Из книги «Памяти памяти»

 

 Что ж ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снигирь?

Г.Р. Державин

 

ДедАм моим – С.Н. Вдовину и А.М. Булыгину – с земным поклоном

 

Поеду к деду. Девятого мая. На кладбище. Деревня Фаустово. И всего-то стольник от Москвы по Казанке.

С сыновьями поеду.

Петька водки купит; средний – Серёга – рулить будет; а поскрёбыш Андрюха, глядь, и колбасы с хлебом порежет.

И в Серёгиной машине мы не будем включать радио с трансляцией парада…

Я же не знаю, как рассказать сыновьям…

…

Рассказать, как собирались они в нашей комнатёнке перенаселённой таганской коммуналки девятого мая с семи до восьми утра.

Дед Вдовин Сергей Никифорович приезжал восьмого об вечер с любимой «Зубровкой».

Иногда, редко, далеко же из Рославля, – другой дед: Булыгин Александр Михайлович.

Вдумчиво выпивали с моим отцом, вернувшимся с дневной смены. Величали меня ГенЬкой и Викторычем. Кормили мармеладом, называя его «говножуем». Резко и невозражательно отправляли спать.

Сдаётся, не спали они об эту ночь и ждали первого часа с какими-то минутами – времени подписания безоговорочной капитуляции.

С утра, когда я просыпался, были уже свежи, вымыты и бриты. Мама и подтянувшиеся к делу тётки (Булыгины, Неземские, Яхонтовы, Бойченки, Заруцкие и Варыгины) «кормили дедОв». Меня, мокропузого, сажали с мужиками. Завтракали плотно – со щами и с маминым студнем.

Выпивали первую: «За Победу!».

Одевались неспешно. Дед Булыгин угрюмо чистил вечные сапоги, раздражённо попыхивая безмерной козьей ножкой с ядрёным самосадом, угрюмо бурча: «Куда? Опять? Зачем? Почто?». Дед Вдовин, никогда не носивший галстуков, вязал их всем, сипло приговаривая: «И на черта тебе второй хер? Этим не справляешься?» Привычно и аккуратно ржали над сыздавна дежурной шуткой.

Дальше – награды.

Искали в крепких и несносимых бостоновых пиджаках прежние, прошлогодние дырки.

Вдовины (Сергей и Василий, двое выживших из семи братьев от Александра до Якова) – три «Красных Звезды», две «Славы», один «Отечественной войны», один «Боевого красного знамени», плюс дедовы – югославские и итальянские, и Василия Никифоровича – английские и американские.

Медалей не надевали. Брезгливо, через губу, цедили – «собачьи жетоны». Исключение, конечно, «За отвагу», шедшая за орден ордена. Никак не стеснялись – «За оборону Москвы», «Кёнигсберг», «Берлин», «Прага». У моих Никифоровичей «За отвагу» было две.

В 7.15 приходил, сухо и дробно стуча белой палкой, «Деда-Коль». Никакой, ясно, мне-то не дед. Сосед наш. Слепой. Бравый десантник. С обожжённым в Праге 1945-го лицом и вытекшими там же глазами. Доставал кисет, где в махорке с корешками и донником лежали «цацки». Командовал, что ему «нонча цаплять» – «Славу», «За отвагу» – две, «Звёздочку». «А эту дрись, Серый, взад прибери!» «ДранЫки» приносил в чьей-то красной застиранной косынке.

В половине восьмого являлся «Дядя-Хули» – испанец, танкист, Курская дуга, деревянные ноги, с Абельмановки. Носил «Отечественную» и «Славу». Ел жадно. Пил скупо. Говорил мало. Фляга. Трубка. Буханка и полдюжины селёдки.

Без четверти, неизменно без четверти, жаловал «Де-Петь» – Пётр, кажется, Иванович. Наград не помню. Кажется, вовсе не носил. Зато отчётливо на линялом кителе – две красных и три жёлтых нашивки, т.е. два тяжёлых ранения и три контузии. Бутылка своего самогону. И дежурная шутка: «Штрафбат принимают?!» Дед Серёга, привычно басил: «Нет, только политически, , грамотных и морально, на , устойчивых!» Сало к самогону.

На обсценную лексику деда Серёги следовало осторожно дежурное замечание «баб и девок»: «При ребёнке-то?!» За сим неизменно шёл ритуальный ответ: «А почему это мой старший внук должен говорить Иначе, чем мой народ?»

Ровно в 8, последним из званных и избранных, влезал (именно, именно влезал, в кошмарной своей огромности) «Де-Миш» – старшина первой статьи, морпех – после затопления «Стерегущего» («Звёздочка», «Отвага», редкая мне «За оборону Севастополя», ещё более диковинная «Нахимова» и вовсе невозможная «Ушакова»). Деликатно втискивался, сверкая сталью зубов и золотом гвардейских ленточек бескозырки, с мятым бидоном бражки и тусклой скумбрией собственного засола, аккуратно завёрнутой в кальку.

«Потом. Когда вернёмся», – строго говорил дед Серёга всем.

Выпивали вторую. «За Сталина!» Ставя стаканы на стол, больше половины хором и вразнобой прибавляли… Ну, не напишу же я, что имели ввиду ветераны, поминая организм генералиссимуса?..

Закусывали маминым студнем. Подначивали, между делом, отца: «Ты, Сергеич, на Нинке-то за красоту аль за студень женился?!» Мать краснела, машинально перекидывая с левого плеча на правое недавно отстриженную тёмно-русую косу.

Наливали третью. Молчали. Разминали папиросы, вертели самокрутки, трубки набивали. Тянули. После преизбыточной паузы «Деда-Коль», наконец: «За тех, кто с нами…» Пили. Молчали. Тщательно мазали мамкин студень хреном и горчицей. А из моей дошколятской глупости рвалась задача: «С вами? Это кто? Воевал? Дошёл? Был? Выжил? Сидел? Награждён? Присутствует? А?..»

Непривычно бледный смуглый отец странно и строго глядел на меня, и я, мелкий непоняткин, давился глупым и пустым вопросом.

«Пошли!» – командовал дед в 8.05. И они, поскрипывая протезами, звеня «цацками», блестя выбритыми синими подбородками и трогательно белыми подстриженными висками, стуча палками-костылями, щедро благовоняя «Шипром», отсвечивая жирно начищенной обувью, выходили на Большую Коммунистическую улицу.

Странно мне теперь понимать, что было-то им всем по сорок с хвостиком и по полтиннику с небольшим. И я, пацан, – им ровесник, а, попустит Бог, то буду старше многих из них...

Первая остановка – пивная у Николы на Болвановке. Справа, если от не очень знаменитого тогда ещё театра, коли стоять к нему задом. По кружке пива. Четвертинка из кармана отца. «Витька! Всем сбрызнуть!» Старые мраморные столы, ежедневно проеденные многолетним пивом, куда как основательнее самого шалмана. Мраморные же консоли – по периметру заведения. На них сажали меня. Солёная сушка или хвост воблы: «Харчуйся, пацан!»

Разминающиеся пивом перед долгим рабочим днём лабухи, бережно передвигали измочаленные кофры с инструментами, уважительно уступая места: «Иди-иди, Никифорыч! Де-Миш сюда! Витька, тащи Хули!» Их старшОй – Семён Матвеевич, с кликухой Крот, – «За отвагу» и «Заслуженный деятель искусств БССР», – бывший военный дирижёр, отказывался от водки, чокался пивом, извинялся: «Мне ж, таки, до полночи работать с пацанами». Седоватые его «пацаны» исподволь разговлялись.

Подходил загадочный «гвардии-каперанг» с Нижней Радищевской. Алкоголик. Носил только «Героя». Трезв. Выбрит. Отглажен. Вымыт. Дед строго командовал: «Витька!» Отец наливал каперангу, каперангу лично, только и лишь ему, вторую четвертинку. В освободившуюся пивную кружку. «Гвардии-каперанг» выпивал мгновенно. Достойно благодарил. Неторопливо закуривал «Север». И важно вопрошал деда: «Разрешите присоединиться?»

На изволок – от Нижней Радищевской до Верхней.

Ещё остановка – у бюста Радищева. «Витька! Сын!» Отец мгновенно доставал бутылку и стакан. «Де-Миш» из безбрежных карманов огромного пиджака извлекал бутерброд. «Де-Петь» выпивал первым и, значительно кивая в сторону замыленного бюста, тщательно беззубо выговаривал: «За сидельцев! За штрафроты! За дисбат!» Деликатно откусывали от бутерброда недавно железными, а также давно отсутствующими зубами, сторожко подставляя к подбородкам левую горсть.

Вниз по Верхней Радищевской. До Швивой горки. До высотки на Котельниках.

Магазин в высотке. По кружке. Поллитра на всех – «Сбрызнуть!» Сардельки, горчица, томатный сок и комковатая серая соль. «За тех, кто не дошёл!» Курящие, стало быть, все, кроме отца и деда Сергея, норовят закурить. Грудастая мадам в перманенте, из-за стойки: «Охальники!!! Милиция!!!»

«Деда-Коль»: «Пардон, мадам! Ребя, десантируемся!»

Легко переходили Яузу, закуривая уже по дороге. Неторопливо раскладывали остатки закуси на парапете набережной у Воспитательного дома. Выпивка – в карманах. («Витька!»). Заботливо сажали меня на гранит. Подстелив газетку под мою задницу и под закуску – с издавна заготовленной шуткой. «Правда?!» Хором: «“Правда!!!” И “Труд” за три копейки». Выпивали ещё. Молча. Глядя – странно, важно и страшно на Кремль; растерянно, любовно и нежно на Николу Заяицкого; рассеянно, уклончиво и тускло на Воспитательный дом; с сердечной подробностью и нежа детали на Троицу в Серебрянниках.

Курили. Молчали. Странно и нервно. Десятый час доходил. Немотствовали под громкоговорительные раскаты предварительных команд с главной площади страны.

Наконец... Наконец... Наконец… Теперь все глядели на «гвардии-каперанга»... Старший по званию молчал. Делая вид, что теряет терпение, дед Вдовин приторно резко спрашивал: «Товарищ гвардии-капитан первого ранга! Ну! Товарищ герой Советского Союза! Пойдём?! А?!!?»

Через губу и сквозь долгую паузу, каперанг с Радищевской цедил: «Мы с тобой уже раз, , сходили!» Оба должны были участвовать в параде Победы. По разным причинам не попали и остались живы, в отличие от многих иных «парадников», странно скончавшихся к 1953 г.

Пауза. Пауза. Пауза.

Пауза. Стакан. Каперанг, чуть заикаясь: «Тебя, мудака, Настя замолила». Дед, краснея и басЯ: «А тебя, герой, Олька выпросила». Пауза, вдумчивый перекур с тщательным изучением пейзажа. О чём они говорили?! Кого и что делили? Чем и кем считались?

Деда-Вася, с мудростью усталой печали запоздалого примирения: «За тех, кто ждали!»

Выпивали. Закусывали. Курили. Была ещё четверть часа дойти, наконец, до Кремля. До Красной площади. До сердца столицы нашей Родины – города-героя, города-труженика, порта пяти морей. Ещё. Была. Ещё.

«Витька, чуткА!» Допивали.

– И?! Идём?! Ну?..

– А, вот, мальца спросим.

Толстый ГенЬка, сидя на парапете с поджопной «Правдой», болтая рано голыми ногами, конформист и соглашатель с рождения, держа в левой воблин хвост и шоколадку в правой, твёрдо зная свою роль, подражая оптимистической кремлёвской ноте и точно помня мелос детсадовских утренников, выступал громко и отчётливо: «Скажем дружно, на нужно!!!»

Ржали. Били больно по плечам. Конфеты совали.

Мимо идущие милиционеры и рядом дефилирующие патрули, грозно подходили. Увидев количество наград на душу населения, отваливали, уважительно козыряя.

И был я счастлив и охранён. Счастлив, как никогда потом. И сбережён навсегда.

Эти странные, нелепые, смешные, обыденные, несуразные и вовсе не геройские люди закончили войну. Войну закончили. Войны не будет. Никогда. И я стану клоуном, как красивый, умный и печально интересный Енгибаров, или лётчиком, как оторванный, фальшивящий и обречённо гениальный Чкалов, или монахом-адмиралом, как великий, всё бросивший и всеми забытый Ушаков.

От Кремля раздавалось...  «К торжественному маршу-у-у-у! Поротно-о-о-о-о! На одного линейного дистанци-и-и-и-и!..»

Мои герои, деловито сворачивали закуску-выпивку, несуетно рассовывали по карманам тару и объедки.

Разворачивались.

И шли.

Шли неторопливо.

Шли вверх по Верхней Радищевской.

Шли вверх по Нижней Радищевской.

Шли по Таганской площади.

Шли по Большой Коммунистической.

Шли, рассуждая, какая из Нинок – Вдовина или Заруцкая – варила нонча борщ и что в нём стоИт.

Шли, не в ногу, нестройно фальшивя «Прощание славянки» на разные тексты всяких фронтов и ещё кривее нудя «Варяга» на слова флотов всяких.

Шли, гадая, чей студень – Потрясовой или Бойченко – удался, поскольку нинкин-то, поди, с утра уж подъели.

Шли, лениво отстёгивая и неторопливо отвинчивая награды.

Шли, рассовывая их рассеянно в карманы и в кисеты.

Шли, перекидывая меня, измаявшегося, с рук на руки, с шеи на шею, с плеч на плечи, карябая мне голые икры недоотстегнутыми ещё остроугольными орденами.

Шли, мыча… «И, что нам, мужики, правда, этот парад, а на салют вечерком с бабами сходим и ещё треснем...»

Шли – плотно и вкусно обедать, с водкой,и самогоном, и с брагой.

Шли – петь «Эх, дороги…» после винегрету.

Шли – нежно задирая, вышедших из пивной лабухов: «Эй, музЫка, пошли с нами! Даром нальём!»

Шли – снисходительно смотреть на танцы молодёжи под вынесенную во двор радиолу «VEF» при милостивом попустительстве тусклых глав храма Мартина исповедника.

Шли – красавцы и безобразные, умники и дураки, тёртые – перетёртые, не боящиеся ни чёрта, ни бога, ходоки и импотенты, битые – перебитые, мозгачи и простаки, готовые ко всему и всего боящиеся, счастливые в победе и в виктории несчастные, брошенные и обретшие.

Шли, несли меня, сопляка.

Я помню их руки.

 

08.05.2009