Вывод (последовательно начнем с конца): вопрос о наследии Парщикова? Возможно, обратившись к нему, мы освободимся от наследства, наверняка — от обуз. Но не футуристически стряхнув прошлое, а, напротив — и тут само напрашивается — о, такое немецкое! — понятие: aufheben? Сохранив?Поднявшись, взлетев? Хотя он сам не стал бы особенно возиться с хранением: он начал бы заново. Пора! — Пора не только «метафорам и словам научиться летать» (Хлебников), но и человеку, и явлениям в себе.

Оценивая положение дел, складывающееся после кончины большого художника, мы можем говорить не столько о том, что потеряли его, сколько о том, что приобрели его уход. И этот культурологический цинизм — последняя шкура, которую культура пытается содрать с того, кто ее порождает и длит.

Парщиков был артистичен, будто всегда на сцене. Это наиболее броское его свойство я отметил тотчас, как познакомился с ним на излете 1980-х, в разгар его довольно короткой, но звонкой славы. Я воспринял Алёшу, в пер­вую очередь, как человека формы. Это вызывало симпатию в эпоху, когда форма была едва ль не предосудительна. И в его поэзии я сперва оценил именно форму, блеск и неожиданность его метафор.