В начале 90-х «Дом ветеранов партии» в Переделкино переименовали в Геронтологический центр. Но на жизни его постояльцев новая вывеска почти не сказалась. Тут по-прежнему стоят два памятника Ленину (под обоими в конце октября лежат живые цветы), а для местных постояльцев до сих пор самые страшные оскорбления — «правый уклонист» или «ревизионист». В убранствах палат (разумеется, палата на одного человека) нет казенного духа. Каждый волен обставить комнату как душе угодно, а потому тут обычное дело — антикварный буфет, ковры, картины маслом, разумеется — телевизор, телефон, а у самых продвинутых стариков — и компьютер. Четырехразовое питание, на выбор — из 4-х меню.

Попасть в этот дом, как и при Советской власти, «просто так» почти невозможно. Если раньше основным критерием отбора сюда был статус пенсионера союзного значения (иногда — республиканского), то сегодня — звонок сверху. Окончательное же решение о приеме пенсионеров на постоянное либо временное проживание в Геронтологический Центр «Переделкино» принимается на заседании специальной комиссии Федерального агентства по здравоохранению и социальному развитию. Например, директор Центра Андрей Еросович Ведяев «не рекомендовал» нам встречаться со стариками, отдававшими долг Родине во внешней разведке, а также с родственниками нынешних членов федерального правительства.

Несмотря на преклонный возраст — почти всем за 75 — постояльцы пристально следят за текущим политическим моментом. Кто-то даже умудряется в нем и участвовать, выступая, например, в качестве экспертов комитетов Госдумы: из своей палаты правят законопроекты и годами ведут переписку с министерствами или администрацией президента, отстаивая в какой-нибудь важной бумаге свою поправку или просто строчку.

Еще лет двадцать назад, как рассказывают старожилы Геронтологического центра, местная ячейка КПСС входила в десятку самых влиятельных в советском властном раскладе. Но сегодня политика там, как и во всей России, выродилась до подковерной борьбы. Как рассказывает мне один постоялец, многие тут собирают на своих недругов компромат, и в минуты острых политических разногласий выносят его на свет с обещанием «разобраться по полной, когда мы придем к власти».

7 ноября тут для большинства самый светлый (а то и единственный) праздник. И каждому из обитателей Геронтологического центра в Переделкино есть, что сказать об этой дате.

Юрий Владимирович Шевколович, 83 года
Конечно, Октябрьская Революция для меня — это праздник! Праздник моей страны! Я никогда не отделял себя от государства. Мне кажется, что советский человек всем обязан нашему государству, вот и я до сих пор отдаю долг, так, как могу. Почти пять лет из этой палаты я борюсь за внесение поправок в указ президента «О ветеранах».

Я навсегда запомнил три ярких эпизода. Первый — я, пионер, стою у избирательной урны на выборах в Верховный совет в декабре 1937 года и думаю, что вот мне, маленькому человеку, доверили важное государственное дело. Еще одно детское воспоминание — встречи моей мамы с видными партийными деятелями, когда я стал понимать, что они такие же простые советские люди. Мама моя была членом бюро Московского комитета партии и особенно дружила с женой Маленкова.

И, конечно, война. Это величайшая трагедия. Но мы победили, и это я тоже связываю с Октябрьской революцией, потому как победила тогда, на самом деле, вера в справедливость.

Ну и третий — мирная жизнь. В какой бы еще стране я, пришедший в 21 год с войны инвалидом, смог бы закончить институт и заниматься всю жизнь наукой?

Евгений Александрович Буздаков, 80 лет
Семья у меня — потомственные революционеры. Дед — член РСДРП с 1904 года, отец — второй секретарь Бакинского обкома. Но, как ни покажется странным, особенно в стенах этого дома, для меня Октябрьская революция — трагедия.

С самого детства я понимал, что в стране царит преступный бардак. Родился и жил я до конца сороковых годов в Баку. Там абсолютный бардак, в отличие от Москвы и Ленинграда, где власти наводили внешний лоск. Все мои родственники были нефтяниками, начинали работать на промыслах в Баку еще при Нобеле. И они могли сравнить жизнь тогда и сейчас. Например, в 1912 году Нобель построил в Баку больницы для рабочих. Потом в тридцатых годах больницы построили коммунисты. Так здания Нобеля стоят до сих пор, а большевистские строения развалились через двадцать лет. Да саму нефтяную отрасль нам поднимали американцы. Я помню, как в тридцатые годы их инженеры сюда приезжали — своих к тому времени расстреляли. Другом нашей семьи был Николай Иванович Шаронов, заместитель руководителя Красного Креста и полпред в Польше и Венгрии. Так он такое, помню, рассказывал о внутренней кухне Кремля, что у меня волосы дыбом вставали. Что, например, Ленин до заключения Брестского мира получал от немцев 3 миллиона марок ежемесячно. А о другом страшно говорить даже сегодня.

Еще советские лидеры заложили страшный развал Российской империи (название «Советский Союз» я не признаю) созданием всех этих национальных республик. Мне еще в сорок девятом году азербайджанцы говорили: как только вы, русские, слабее станете, мы вас всех отсюда выгоним.

Потом уж я перебрался в Москву, и для меня открылся бардак наивысшего уровня. После смерти Сталина я стал работать в Юркомиссии Совмина, занимался кодификацией законов, но на самом деле пересмотром законодательства сталинского времени. Сидели мы в здании Верховного суда. У нас тогда были такие полномочия, что мы могли вызвать для объяснений любого чиновника, вплоть до министра сталинского правительства, даже если он был уже на пенсии. И вот тогда я узнал, что к восьмидесяти процентам указов Сталина сам Сталин не был причастен. У Поскребышева было факсимиле его подписи, по ночам приходили просители, и секретарь в двух экземплярах штамповал эти документы. Вот такова советская юридическая практика.

Я, кстати, спрашивал своих родственников, старых большевиков, что ими двигало. Так они мне отвечали, что представляли себе до семнадцатого года социализм в России совсем другим, не таким, который получился. В общем, это была их ошибка.

Вот и для меня эта революция сейчас — огромная историческая ошибка.

Константин Владимирович Фролов, 88 лет
Это не просто праздник, а всемирное событие! Революция наглядно показала, с какой жестокостью эксплуататоры могут расправляться с простым народом. Это урок для всего прогрессивного человечества.

Моя мать была в общем-то простым, но честным человеком. В 1929 году она стала председателем колхоза в Ульянинском, в семидесяти километрах от Москвы. Я всего добивался сам. Закончил Подольский аэроклуб и всю жизнь был связан с авиацией.

Так получилось, что в войну я летал на штабном самолете маршала Жукова. Как сейчас помню, в салоне у него стояли большой глобус, алюминиевое кресло и стол с картой. Жуков, конечно, был гений номер два в России — после Ленина. В первый раз я с Жуковым встретился в конце тридцатых в Монголии. Там же, кстати, я получил доступ к архивам и прочитал протоколы допросов Колчака, Унгерна, также семеновцев. После этого я на всю жизнь стал пламенным коммунистом — чтобы больше не допустить к власти таких зверей.

Потом было ЦАГИ в Жуковском, где мы испытывали двигатели. Страшная работа! При мне людям частями от разорвавшихся в аэродинамической трубе двигателей отрезало головы. Трое моих друзей получили рак легких. Конечно, работали за идею, за капиталиста разве кто-то бы стал так страдать?

А вообще, социализм пал потому, что наше поколение надорвалось, не смогло противостоять врагу. А еще потому, что в середине восьмидесятых к власти пришло первое поколение тех, кто не участвовал в войне. В России ведь всегда так, — гражданские люди начинают преступные перемены.

Время социализма, конечно, закончилось навсегда. Для меня лично битцевский маньяк такая веха. Он ведь не из социализма пришел, а из царизма. Я когда-то жил возле Битцевского парка, хорошо его знаю — мой техникум там находился, в бывшем имении Каткова, подаренном ему вместе с парком Екатериной. Ну что вы хотели — «Каков поп, таков и приход».

Арон Михайлович Фридлин, 96 лет
Саму Революцию, октябрь семнадцатого года, я помню смутно. Я тогда находился в детском приюте в Миргороде. Голод — вот что тогда было главное. Ни о чем другом люди не думали. Петроград с Москвой были не близко, и все, что там происходило, казалось очень далеким.

А 1918-1919 годы я уже помню отчетливо, помню Махно и его банду. Тогда я понял, что лучше революция, даже с голодом, чем бандиты, убивающие невинных людей.

С тех пор для меня Октябрьская революция — это идеалы любви к людям и всеобщего братства. С конца тридцатых годов я был занят на нескольких секретных проектах, здесь доживаю последние дни, но ни разу у меня не появилось мысли, что я или Советский Союз, которому я отдал свою жизнь, в чем-то были неправы.

В палате у меня нет ни телевизора, ни радио. Только книги и фотографии. Жить прошлым сегодня — наверное, самый правильный путь.

Таисия Ивановна Беляева, 87 лет
Для меня Октябрьская революция никогда не была праздником. Ни в советское время, ни сейчас. Хотя я и была членом КПСС, и работала в Министерстве социального обеспечения, вроде «по должности положено» праздновать, но ведь революция принесла столько страданий.

Главная беда социализма — в бытовой неустроенности людей. Отсюда и все беды — за кусок хлеба друг друга топили. Политика тут ни при чем.

Леонид Яковлевич Смирнов, 81 год
Вот Французская революция раскрепостила людей, сделала их внутренне свободными, дала им шанс стать творцами, а Октябрьская революция — это единственный случай в истории, когда удалось создать справедливое государство.

Мои родители состояли в партии большевиков с семнадцатого года, и я горжусь ими. Еще одно завоевание Октября состоит в том, что россияне гордились своей державой. Россия стала не задворками цивилизации, а творцом мирового порядка.

Утром 7 ноября пойду и возложу цветы к памятнику Ленина. Живых цветов у меня нет, сам сделаю бумажные. Хорошо бы снег еще в этот день — ведь красное на белом очень в тему истории.