В 1947 году в Швейцарии, недалеко от Женевского озера, в живописном местечке Мон-Перелин собралась некая группа единомышленников. Они наслаждались видами заснеженных Альп (сейчас, в связи с изменением климата, снежных вершин – увы! – все меньше, а величественные и некогда сверкающие льдом альпийские глетчеры постепенно превращаются в неопрятные языки из грязи и щебня, извивающиеся по склонам), но и не только. Кроме этого они, как пишет историк либерального движения Рейчел Тернер,  «поставили себе целью разоблачить опасности, которыми чреват коллективизм, и создать международный форум для возрождения либерализма».

Дело в том, что в период между двумя мировыми войнами, либерализм, господствовавший в мире на протяжении большей части XIX века, постепенно уступил место социалистическим и социал-демократическим взглядам в политике, а в экономике возобладало кейнсианство, провозгласившее (если не вдаваться в многочисленные и интересные детали) приоритет социально ориентированного государственного управления над свободным рынком. Постепенно либеральные партии либо уходили со сцены, проигрывая в демократических выборах партиям левым, либо переименовывались и подстраивали свои платформы под требования времени.

Собравшиеся в Мон-Перелин решили, что мир, сошедший с ума в социал-демократическом порыве, катится в пропасть и что либерализм – это единственный путь выживания и спасения. Заговорщиками из Мон-Перелин, понимавшими, что изменение общественного сознания в пользу либерализма потребует времени и денег, было принято решение начать кампанию за возрождение либеральных идей путем создания по всему миру разветвленной сети институтов, аналитических центров и идеологов, которые в публичном и научном пространстве без устали пропагандировали бы либеральные ценности. На это были выделены многие и многие миллиарды долларов. Отголоски этих усилий и шлейфы этих денег долетели и до России 90-х. Как мы знаем по собственному опыту, неолиберальный заговор Мон-Перелин оказался успешным. Мир в 70-е и 80-е годы вновь вернулся к либеральным идеям (теперь это называлось «неолиберализм» - термин был введен в оборот немецким экономистом Александром Рюстовым еще в 30-е). Но неуспешным оказался сам неолиберализм, который под давлением нынешних экономических и социальных обстоятельств вновь постепенно уступает место социал-демократическим идеям обновленного и улучшенного извода.

Так что же такое либерализм? Все просто. Это: свободный рынок (как наиболее эффективный механизм распределения ресурсов и способ очистить экономический организм от неудачников, работающих без прибыли); приоритет закона (ограничивающего способность государства вмешиваться в экономику – принцип «минимального государства», – и не позволяющего нарушать право собственности и другие неотъемлемые права граждан – свободы слова, совести и т.д.); снятие с государства бремени социальных обязательств (деполитизация этих обязательств); торжество частной собственности (это самое важное. Как говорил Людвиг фон Мизес: «Программа либерализма – собственность, то есть частная собственность на средства производства. Все остальные требования выводятся из этого фундаментального»). Совокупность этих принципов в сочетании со свободными выборными процедурами дают «либеральную демократию». Вот, собственно, и все.

Всякому здравомыслящему человеку сегодня ясно, что эти принципы, во многом оставаясь верными, уже не позволяют в полной мере реализовать модернизационный потенциал любого современного государства. Сама реальность создает непреодолимые препятствия для осуществления этих принципов в чистом, дистиллированном виде. Свободный рынок неминуемо приводит к коллапсу финансовой системы и экономики, рано или поздно требуя государственного вмешательства; приоритет закона и его всеобщность размашисто и необратимо отменяются деятельностью террористических группировок; социальные обязательства, снятые с государства, скорым галопом приводят к демографической, миграционной, культурной и прочим катастрофам (со всеми оговорками в отношении опыта отдельных стран); частная собственность, доведенная до логического предела, непринужденно превращает разрыв между наиболее бедными и наиболее богатыми в угрозу для самого существования государства. Не понимать это невозможно. Можно лишь делать вид, что это непонятно, руководствуясь в своей упертости личным (или «классовым») экономическим интересом, как это делают некоторые наши либералы-идеологи, в том числе один из наиболее активных в последнее время, Б. Макаренко (в отличие от искренних и гораздо более вменяемых либералов-экономистов из ГУ ВШЭ или РЭШ). Он не устает повторять, что «либеральная демократия» в опасности, забывая при этом (или делая вид, что «забывает»), что любая форма правления и любое экономическое устройство имеют свою историческую целесообразность и свои исторические границы. Вот пара примеров.

Б. Макаренко («Ведомости», 3 июля, полоса А4) с помощью фиктивной цитаты из ложно понятого Макса Вебера живописует работу идеального парламента, а затем начинает сокрушаться, что у нас «все не так», в очередной раз припоминая господину Грызлову, что «парламент не место для дискуссий». Но беда в том, что Макаренко ошибается во всем (кажется, что так не бывает среди ученых мужей, но нет, еще как бывает…), прекрасно описывая идеальное представление о работе парламента в XIX – начале XX веков, но напрочь забывая о трансформации, которую западноевропейские государства пережили в 1920-1950-х годах, когда парламент стал для современников примером величайшего институционального провала. Как пишет профессор права из Йеля Питер Линдсет, целью парламентского большинства стало не столько голосование за законодательство как таковое (хотя эта функция вряд ли будет утрачена, особенно в вопросах, связанных с личными свободами, бюджетами и налогами), а обеспечение стабильной исполнительной власти, которая может затем осуществлять внутреннее управление государством...

Парламенты, таким образом, уже давно стали не столько форумами для принятия законодательных решений, сколько институциональными инструментами для легитимации нормативной деятельности национального правительства и его административного аппарата. Такое делегирование является необходимостью в современном государстве – парламент просто не обладает временем, компетентностью (именно поэтому на первый план выходит «неполитическая» экспертиза – научная, экономическая, финансовая, организационная) или политической волей, которые необходимы для принятия многочисленных норм, без которых экономика не будет работать.

К слову сказать, Вебер не был теоретиком парламентаризма, он был теоретиком бюрократии и знал о неизбежности «бюрократизации всех институциональных форм». Поэтому «первостепенной задачей» парламента должен быть контроль над исполнением бюрократией своих функций (даже не разработка законов!). Вебер хотел создать конституционную систему, которая, по словам Вольфганга Моммзена, «сделала бы возможным плебисцитарно-харизматическое правление лидера в рамках парламентской системы». Мотив «конкуренции» у Вебера отсутствовал совершенно (здесь Макаренко 

силится создать странный гибрид Вебера с Шумпетером, который действительно 

говорил о конкуренции, но не лидеров, а элит, и не столько в парламенте, сколько на выборах).

Помимо концентрации все больших полномочий у исполнительной власти, Макс Вебер наверняка бы одобрил некоторые важные черты примирения административного управления и парламентской демократии в послевоенной Европе, включая ограничения на делегирование некоторых полномочий, вето парламента на постановления правительства и доктрину министерской ответственности как основы иерархического надзора за правительством. Эти черты послевоенного административного управления показывали, как парламент и исполнительная власть в послевоенной Западной Европе стали вместе отвечать за демократическую легитимацию административной власти в современном социальном государстве. Вместе они обеспечивали необходимую степень связности между бюрократическим аппаратом и народом как целым, поэтому такая система по-прежнему может считаться демократической во вполне знакомом нам смысле слова.

В преобладавшей в XIX веке концепции национальный парламент как основа представительного правления обладал бесспорной властью по принятию общеприменимых законодательных норм, управляющих обществом. Главная же задача национального правительства, согласно либерализму, состояла в том, чтобы быть своего рода слугой законодательного собрания. Правительство не обладало нормативной автономией. Главная задача судебного контроля в этой схеме сводилась к тому, чтобы гарантировать, что исполнительная власть не выйдет за рамки полномочий, делегированных ей парламентом. В течение первой половины XX века национальные государства во всем промышленно-развитом мире подверглись серьезной институциональной трансформации, которая имела важные правовые и конституционные последствия. Даже в странах со сложившимися бюрократическими традициями появление социального государства сопровождалось значительной передачей нормативных полномочий от избранных законодательных собраний к зачастую фрагментированной и сложной исполнительной и административной сфере. 1920-1930-е годы были отмечены крахом представлений о разделении властей (trias politica), унаследованных от XIX столетия.

Для европейцев боровшихся за «новую форму управления», отвечавшую нуждам современного социального государства, правовой и конституционный урок 1920-1950-х был двояким: во-первых, исполнительная и административная власть была неотъемлемым условием успеха социального государства; во-вторых такая власть должна была 

уравновешиваться парламентскими и судебными противовесами.

Ну, а то, что в нынешнем парламенте не оказалось никого из тех, кого хотел 

бы там видеть Макаренко, – так это проблема не российского парламента, а самого Макаренко и прочих либералов, которые в условиях очевидных в нашей стране выборных возможностей (хватит этой бессмысленной критики российской демократии, если хотите критиковать, то переходите от идеологии к разговору по-существу!), никак не могут исторгнуть из своей среды достаточно харизматичного и убедительного политика, пока справляясь лишь с обратной задачей – отталкивая даже тех избирателей, которые мировоззренчески согласны с основными принципами либерализма. Но «защитники демократии» идут другим путем – они использует в своей политико-идеологической борьбе явно недемократические средства. Они не создают альтернативную партию и не идут с ней на выборы, а используют свой корпоративистский think-tank в качестве инструмента прямого давления на президента, демонстрируя тем самым полное пренебрежение к принципам парламентаризма.

Некритические призывы «больше демократии» несут в себе и другую системную ошибку, отчетливо свидетельствующую о неготовности некоторых либералов к содержательному разговору. «Больше демократии» – значит «больше выборов», так ведь? Но что такое выборы сегодня (в отличие от выборов в ту эпоху, когда демократия только зарождалась)?

Влиятельный немецкий консерватор Норберт Больц в своей «Азбуке медиа» констатирует (и это становится дополнительным свидетельством описанного выше процесса делегирования): массмедиа, ставшие важной доминантой в последние десятилетия, изменили саму структуру базового демократического принципа – принципа свободных выборов. Ведь демократия строится на желании и способности делать выбор – политический, экономический, нравственный, – но современная среда постепенно отучает человека от этой потребности и этого навыка. Классический, нацеленный на общественное и персональное благо избиратель всей совокупностью медийных условий современного мира превращается в фиктивную фигуру, порожденную маркетингом – он теперь самостоятельный, никогда не устающий клиент, якобы ясно знающий, чего он хочет. Однако выбор того, что он хочет, уже привычно сделан за него, у него есть лишь возможность выбора из готовых альтернатив: мы можем сказать, что именно нам не подходит или что наскучивает, но чаще всего мы не в состоянии сказать, чего мы хотим и что нужно сделать, чтобы было лучше. Вокруг лишь сервис и спокойствие. Современный человек хочет, чтобы его обслужили и не мучили выбором. Он предпочитает селекцию новостей, сделанных за него редактором телеканала, бесконечному потоку новостей в интернете. В современном мире нас окружают исключительно предложения, селекцию, выбор которых сделали за нас другие люди – музей (в отличие от персональной коллекции, которая создается индивидуально из бесконечного набора объектов, исходя из собственного выбора, и которая ныне становится все более уделом немногих), телевизор, газета, реклама и т.д. – все это следы и одновременно агенты делегированного выбора. Все это не плохо и не хорошо, это просто факт, который следует учитывать. Современный человек все менее готов делать свой собственный выбор. Не отдавая себе отчета в этой данности, крайне сложно выйти на адекватные современности решения по отладке демократического процесса в нашей стране (как и в любой другой цивилизованной стране, подвергнувшейся атаке на способность гражданина выбирать).

Когда писалась «Декларация прав Виржинии» (1776 г.) или «Декларация прав человека и гражданина» (1789 г.), право и желание выбирать и быть ответственным за свою судьбу казалось естественным и необходимым, это право следовало добыть, вырвать из рук правителей и непременно им воспользоваться. Сегодня же это право уже у нас в руках, за него больше не надо бороться, оно закреплено за нами конституционно, однако мы им почти не пользуемся, нам скучно и недосуг. Странным образом ныне именно правящий класс вынужден делать все, чтобы граждане этим своим правом воспользовались – призывно махать им из телевизора, увлекать электорат на избирательные участки, так сказать, мелодиями и ритмами отечественной эстрады… И так везде.

Не учитывать эти общемировые процессы, будучи глухими к ним и продолжая самозабвенно токовать о былом, как это делают некоторые наши особо глумливые по отношению к реальности либералы, значит совершать преступление против самой идеи демократии и свободы. Нельзя, как это делает Б. Макаренко, рефреном повторять это утомительное «больше либеральной демократии!». Давно уже следует понять, что социальная реальность, в которой – и ради которой! – протекают демократические процессы, сегодня совсем не та, что в XIX веке, когда либеральная демократия создавалась и когда она неплохо справлялась со своей основной задачей – обеспечить условия для экономического и общественного подъема. Человечество еще не придумало более эффективной формы правления, чем правление представительное, но «не надо делать из еды культа». Ровно в тот момент, когда мы начинаем превозносить демократию не как наиболее действенный способ развития государства и улучшения жизни его граждан на определенном историческом этапе, отягощенном присущими только ему национальными, социальными, культурными и прочими особенностями, а как «идею», «самоцель», – вот тогда-то и происходит разрушение самой природы демократии, призванной «служить», но противящейся тому, чтобы «служили» ей.

10.07.09

Опубликовано: Частный корреспондент, 28 июля 2009 г.

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором