Во время войны я принял решение, чем я займусь, если выживу. На фронт я попал из кибуца, куда меня определили по приезде в Палестину. Кибуц был мне чужд, и я должен был решить, вернусь ли я в этот или в какой-то другой кибуц, а может быть, буду делать что-то еще, потому что надо учиться. К тому времени у меня уже было право на военную стипендию за то количество месяцев, которые я прослужил на фронте. Я решил отправиться в Иерусалим и учиться социальной работе.

Школьный вопросъ у насъ въ послѣднее время какъ будто опять возродился; его стали открыто обсуждать, хотя эти обсужденія идутъ далеко не въ той мѣрѣ и полнотѣ, которыхъ онъ заслуживаетъ вслѣдствіе громаднаго своего значенія. Споры и разсужденія сосредоточены болѣе всего на значеніи классицизма и реализма при воспитаніи, слѣдовательно, на умственномъ развитіи молодого поколѣнія, оставляя обыкновенно въ сторонѣ физическое его развитіе.

Отечественная школа умирает. Умирает она медленно и незаметно. Правды о ее положении не говорят ни громогласные сетования оппозиции, ждущей немедленной катастрофы (а с чего бы этой катастрофе произойти, если стены те же и люди — почти те же?), ни ее собственные отчеты о проделанной работе (она давно, уже с советских времен, воспринимает их как фантастический жанр). Социальные организмы умирают не так, как люди: дух жизни уже покинул школьное тело, а наставники, ничего не подозревая, приходят утром на работу, ставят оценки в электронных дневниках, пьют чай на переменах и сетуют, что в их молодости люди были добрее, нравственнее и грамотнее. Причина смерти — не чья-то недобросовестность или злая воля, а вполне объективный факт: унаследованная от СССР школа со своей программой и жизненным укладом оказалась в высшей степени неэффективной в новом социальном контексте.