Воспоминания

Мемуары архангельского крестьянина Яковлева — образец народного бытописания. Искреннего, чувствительного к деталям, но без малейших попыток овладеть «могутным» слогом историка и летописца. Впрочем, изображенная в такой манере жизнь архангельской деревушки отнюдь не выглядит тусклой. Наоборот, нет более интересного объекта для «стихийного историка», чем быт захолустья. Там, как нигде, узор жизни ярок. Там время не спешит вперед, но движется вразвалку — и никогда не летит стрелой. В северном русском захолустье неохотно учатся грамоте, но за удовольствие почитать «Биржевые ведомости» платят газетному разносчику. Пьют чай строго по воскресеньям. Присягают Временному правительству вместо «скинутого» царя и срывают с урядников погоны. Вступая в комсомол, выписывают «Лапоть» и «Безбожник», но по старинке засылают сватов к родителям невесты и торгуются за приданое…

Полный текст воспоминаний, написанных в 1983 году, находится в Черевковском филиале Красноборского историко-мемориального и художественного музея Архангельской области. Фрагмент любезно предоставлен для публикации историком В.И. Щипиным.

 

Наше село расположено на левом берегу реки Северной Двины по течению на север в Белое море, в 105 км от г. Котласа и в 530 км от столицы Северного края г. Архангельска. Еще исстари наше село считалось самым богатым хлебом из всех сел, расположенных по берегам реки Северной Двины до г. Архангельска. Основное занятие крестьян — землепашество. Скотоводство и кустарное производство были развиты слабо.

В центре села находились две церкви. Культурно-просветительных учреждений в селе не было. Только изредка летом, в воскресные и престольные праздничные дни любитель Александр Белоруков показывал в пожарном сарае на своем «волшебном фонаре» световые картины религиозного характера. Большинство крестьян было неграмотно или малограмотно и очень религиозно. Церковная служба при наличии трех попов и трех дьяконов, псаломщика и церковного старосты производилась ежедневно и попами посменно: то в Ильинском, то в Никольском приделах каменной церкви, а летом, с Троицына дня, в летней Троицкой церкви. В праздники (престольные и двунадесятые) в церкви и на рынке скоплялось очень много людей, одни стояли в церкви за обедней, а большинство находилось на рынке, где мелкие торговцы продавали из ларьков и с земли разные мелкие товары. В зимний период, особенно в воскресные дни Великого поста перед Пасхой, устраивались «торговые сборы», где местные торгаши из крепких крестьян привозили с Вашки и продавали прямо с саней (розвальней) мороженую рыбу пелядь, мороженую свежую селедку, рябчиков, цветные валенки и шерстяные ващанские. Ряд торговцев торговал с возов завезенными из Котласа товарами: хмелем, белым горохом, пшеном, бараночным ломом, льняным маслом, крупчаткой в пудовых мешочках, гороховой мукой, вятскими пряниками с начинкой и другими продтоварами, а местные кустари-лудонжане — гончарной посудой, фоминцы — лопатами, лаптями, кузовами из береста, сельницами, лукошками, топорищами, привозили поленьями дрова и мох в собанах для строительства, а ракульцы торговали свежей рыбой, бондарной посудой и санями-дровнями, доставляли заказчикам из их шерсти валенки.

Торговали на рынке цветными прясницами, швейками, веретнами и другими изделиями для тканья холста. Местные крестьянки торговали кореноватых чашек наваренным гороховым киселем, изрезаемым на ломти, а потом на мелкие кусочки, смазанные льняным маслом. Кисель кусочками покупатель ел специально сделанной продавцом деревянной вилкой. А ниже деревянной Успенской церкви крестьянки торговали из балаганов, обтянутых холщовыми пологами, горячими оладьями, выпекаемыми из белой муки на льняном масле на сковородах, подтапливаемых щепками, в специальных глиняных корчагах. Способ такого угощения киселем и оладьями в базарные воскресные дни Великого поста заведен был еще исстари и существовал на рынке села до 1930 года.

В Масленицу, за неделю перед заговеньем и Великим постом, а также в летние праздники крестьянки угощали людей жареным мясом — бараниной, телятиной, выпекаемыми булочками, калачами и белым хлебом из покупной белой муки. Особо многолюдны были престольные праздники: Троицын и Ильин дни, а также Петров день, в который перед сенокосом на рынке нанимались няньки-девочки из бедных многодетных семей, казаки и казачихи (взрослые) для сельскохозяйственных работ в более зажиточные хозяйства на срок до Покрова, то есть до 14 октября нового стиля, а иногда и до Николы.

Деревня, в которой я родился в 1903 году, находится на взгорке, в одной версте от села Черевкова, одним концом с юго-запада, а другим примыкает к тракту, идущему от Котласа на Архангельск. Вдоль деревни с тракта узким логом, прозванным «грязной улицей», тянется в прилегающие к деревне поля узкая, извилистая проезжая, для прогона скота огороженная с одной левой стороны ивовым плетнем и с правой — длинными жердями в кольях, называемыми народом пряслами. Улочка настолько узка, что при встречах лошади с телегой с другой, тоже в упряжке, приходилось или дожидаться проезда встречной на изгибах, или спешить на перекресток улицы, идущей из другой близлежащей деревни. Неудобства узких улиц для проезда объяснялись тем, что крестьяне дорожили каждым клочком пахотной земли, которой по наделам было очень мало. В нашей деревне, как бы раздвоенной надвое окончанием лога «грязной улки», стояло четыре двухэтажных дома, по две больших избы в каждом со скотным двором, один дом-пятистенок с двором, два больших дома с дворами в две избы без свода, закрытые тесом на один скат, и две небольшие одиночные избы — всего девять строений, в которых жило одиннадцать хозяев. Позади деревни стояло в разных местах шесть бань и четыре овина. В деревне мало кто делился, хозяйства, за исключением трех, были многосемейными в 6-8 и более человек с преобладающим числом ребятишек. У семи хозяйств было по лошади, по 1-2 коровы, некоторые хозяйства откармливали на продажу быков, телок и держали по 3-5 овец. Свиней и кур не держали. Все жители деревни занимались личным хозяйством. Имеющие лошадей зимой возили из лесу дрова, жерди, лес для своих нужд, а летом пахали, удобряли свои наделы земли, а большесемейные с наличием свободных рабочих рук после сева яровых культур раскорчевывали из-под пня в Согре распашки, или глава таких семей отпускал своих сыновей в Архангельск на заработки до Ильина дня (20 июля), то есть до наступления сенокоса.

Постройки в деревне все были ветхие, за исключением одного дома-пятистенка и двухэтажного дома на середине деревни, принадлежавшего лесному объездчику по прозвищу Ромаха, который держал всю деревню как в тисках. Бревна возили из лесу украдкой, хозяева всю жизнь строили или ремонтировали свои дома, да так и не достраивали, так как при скоплении семьи была страсть на большой дом, как для жилья, так и для удобства скоту с большой поветью для хранения сена. Нижний этаж в две просторных избы с глинобитной печью-пекаркой, с полатями для спанья, лавицами, полицами и грядками, с маленькими окнами с подслеповатыми рамами-четырехлистками, закрываемыми снаружи на ночь деревянными ставнями — кое-как, с трудом доделывали и жили. А вот второй, верхний, этаж в большинстве своем пустовал, выглядел слепым или кривым, то есть одна изба (горница) отделывалась, окосячивались окна и вставлялись рамы, а у второй даже не вырезали проемы для окон.

Жители деревни были все очень трудолюбивы, религиозны, малограмотны или совсем неграмотные, особенно женщины, у которых зимой и летом всегда было много всякой работы, особенно по обработке льна, пряжи и тканью домашнего холста на одежду семьи.

Лучшими участками первого грунта пользовались более крепкие семейные хозяйства, державшие рогатый скот, лошадей, имевшие лишние рабочие руки и лучше удобрявшие землю. Передел и поравнение земельных участков в обществе по постановлению сельского схода всех домохозяев проводился через 10-12 лет. Вследствие чего прибылые едоки в хозяйствах несколько лет надела не имели, а выбывшие (умершие) пользовались землей до передела. При переделе земли каждый хозяин, имевший излишки, стремился удержать за собой лучшие участки (полосы), отдавал похуже в разных полях, отрезая от своих полос хозяйствам, получающим наделы на прибылых едоков. Передел земли не проходил без драк и мордобоя, заправилами были крикуны, имевшие излишки земли, а получающая землю в большинстве своем многодетная беднота была довольна и тем, что получила землю, хотя и в разных полях, и небольшими клочками. Пахали землю деревянными сохами (едомками) с одним ральником (лемехом), набитым на вытесанную корневую березовую корягу. Боронили землю бороной с деревянными зубьями, скрепленными в решетке свитой березовой вицей. В 1910 году появились более удобные для пашни, легкие вятские сохи со стальным лемехом и резцом для разреза жнивья и деревянные бороны с железными зубьями. У зажиточных хозяев появились дрожки на железном ходу, выездные тарантасы с расписными задками, а для зимних поездок в праздники — вятские кошевки со стальными подполозками. Корпус кошевок окрашивался в большинстве темно-коричневой краской, а спинка разрисовывалась разными цветами или вместо них верх обивался цветной материей. Для перевозки грузов в зимнее время использовались сани-розвальни с изогнутыми по бокам отводами. В весеннее и летнее время для перевозок у крестьян были в основном дрожки на четырех колесах и телеги на двух деревянных осях. Орудия производства: лопаты, грабли, вилы для скирдования сена на лугу были деревянные, только навозные вилы, топоры, косы-горбуши и серпы были железные. Обмолачивали хлеб деревянными молотилами и горбатыми кичигами, а хлеб в снопах сушили в овинах, зажигая костер дров под овином с наложенными в него снопами. Лен сушили в банях, а высушенные снопы мяли вручную деревянными мялками женщины, потом костицу обивали трепалами, а после этого лен чесали на железных щетях (досках с вбитыми в них гвоздями) и ручными щетками, сделанными из пучка свиной щетины.

Родился я в большой семье крестьянина-середняка. У родителей был единственным сыном, и поскольку общая наша семья была большая, с трехлетнего возраста больше жил у дедушки и бабушки (родителей матери) в деревне Астафьевской, по прозвищу Шашовы, что ниже нашей деревни по тракту в двух верстах.

У дедушки и бабушки семья была небольшая: находилась при них одна дочь, уже взрослая (сестра моей матери), поэтому я для них был не помехой, а только развлечением. У дедушки дом стоял у самого тракта, хотя большой, в четыре избы, и ветхий, но жить в нем зимой и летом было хорошо. Дом был на два хозяйства. В правом, восточном, боку жил дедушка с семьей, а в левом — его дядя (мой крестный) с хозяйкой. Дедушка свою половину дома содержал в порядке, ремонтировал, а его дядя ничего не делал, так что его половина дома выглядела убого. Четыре жителя деревни жили на крепостной — частновладельческой — земле, в том числе и мой дедушка пользовался четвертой частью земли и сенокоса, подаренной ему как примаку и внуку по наследству своим дедушкой, у которого он с малых лет воспитывался. Дедушка держал хорошую лошадь, две коровы да пару овец. Земля, которую он обрабатывал своим трудом, вся была рядом с деревней, но убирать урожай хлеба и сена не хватало своих рабочих рук, приходилось отдавать сжинать часть посевов хлеба за хлеб, а скос травы и уборку сена за одну третью часть сена. В зимнее время, когда я начинал скучать о родителях, то моя тетя (сестра матери) садила меня на санки и тащила домой, а как наступала весна, разливалась река Северная Двина, и водой затопляло весь луг шириной 7-8 километров, я уже опять жил у дедушки и бабушки, так как у них жить в это время было очень красиво и весело: вода подходила под окна к проезжему тракту, затопляя выгороженные из поскотины телятники. У дедушки была небольшая лодка, и я любил целые дни ездить в ней в огороженном телятнике вплоть до полного спада воды. Так я жил весной и летом у дедушки до семилетнего возраста, пока не умер мой отец.

Отец умер перед Рождеством в 1910 году, когда я гостил у дедушки. Вспоминаю, утром, когда я еще лежал на печке, приходит бабушка, которая ходила по делам к нам в деревню к матери, и шепотом говорит (чтобы не разбудить меня) своей дочери (моей тете), что скончался Иван Ильич. Тетя заплакала, я услыхал и разбудился, потом бабушка сказала мне, что умер отец, и поедем завтра хоронить. На что я ответил: «Поеду, я еще никогда не хоранивал». Вечер того же дня дедушка запряг лошадей, и мы втроем поехали к нам в деревню, а бабушка до утра осталась дома поправлять дела по хозяйству. Дома отец уже лежал в переднем углу в гробу, и я его не признал. Мать плакала, держа на руках полуторагодовалую сестру Наташу. Приехали на похороны все сестры отца с мужьями и родственниками. В избе было полно народу, душно от ладана и свечей. Я сразу же забрался на печку и там уснул. Узнал, что два дня назад отец был здоров, сортировал хлеб у богача Пирогова, носил мешки в склад, потный напился холодной воды, заболел животом, получилось воспаление желудка, не стал принимать пищи. Приходил фельдшер, помочь ничем не мог. Отец, помучившись двое суток, умер в возрасте 29 лет.

В день похорон был крепкий мороз, поехали хоронить в тулупах. В церкви, куда занесли гроб отца, находилось еще два гроба с умершими и было много народа. Отпевали отца после обедни в правой, Ильинской, церкви священник Харлампий, дьякон Замараев и псаломщик, кум моей матери, Обнорский. Хоронили отца при колокольном звоне в могилу, вырытую на северо-западном углу, недалеко от алтаря Троицкой церкви. Все время нахождения гроба отца в церкви, отпевания и выноса из церкви, вплоть до закрытия крышки гроба над могилой, я был спокоен, думая, что так вести себя и надо, да и не плакал, как мать и другие родственники, когда прощался перед спусканием гроба в могилу. Но когда гроб спустили на веревках в могилу, зазвонили на колокольне во все колокола, священник с дьяконом и псаломщиком пошли в церковь, гроб стали зарывать землей, тогда лишь я понял, что отца больше мне никогда не видать, и принялся реветь, сколько было мочи, до окончания похорон, и ни мать, ни дедушка с бабушкой не могли меня успокоить до самого приезда домой. Вот и все то, что осталось у меня в памяти об отце.

После смерти отца я часто навещал дедушку и бабушку, а весной и летом стал помогать дедушке в работе: возил на лошади на поле навоз из двора, боронил полосы под яровые и озимые посевы и в лугу в период сенокосной страды возил копны сена к стогам. Иногда бегал купаться в речушку Лудонгу и в кедровый сад дяди Федора (Фермяка) есть ягоды, и за кедровыми шишками с орехами. Домой в деревню к Горбачатам прибегал только по просьбе матери. Наша семья состояла из дедушки — отца моего отца, прабабушки (его матери), дяди — брата отца, трех детей, взрослой сестры отца, да нас троих: меня, матери и сестры. Всего 11 человек. Семья была трудолюбивая, большой и малый — каждый знал свое дело, и руководил всеми делами дедушка. Еще при жизни отца семья вместе с двумя хозяйствами соседей обрабатывала на паях из третьей части урожая частновладельческую землю богача Пирогова в деревне Протодьяконовской в количестве 14 десятин. У этого же богача косили и убирали сено из трети на его ближних луговых пожнях, огораживали стога своей изгородью, а осенью сено из стогов возили на лошадях на берег Северной Двины для погрузки его в баржу, где ставился закупаемый рогатый скот на мясо, отправляемый в г. Архангельск. У Пирогова около дома в селе был построен большой склад для хранения зерна и разных товаров. В одном переднем растворе в воскресные дни продавались разные хозяйственные товары: косы-горбуши, литовки, серпы, топоры, вилы, пилы поперечные, точила, веревки, скобы дверные, гвозди, самовары, чугуны, котлы.

Торговал этими товарами специальный продавец, а в помощь ему хозяин поставил моего дядю (брата отца), которому платил по 50 копеек за каждый проработанный воскресный день. Наша семья жила скупо. Продукты и одежда были свои. Да и покупать было не на что. Даже чай с сахаром пили очень редко, но, как только дядя стал работать в магазине, вечером принесет фунт калачей или фунт пильного сахара, а потом заработал и купил ведерный тульский самовар. Чай стали пить каждое воскресенье.

Помню, в середине марта 1917 года, рано утром, когда еще только что в деревне вставали с постели и мать затопляла печь, было воскресенье, и я собирался идти в церковь к заутрене, так как в школе был выбран попом с другими учениками-сверстниками в хор певчих на клиросе, как вернулся домой из поездки на лошади мой братан Василий, возивший двух пассажиров до Пермогорья. На обратном пути он привез в Черевково возвращавшегося из Петербурга земляка И. Н. Зиновьева, которого ранее совершенно не знал. Братан Василий своей семье и нам с матерью сообщил, что в пути домой Зиновьев ему сообщил, что в Петербурге революция, большевики, рабочие и солдаты свергли царя Николая, вся власть перешла в руки народа, но у власти стал меньшевик Керенский. «Я еду на родину по делам. Сегодня в воскресенье приходи на рынок, все увидишь и узнаешь». Узнав про новости, я быстро оделся и поспешил пораньше в церковь к заутрене. Находясь в церкви, я никому ничего не сказал, а сам все время думал и ожидал, что же такое сегодня будет.

Окончилась заутреня, и я сразу же с частью выходящего из церкви народа выбежал на базарную площадь, где скоплялся народ и мелкими торговцами и кустарями устраивались балаганы для торговли, но ничего особенного не увидал. Рынок был как всегда. Звонил большой колокол, призывая прихожан к обедне. Недалеко от поворота дороги, против ручья Петра-иерея на дороге показался урядник с женой, идущий к обедне. Как вдруг с улицы, где находится каменный дом Пирогова, навстречу уряднику вышел мужчина в черном пальто с воротником, серой шапке, с красным бантом на груди. Преградив дорогу уряднику, остановил его, быстро сорвал с плеч золоченые погоны, кокарду с папахи, отобрал у него висевшую сбоку шашку, вынул ее из ножен, через колено переломил надвое и забросил обломки через ограду в ручей, а ножны взял себе. Жена урядника упала кому-то на руки в истерике, сам же урядник не проявил никакого сопротивления, лишь посмотрел по сторонам, покачав головой, потом, взяв жену под руку, поспешил восвояси. Через некоторое время пришли на рынок стражники Усачев и Прибышин, которые, вероятно, еще не знали историю по разоружению урядника. Но когда подошедший к Усачеву человек, а это был И. Н. Зиновьев, сказал ему что-то, то Усачев сам сорвал с себя погоны, кокарду, отстегнул кобуру с наганом сбоку и передал в руки Зиновьеву. А другой стражник, испугавшись, вздумал бежать по Едомскому тракту, но, запутавшись в длинной шубе с болтавшейся сбоку шашкой, упал. Тут уже под хохот публики его и разоружила сама публика. За обедней в церкви народу было значительно меньше, чем за заутреней, так как мужчины молодого возраста все остались на улице, где состоялся митинг и выступал с речью Зиновьев и еще кто-то из политических административно высланных.

Когда обедня окончилась, и прихожане стали подходить к кресту, а на клиросе хор пел многолетие царю, его семье, министрам, синоду, митрополиту и епископам, в это время в церкви появился Зиновьев в шапке и крикнул попу и певчим на клиросе, что царя и его приспешников нет, многолетие в будущем надо петь Временному правительству и воинству его. Потом Зиновьев стал к амвону, где находился поп с крестом и кропилом, и обратился к землякам с краткой речью о происшедших переменах в управлении государством и революции в Петрограде. После услышанных новостей все прихожане вышли из церкви на улицу, толкуя между собой, а в церкви остался один гроб с покойником и его близкие, да священник с дьяконом для отпевания.

Шла еще Отечественная война, начавшаяся в 1914 году, много односельчан было на фронте. Дома остались старики, женщины-солдатки, старухи и ребятишки. Трудно было обрабатывать землю, убирать сено и все дела делать вручную: жать хлеб серпами, молотить цепами, а косить траву в лугу косами-горбушами. Основная работа легла на плечи женщин. Где-то уже с начала войны сидел в окопах в Августовских лесах мой дядя А. А. Зноев, его товарищи-односельчане В. Ф. Кузнецов и В. Ф. Щипин. Как писал жене дядя, они, сидя в окопах уже почти два года, не сделали по немцу ни одного выстрела, винтовки со штыком есть, а патронов по две штуки на солдата, только зря их морозят и не отпускают домой.

С начала войны в ближних к нам деревнях жили немцы, высланные на вольное поселение из Поволжья, в большинстве своем богачи, с которыми приехали и их жены. Большинство немцев были специалисты, вырезали из дерева или фанеры разные безделушки, варили населению из сахарного песка душистый постный сахар и разноцветные леденцы. Другие от безделья ходили удить рыбу, готовили разные юмористические сценки, сочиняли анекдоты на злободневные темы и в воскресенья ставили спектакли с цирковыми номерами, приспособив своими силами для представлений поветь большого скотного двора в деревне Протодьяконовской, на которые сходилось много народа. Бывали праздники, когда спектакли ставились по два раза в день.

Еще под осень 1913 года, когда мне исполнилось 10 лет, и я учился во втором классе, по Двинскому тракту с Котласа на Архангельск по обочине дороги рыли ямы и ставили высокие столбы, а потом подвешивали провода для телеграфа, то это дело всем было на удивление. Старики и неграмотные старухи говорили, что так всю землю опутают проволокой, жить людям будет тесно и опасно, будет, мол, светопреставление, и на землю придет Антихрист, это якобы писано в Священном Писании, поэтому надо каяться и больше молиться Богу. Нам, подросткам-школьникам, было интересно знать и видеть, как это все делается, и мы почти каждый день по возвращении из школы домой, сбросив сумку с плеч, с куском хлеба с солью бежали смотреть, как рабочие, поднимаясь на когтях на высокие столбы, навешивают толстую проволоку. А я думал, что как вырасту большой, обязательно буду работать на дороге, заработаю денег, оденусь сам, куплю на пальто и на платья сестре и матери.

Однажды, находясь на рыбалке со своим сверстником и соседом Ваней по прозвищу Кокич, узнал от него, что он накануне был в селе и видел около чайной незнакомого редкозубого черного мужика, который говорил мужикам, что ремонтирует Двинской тракт, роет по обе стороны дороги канавы и строит маленькие и большие мосты, но рабочих мало, и приглашает на работу всех желающих. Платит за работу хорошо, как поденно, так и сдельно. Мы еще немного поудили, а потом я сказал: «А что, Ваня, пошел бы ты рыть канавы со мной на пару, если бы нас взяли? Мы бы все равно за день вдвоем сделали за взрослого и деньги потом разделили поровну». Ваня охотно согласился. Смотав наскоро удочки, пошли домой, условившись, что, посоветовавшись с матерями, встретимся на деревне и пойдем в село искать человека и наниматься. Моя мать, было, возражала, а потом согласилась, предупредив, что отпускает работать только до сенокоса. Выбежав на улицу, я встретил Ваню, и мы побежали в село, где сразу нашли десятника дороги в чайной. Он сидел за столом и пил чай с калачами. Он спросил нас, что, мол, надо, ребята, а Ваня сразу же выпалил: «Пришли наниматься к тебе на работу на дорогу, вдвоем за одного». Десятник рассмеялся, спросив, сколько нам лет, записал фамилии в книжку, потом разломил калач и дал нам по половине, сказав, чтобы мы с острыми лопатами утром следующего дня к 8 часам приходили на дорогу к Мышинскому ручью в версте выше села, захватив с собой продуктов на весь день. Обрадованные, мы пошли домой. Проходя мимо каменной церкви, над дверями большого пироговского склада, что против церкви, на другой стороне базарной площади увидели длинный лозунг на красной материи, на котором белыми буквами было написано: «Нет возврата без победы находящимся на фронте». Что это означало, мы еще не понимали. Кое у кого спрашивали, уж не кончилась ли война, или какой праздник? Встречные люди ничего сказать не могли. Но около магазеи встретили на крылечке постояльца нашей соседки Федосьи, который сидел и курил. Мы подсели к нему, как знакомому по рыбалке, и спросили про плакат. Он улыбнулся, а потом тихо сказал: «Это меньшевистский лозунг Временного правительства Керенского за продолжение войны с немцами, вот и все. Но ничего, ребята, поживем немного, сами увидим: скоро наступит конец войне, власть изменится, царя больше никогда не будет, народ силен, и дело Ленина восторжествует. Вы, ребята, оба школьники, учитесь хорошо, больше читайте книг, заходите ко мне вечерами посидеть и почитать, что дам вам, и тогда что-нибудь да поймете. А сейчас идите домой и о том, что я вам говорил, никому не сказывайте».

С этого дня мы подружились с адмо высланным за политические дела Иваном Павловичем и почти каждый вечер ходили к нему читать книги, которые он давал нам. О красном плакате, вывешенном в селе, скоро узнали бабы-солдатки и старухи. Тут у них и пошли суды-пересуды, оханья и слезы. Одни говорили, что войне конца не будет, ни один солдат, живой или калеченный, домой не вернется, а другие — что скоро наступит светопреставление, жизни на земле не будет, и придет Антихрист, а третьи шепотом передавали собеседницам, что царя Николая свергли какие-то большаки (большевики), сделали Временное правительство и на место царя посадили какого-то Керенского. Ничего хорошего не жди, надо каяться во всех грехах и молиться Богу, может, этот Керенский — Антихрист и есть. Солдатки, старики и старухи потекли ежедневно в церковь, а через несколько дней одна солдатка из деревни Шевелево Зиновьева  А. получила с фронта от своего мужа письмо, , что, находясь в окопах в Августовских лесах, в одну из ночей видел на небе знамение — большой сияющий крест и Богородицу с младенцем на руках, показывающую правой рукой на запад. Солдаты в окопах все спали, а когда он некоторых разбудил, и все стали усердно молиться, знамение постепенно исчезло. Солдат велел жене и всем родственникам усердно молиться Богу, чаще ходить в церковь. По его мнению, знамение означало скорую победу, окончание войны и возвращение солдат домой.

Узнав про это письмо, солдатки с помощью церковного старосты Антона Алсуфьева организовали сбор денег на покупку иконы Богородицы, подыскали с помощью старосты человека, который бы съездил в Великий Устюг или во Владимир к иконописцам и заказал икону согласно полученному письму от солдата. Через месяц золотистая икона Богородицы с сияющим в небе позади нее крестом и молящимися на земле коленопреклоненными солдатами пришла на пароходе на Черевковскую пристань. Встречать ее на пристань при звоне церковных колоколов приехал весь церковный причт с церковным хором, в котором ввиду праздника, Ильина дня, находился и я. Икону с пристани, завернутую в белое покрывало от пыли и яркого солнца, посменно несли солдатки до самой церкви…

Десятником на дороге я проработал почти до конца августа, а с Семенова дня (1 сентября старого стиля) я поступил учиться в открывшееся в селе высшее начальное училище.

У меня было три товарища, с которыми я по пути возвращался домой. В нашу группу еще входил и дружил с нами сын земского начальника Отто Зилинг. Отец его выписывал газету «Русское слово», «Биржевые ведомости», журнал «Нива», которые Отто украдкой от отца приносил и давал нам читать, а за это мы приносили и угощали его репой и морковью. Однажды в начале ноября 1917 года, возвращаясь домой из школы с Алешей Лапиным и Пашей Кобылиным, мы вздумали покататься на тонком льду озера Катище, как вдруг прибегает к нам запыхавшийся, взволнованный Отто и говорит, что отец получил из Сольвычегодской земской управы письмо, в котором сообщено, что Временное правительство Керенского свергнуто. В Петрограде революция, власть перешла в руки рабочих заводов, солдат и большевиков во главе с Лениным, и провозглашена Советская власть. Большевиками выброшены лозунги «Вся власть Советам!», «Долой войну!». Временное правительство арестовано. Все фабрики и заводы перешли в руки народа. Изгнаны из своих домов помещики, фабриканты и купцы. Так что война с немцами скоро закончится, и все солдаты вернутся домой. Это сообщение нас взволновало, и мы сразу же пошли домой, погруженные каждый в свои думы. О революции в Петрограде на второй день в училище сообщили кое-кому сын местного дьякона Жданова и сын торговца Гусева, родители которых, вероятно, еще заранее знали из газет о переменах, происходящих в России, но пока, до поры до времени, никому не говорили.

Деревня преображалась. По окончании войны и интервенции на Севере вернувшиеся домой солдаты из более обеспеченных семей возили лес из леса, покупали купеческий лес, заготовленный в Устюге и приплавленный в затон Толоконка. Стали строить новые дома. Поднималась и культурная жизнь. В селе открыли клуб, часто учителя ставили спектакли. По деревням ходили люди, выявляли неграмотных и малограмотных, создавали кружки и по пять-шесть человек неграмотных учили вечерами грамоте. Разносили по деревням читать книги из библиотеки и проводили подписку среди крестьян на «Крестьянскую газету», газету «Беднота», журналы «Сам себе агроном», «Лапоть», «Безбожник».

Осенью 1925 года, накопив немного денег, нанял плотника из верхнетоемской Вершины отделывать передние избы дома: тесать стены, околаживать окна и двери, а также устраивать все нужное в верхней комнате. К новому 1926 году все работы с отделкой были закончены и работники рассчитаны. Работа в райисполкоме у меня была легкая, и я еще немного прирабатывал в налоговой части на выписке налоговых листов плательщикам, составлении сводок и приему налогов в воскресные дни. Будучи в то время холостым и некурящим, я на приработанные деньги покупал легкий табак, папиросные гильзы «Катык», набивал папиросы и, ходя с ребятами на игрища и вечерки, продавал их с барышом, почти копейка на копейку. От продажи папирос экономил деньги и весной 1926 года купил себе хромовые ботинки «Скороход» с галошами, которых никогда не имел и не нашивал. В феврале месяце подыскал поблизости себе невесту, хотя с ней много не дружил, а встречался лишь с ней дома, когда заходил к ее брату, моему сверстнику, чтобы вместе с ним идти куда-либо на игрище или вечеринку. Узнал в разговоре с братом, что к сестре приезжали свататься из Ляхова женихи, и результат сватовства отложен до следующего воскресенья из-за недоговоренности в требуемой женихом сумме приданого с невесты. Встретив сестру друга на одной вечерке, где она была приглашена в гости, договорился с ней проводить ее до дома. Дорогой узнав, что все сказанное мне ее братом правда, чтобы невесту не отпустить выйти замуж далеко от родного дома, предложил ей выйти замуж за меня. Невеста после некоторых размышлений и колебаний приняла мое предложение, за что я ее искренне поблагодарил и, расставаясь с ней у ворот ее дома, первый раз ее поцеловал.

О своих думах и выборе невесты по душе я на следующий вечер поделился с матерью и сестрой, и они одобрили мой выбор. За три дня до приезда вторично Ляховского жениха я пригласил в сваты соседа И. А. Спиридонова, и пошли к невесте сватом. Было уже поздно, и хозяева только что всей семьей легли спать. Сват постучался в крылечные двери, в крыльце открыли двери, в квартире появился свет, сват ушел, а я остался на улице. Сват сообщил хозяевам о цели своего позднего прихода, и после того, как отец и мать согласились принять жениха, вышел на крыльцо и позвал меня войти в комнату. Войдя в таковую, я увидел, что вся семья была дома, только не видно было среди нее старшей дочери — моей невесты. Когда нас пригласили за стол пить чай, и хозяин налил по рюмке водки, то сват сказал, что пить не будет, покуда не покажут и не посадят за стол рядом со мной невесту. Хозяйка сказала, что у них три невесты — которая из них? Сват сказал, что старшую. Оказалось, что невеста крепко спала с сестрами на полатях и как мы вошли в квартиру и о чем говорили — ничего не слышала. А когда мать ее разбудила, и она увидела меня и свата за столом, все поняла, быстро соскочила с полатей, открыла дверь и убежала, чтобы одеться, в холодную верхнюю комнату. Мать сходила за ней, невеста, поздоровавшись с нами, села за стол, стесняясь, на край, но сват попросил ее, чтобы села рядом со мной. Когда все выпили по стакану чаю и по рюмке водки, начался наш разговор и сватовство. Отец невесты спросил у свата о сумме приданого с невесты, а сват, будучи уже под хмельком, не согласовав вопроса со мной, запросил 400 рублей, от чего я даже содрогнулся. Хозяин сразу подал половину требуемой суммы, сказав, что жених ближний, одинокий, семья небольшая, выстроил новый дом, и меня хорошо знает только с хорошей стороны и будет доволен отдать дочь за меня, чем отдавать ее куда-то далеко в незнакомую семью. После этого мы со сватом вышли в коридор посоветоваться. Я поругал свата за необдуманный им запрос большого приданого и велел скинуть 100 рублей. Сват сказал, что невеста как жениху, так и ему понравилась, и он уступает 100 рублей, только надо спросить согласия на брак со мной у невесты. Отец, подумав, прибавил приданого 50 рублей, сказав при этом, что дает ту же сумму, что и предыдущему жениху, и что больше прибавить не может, так как в случае свадьбы расходов будет еще много и кое-что еще нужно приобрести невесте. Я сидел рядом с невестой, просил сказать, что нужно ей приобрести мне до свадьбы. И чтобы она при всех присутствующих дала свое согласие о выходе за меня замуж. В разговорах не заметили, когда брат запряг лошадь в пошевни, прямо по сугробам съездил за моей матерью и привез на сватовство, наскоро одевшуюся. Когда мать села с нами за стол и узнала о результатах сватовства, то сказала, что с этой невестой рада вместо денег взять сена, соломы, хлеба, которых с постройкой у нашего хозяйства мало. После слов матери я сказал, что пусть приданым невесты будут не деньги 250 рублей, обещанные хозяином, а натура, которая нам нужна, переведенная в цену. Хлеба у нас нет, даже сварить пива к свадьбе никак, корма скоту мало, у самого тоже одежды нет, а предстоит еще стройка скотного двора, а у вас все это в хозяйстве есть. Мне известно, что невеста с братом заготовили и приплавили домой порядочно леса, дайте мне за цену хотя двадцать бревен леса, часть припасов на пиво, хлеба на свадьбу, часть корма из излишков, помогите на лошади обработать землю, убрать совместно сенокос, и к свадьбе купите мне костюм, да еще невеста просит, чтобы родители отдали ей, хотя бы во временное пользование, железную кровать и сшили ей туфли и кое-что из одежды.

Мою просьбу родители согласились удовлетворить полностью. На этом наш торг о приданом окончился. Сват и мать попросили, чтобы родители показали приданое невесты (одежду, обувь, белье и т. д.), которое было показано, и мы остались им довольны. Попив вторично чаю и водки, мы пригласили родителей придти назавтра в дом жениха и посмотреть житья, а вечером обусловились сделать богомолье.

11 февраля вечером богомолье состоялось. А утром 12 февраля брат невесты свозил меня с невестой в сельсовет, где и был зарегистрирован наш брак. Будучи комсомольцем и являясь служащим райисполкома, я по договоренности со своей невестой настоял на том, чтобы свадьба была без попа и венчания в церкви, как это было еще принято в то время в народе. Время до свадьбы для меня и невесты было самое радостное и веселое во всей жизни в молодые годы, и оно не должно быть забыто нами.