
Нет таких мельничих в России. И не было.
Дон Кихоты были.
Тургеневская поселянка — не мельничиха, а мельница, в самом деле оказавшаяся великаном-злодеем.
Мельничиху же — настоящую, без мыла — пользовал Ермолай. Тургенев при них был лишним человеком.
Сейчас Россия догоняет не Европу, а Америку. Кое в чем уже и перегнала. Европа сейчас для русских — вроде того леса, в котором Тургенев стрелял куропаток: не лес, а кустарник. Подлесок. Подшерсток.
Что касается Америки, то в ней, как знал еще Маяковский, леса и травинки сбриты. Женщина
Пойдешь на стриптиз — а там у девок лобки стриженые.
Никониане проклятые, мало им мужиков безбородых.
И в Рашке птенцы Петровы эту моду усвоили. Хуже: начали в кино попкорн жрать. Цивилизовались: забыли семечки.
Поймать бы куропатку! На ней хоть перья есть.
Знакомый, работавший на Кубе, рассказывал: привычнейшая забава
тамошних мальчишек — пользовать кур. Курица потом махнет разок
крыльями — и кувырк: готова в суп. Так у Чехова
Что касается отрока Пушкина с его гиперборейской Ледой, он и сам горазд был ее клювом терзать. Но:
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой.
России и Пушкин лишний человек.
Вот в чем пойнт — отнюдь не в литературе! Тургеневский страх перед женщиной — всеобщий страх русских перед матерью-родиной. Сожрет с носками и даже пуговиц не выплюнет.
Ладно, не будем русофобствовать. Скажем вместо России мать-природа.
Женщина есть природа как таковая, об этом в наше время красноречиво
написала Камилла Палья — переоткрыла старую истину в эпоху
политизированных влагалищ. Миф
История Запада, говорит Палья, — непрерывный бой с женщиной, «покорение природы», западное искусство — трофеи и триумфы этой войны. Пересказывать книгу Палья незачем, она сейчас есть по-русски. Нам важно в ее контексте увидеть темы русской литературочки (термин Маяковского). Русские — робкие разведчики на этом бранном поле: сунут палец в огонь — и отдернут. Вел себя как воин один Гоголь в «Тарасе Бульбе»: панночек ваших нам не надо, а погром устроим.
Русское брутальное антизападничество, русское соревнование с Западом — патология «Тараса Бульбы». Чехов куда сильнее Тургенева, но русский милитаризм — эротизм чахоточного.
Однако в литературе нужно хамить. Или хотя бы не распускать слюни, как учил Чехов, презиравший слезоточение и автобиографию. А Тургенев в своих сочинениях очень уж похож на самого себя.
В литературе Ноздрев нужнее Манилова. Хлестаков — тот вообще чемпион. Приходи и заявляй: литература — это я! Видите тот лес, что вдали синеет? Мой лес! С подлеском и с куропатками! И «Фрегат „Палладу“» я написал, и Юрия Кублановского.
И если я не граф Толстой, то барон Брамбеус точно.
О бабах и сиськах — последнее. Камилла Палья говорит, что
принципиальная, на все времена, победа была одержана в Египте, родившем
западный глаз: способность за объемом увидеть плоскость, различить
линию. И молочные бурдюки
Из России только Набоков сумел совершить бегство в Египет.
Лолита — это вам не Полина Виардо.
Сестра моя литература.