Шинкаренко Юрий Петрович — прозаик. Родился в 1975 году в г. Обухове на Киевщине. Окончил ПТУ № 2 в г. Украинка Киевской обл. по специальности электросварщик и слесарь газотурбинного оборудования.

Автор трех книг прозы: “Террор”, “Самоубийца”, “Лом”. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Международной украинско-немецкой премии имени Олеся Гончара (за сборник новелл “Террор”). Живет и работает в г. Обухов Киевской области.

Журнальный вариант.

 

I

Уже и не вспомню, в каком году, месяце, в какой день недели — временами мне кажется, что это было вчера — столько сильных чувств вызвали те события. А иногда, когда слышу шепот листвы или вижу, как падает первый снег, мне думается, что это время еще не наступило, оно лишь грядет…

Так вот, вышел я во двор рано утром, смотрю: петух на заборе сидит, кукарекает, бочка с водой, сирень цветет, пробитый резиновый мяч валяется, забор покосился, по небу тучки плывут, лом стоит посреди двора… В общем, привычная для меня картина, ничего странного, если бы не лом. Я еще тогда подумал — зачем он здесь? Почему? Должна же быть какая-то причина?!

Нутром своим почуял — не притрагивайся к нему, отойди, беги от него.

Если бы я знал, чем все это для меня обернется, ни за что не вышел бы в то утро на крыльцо, ни за что… Ни за что!

Во всяком случае сто раз подумал бы, приценился, поторговался… Выторговал бы что или нет, не знаю, но то, что выбор у меня был — не сомневаюсь. Посмотрел бы какой-нибудь сериал, полистал журнал или поиграл в шахматы — глядь, и утро прошло бы… А так, послушал, дурак, радио: солнечно, атмосферное давление в норме, ветер ноль-пять метров в секунду, ожидается небольшая облачность в первой половине дня — просто замечательная на улице погода, — разумеется, слышал то, что хотел услышать.

Я взял лом — и в дом.

Вошел в свою комнату и забросил его под кровать.

Стал прибираться. Протер газетой оконное стекло, веником размел по полу землю, которую нанес с ломом — чисто, хорошо. Поправил скатерть на столе. Придвинул фарфоровую статуэтку ангелочка поближе к хрустальной вазочке с букетом искусственных георгинов. Сложил книги на антресоли.

И в этот момент слышу, в дверь: тук, тук…

— Кто там? — спросил, выходя в коридор.

— Милиция.

— А что вам надо?

— Открывайте, чрезвычайная ситуация.

Конечно, я открыл — раз такое дело.

На пороге стоял милиционер — среднего роста, интеллигентный, русый, лет тридцати. Он показал удостоверение на имя Рднаскело Аколоваза, усмехнулся и вошел в гостиную.

— Вы видели лом? — спросил сразу.

— Нет — не видел, — ответил я.

— Кроме шуток?

— Ну да... То есть, что я, лома не видел, что ли?! Конечно, я видел его, не первый день живу.

— Извините, как вас зовут?

— Саша.

— Александр, говорят, лом у вас.

— Кто говорит?

— Какая разница. Вы лучше отвечайте: где лом?

— Не знаю. Может, кто забрал?

— Кто?

— Кто-то шел мимо двора, увидел и унес. Сейчас все тащат, что плохо лежит, — мне ли вам рассказывать?

— А вы не врете?

— Ну, что вы, уважаемый — какой смысл мне врать? В любом случае, здесь не прием металлолома. Вы идите к тем, у кого целые склады, горы ломов, а я этим не занимаюсь — нет. Даже не пытался. Правда, чего греха таить — мысли такие были.

— Хорошо, — сказал милиционер. — Я вам верю, но обыск в доме все равно придется сделать — другого выхода нет. Не напишу же я в деле, что поверил подозреваемому на слово!

— Да, пожалуйста, — ответил я, жестом приглашая гостя к действию.

Мент постоял, повертел головой, пристально посмотрел на меня. Подошел к шкафу, открыл дверцу, заглянул. Достал из горы грязного белья мои носки, поднес к носу, понюхал, спросил:

— Чьи носки?

— Мои.

— Что, нет времени постирать собственное белье? Не стыдно?

— Стыдно, признаюсь, — сказал я, багровея.

— Вот так, из-за нашей лени, а по сути бескультурья, медленно, но упорно страна превращается в сплошную помойку. Как в материальном смысле этого слова, так и в духовном.

— Не преувеличивайте, — огрызнулся я.

— Это вовсе не преувеличение, — милиционер сунул носки за шкаф, куда я обычно запихиваю всякий хлам. — Это горькая констатация факта. От того, что у вас полный шкаф грязи, в стране ее количество не уменьшится, а, наоборот, — увеличится на объем, соответствующий объему шкафа. Задумывайтесь над этим хоть иногда.

— Ну, знаете, если подходить с такой меркой, то и я с вами, и все мы... — попробовал я начать дискуссию, но Рднаскело прервал меня, вскинув кверху указательный палец.

— А с этим, будьте добры, поосторожнее, — сказал он и прошел на кухню. Заглянул в чашки. — Чифирем балуешься?

— Нет. Это же чай, — возразил я.

— А солома есть?

— Только сено.

— Взрывоопасные вещества?

— Нет.

— Федю Молдавана, знаешь?

— Не знаю.

— Хорошо, — сказал мент. Из кухни он направился в мою комнату. — Роком увлекаешься? — спросил Аколоваз, рассматривая постеры на стене.

— Немного, — сказал я. — Но это больше для красоты. Голые стены напоминают мне больницу.

— Я тоже в седьмом классе “Мeгадет” слушал. У меня в школе товарищ был, повернутый на металле. По семьдесят рублей, это по тому-то времени, журналы покупал. Никому в руки не давал. Сам страницы листал… К девушкам ходишь?

— Что-что?

— По девкам бегаешь? — повысил голос Аколоваз.

— Сейчас редко.

— Чего так?

— Ну… Вообще… Понимаете… — начал путаться я. — Не знаю, как вы, но я хорошо помню, когда по берегу Стугны росли высоченные деревья — там прямо-таки непролазные заросли были. Там в тени ольхи, на вытоптанном рыбаками пятачке, среди серо-зеленого оазиса, у темного зеркала реки я и запомнил себя с удочкой в руках. Наверное, мне тогда было лет пять. Потом деревья вырубили. Даже сейчас можно увидеть бревна, лежащие поперек реки. Дядя Володя говорил, что после вырубки настоящая рыба пропала в тех местах. А вы, случайно, не рыбачили на Стугне?

— Почему же, бывал несколько раз. Но я не рыбак, у меня даже удочки своей нет. Зато кум мой — настоящий рыбак! У него есть все. Он меня всегда с собой берет, для компании. Но обычно рыбачим на Днепре, на островах. Я варю уху, а кум рыбачит.

— А я тоже на Стугну почти не ходил с удочкой. Летом мы с друзьями рыбу саками ловили. Я по сорок килограммов приносил, а бывало до четверти тонны — щук, карасей, вьюнов, окуней, линей, плотву. Но потом, когда рыбу начали бить током, ее меньше стало. Да и на удочку неплохо ловил. Помню, как-то под Васильковом дождями размыло дамбу питомника, так вся рыба пошла по реке. Я тогда за день, на яме, за перекатом, штук тридцать карпов натаскал, каждый больше килограмма. Последний мне удилище сломал, но я все равно его вытащил. Хорошая была рыбина… На земснаряд, вы должны знать, где земснаряд…

— Конечно знаю, бывал там.

— ...мы на велосипедах ездили купаться и ловить раков. Обязательно с собой брали соль и котелок. Мы с Мишкой, другом, ловили много раков. Потом под мостом их варили. А однажды на земснаряде, в начале осени, утонул Колькин зубной протез. Там глубоко, местами до двадцати метров. Три дня пролежал под водой, пока водолазы не нашли. Колька классный был пацан, на мотоцикле с ним гоняли…

— Правда, там глубоко, вода мутная.

— А к дядьке Ивану на насосную станцию мы ходили, когда он качал воду из речки в каналы. А в них тогда очень много вьюнов водилось.

— Это не к кривому ли Ивану?

— Ну, да. Знаете его?

— Хорошо запомнил. Мы с кумом к нему как-то заехали, а он, видно, как раз был в белой горячке и стал гоняться за нами с топором по дамбе.

— Он мог. Но нам разрешал ловить. И ловили помногу. Глушеная рыба была легкой добычей. Мы ее ждали с подсаками возле шлюзов. Правда, много битой винтами попадалось, но мы ее тоже брали. Разве не возьмешь перебитого пополам судака под два метра длиной? Тогда судаки еще заходили из Днепра. А в конце зимы, чуть появятся ручьи, мы хватали острые палки и бежали к реке, только б не прозевать нерест щуки. Бывало, что и по две за раз накалывали. Метали копья метров на тридцать. А когда подросли, часто ходили за Таценки, с ночевкой; там хорошо было спиннингом ловить, на мотыля. Ставили палатку. Брали с собой девчат — веселые были времена. Сейчас я речку вижу только в окно маршрутки, когда переезжаем мост, обмелела она.

— Значит, по девицам ты не ходишь.

— Но раньше, если б вы знали, господин майор. Я месяцами дома не появлялся. О, женщины — прекраснейшие мгновения моей никчемной жизни!.. Ничего, что я так говорю?

— Да сколько угодно.

— Бывало, поймаешь ее взгляд, а он не просто говорит, он умоляет. Разве удержишься?

Аколоваз заглянул под кровать — достал лом.

— Что это?

— Лом, — ответил я.

— Сам вижу, что не весло. Как он попал под твою кровать?

— Не знаю.

— Ветром занесло?

— Может, и так.

— Дурачка из себя не строй — мне ты показался неглупым малым... Ты хоть не спишь с ним?

— Нет конечно. Как вы могли такое подумать?

— А что там ты про голые стены говорил?

— Ничего такого. Просто в больнице лежал, а там голые стены. Глазу не за что зацепиться — скучно было.

— Будем составлять протокол?

— Не надо.

— В самом деле?

— Да.

— Ну, смотри мне, — сказал мент и, держа в одной руке папку, в другой лом, направился к выходу. — До свидания, — сказал он, исчезая за дверью.

Я стоял некоторое время, ошеломленный.

“Как это он так быстро лом нашел? — спрашивал я себя. — Я же размел веником землю, вытер рукавом отпечатки пальцев, побрызгал одеколоном, чтобы перебить запах, а он только вошел — и сразу под кровать. Его как магнитом туда потащило”.

Я вышел во двор и глотнул свежего воздуха.

Мой участок вместе с садом, огородом и двором составлял сорок соток земли и ютился между такими же наделами на одном из холмов, которые в свое время натащил ледник. Один край моей собственности ограничивала заасфальтированная полоса улицы, другой спускался с косогора и терялся в высоких травах луга, за которым высились остатки ольхового леса-исполина; а дальше — болото, рядом речка Стугна.

Так вот, я вышел на крыльцо. Петуха — нет, нет и забора. Небо заволокло черными тучами — повисла зловещая тишина, а лом как стоял, так и стоит посреди двора.

“Это не иначе как вызов мне, Александру Олеговичу Заволоке!.. Я принимаю его”, — подумал я.

Схватил лом — куда его спрятать?

Дом отпадает, у этой ищейки хороший нюх. Возможно, он даже какой-нибудь прибор типа металлоискателя в кармане носит. Погреб?.. Нет, примитивно. У него, наверное, ассоциативное мышление. Итак, если кто-то что-то прячет, то погребает соответственно, под чем-то. Чердак?

Мимо двора проехал на мопеде Валик, мой друг, с которым еще недавно скакали на подсолнухах, ставя на уши соседские дворы. Он поднял руку, приветствуя меня и явно бравируя красным шлемом с нарисованным на нем черепом.

— Куда поперлась, зараза ты такая? Гроза щас будет, мать-перемать! — кричал дед Марк, наверное, на свою козу. Хлопот ему... Заботится о ней, как о малом ребенке: “Маза, я тебя очень прошу, послушай, не иди туда, не делай этого. Там помойка!.. Вот доживешь до моих лет, тогда и будешь командовать!” Однажды ночью дед всех соседей перебудил, чтобы шли искать пропавшую козу. Мне тоже пришлось бродить в лугах до утра. Вымок до нитки. Уже на рассвете Марк вспомнил, что козу привязал в овраге, считай, возле своего дома.

Я поставил стремянку — залез на чердак.

Лом спрятал под сухими стеблями кукурузы.

Ветер налетел неожиданно. Тяжелые капли посыпались на землю, на крышу.

Я сидел и посмеивался над теми, кто говорил, будто лом прятать — сущее наказание, так сказать, пытка души и тела. Я уверял: “Хлопцы — нет ничего сложного, просто надо думать головой, а не тем местом, на котором сидите. Надо соображать и хотеть! Вот я спрятал лом под кукурузой. А теперь скажите мне: кто из вас мог бы додуматься, что можно спрятать лом на чердаке да еще под сухой кукурузой? Правильно — никто. Но, предположим, один больной на голову все же лезет под крышу, и у него есть устройство, которое показывает, где железо. Вот он подходит к тому месту. Устройство сигнализирует, что есть лом. И что, вы думаете, находит сыскарь? Думаете, лом? Нет! Он находит консервную банку, которую я положил под кукурузу для полной дезориентации — никогда ему не найти лом! Он опозорится! Неплохо придумано, правда?”

Грозно рокочет гром. Сухо и резко трещат разряды молнии. Ветер полощет дождем жестяную кровлю — а мне хорошо и уютно.

Мне тепло на душе и радостно от того, что все-таки удалось спрятать лом и проявить незаурядную смекалку.

Я думал: наверное, еще никому не удавалось справиться с заданием так легко, ловко, талантливо.

Я представил милиционера, его досаду, когда поиски ни к чему не приведут.

“Ну что, нашли? — буду ехидно допытываться у майора. — Я же вам говорил — лома нет!”

Гроза пошла на восток, за Днепр. Я слез с чердака. Двор словно кто-то тщательно вымыл эффективным моющим средством — такие яркие цвета.

Вошел в дом. На кухне поставил сковороду на плиту, достал из холодильника сало, яйца, домашнюю колбасу, банку помидоров, печень трески, Пражский торт.

Приготовил омлет. Съел. Уже потянулся к торту, когда слышу — в дверь: тук, тук.

— Кто там?

— Милиция.

— Сейчас, подождите минутку, — сказал, вытирая губы салфеткой.

Открыл.

На пороге стоял Аколоваз в забрызганном грязью длинном брезентовом плаще. Мне не хотелось впускать грязного гостя в чистый уютный дом, а он не отважился войти без приглашения, поэтому мы стояли и молча смотрели друг на друга.

С крыши падали капли: кап-кап, кап-кап…

Я думал: он что — чокнутый? Такая погода — и приперся! Покоя — ни себе, ни людям. У мента зуб на зуб не попадал. Я сказал: “Входите”.

Он снял плащ, сапоги. Я проводил его на кухню. Поставил на плиту чайник, присел напротив гостя.

— Где лом? — спросил милиционер.

— Вы бы хоть поздоровались, — ответил я.

— Здравия желаю.

— И вам того же.

— Где лом?

— Не знаю.

— Неужели?

— Господин майор, а вам не кажется это странным? — сказал я. — Вы в таком чине, а ищете какой-то лом — глупо. Лучше искали бы бандитов — пользы было бы куда больше.

— Глупо прятать лом, — ответил майор.

— Это с какой стороны посмотреть, — сказал я.

— С какой стороны ни смотри, все равно — полнейшая дурь.

— Я не согласен с вами.

— Еще бы, — сказал гость. — Были бы вы со мной согласны, меня бы сейчас здесь не было… Кстати, я ведь вам поверил. А вы нарушили свое слово. Это все равно что предать себя.

— Не надо меня стыдить! Я говорил все, что вы хотели слышать, и вы это прекрасно понимаете. Поэтому мы и разошлись тихо-мирно. Я и сейчас не против такого развития событий, правда, на сей раз все будет по-другому. Вы скоро сами убедитесь, — сказал я и встал.

Закипела вода в чайнике.

— Ошибаетесь, шила в мешке не утаишь, никакие уловки и манипуляции не помогут. Лучше признавайтесь, где лом, — настаивал милиционер.

— Какой лом?

— Черный такой.

— Не знаю. Если бы и знал, то не сказал бы. И вообще, не издевайтесь надо мной, господин майор…

— Ну, ты даешь! — гость хлопнул себя ладонью по лбу. — Это кто над кем издевается?! Я шлепал сюда под дождем, по грязи, меня чуть молнией не шарахнуло! И вместо того, чтобы сидеть на мягком диване, пить пиво, грызть орехи, смотреть футбол — сегодня полуфинал лиги, я сижу тут, любуюсь на вашу небритую физиономию, собираюсь пить чай, от которого у меня изжога. Это кто над кем издевается, скажите на милость?

Я поставил чашку перед милиционером, высыпал на блюдце галетное печенье.

— Если на то пошло, — сказал я, — лом — это мое личное дело, что хочу — то и делаю, и вы не имеете никакого права совать свой нос туда, куда не надо. Я не нуждаюсь в помощнике, я сам во всем разберусь. Лучше идите домой, усаживайтесь на свой диван, пейте пиво и щелкайте орехи.

Аколоваз отхлебнул чаю, откусил печенье:

— У вас ложное представление о реалиях современной жизни, молодой человек. Во-первых, вы живете не один, а существуете в человеческом обществе и являетесь частью этого общества. Я подчеркиваю: частью, а не целым. Во-вторых, вы пользуетесь всеми благами и достижениями цивилизации. Даже тогда, когда идете в туалет, вы уже пользуетесь чужим интеллектуальным трудом. Потому что отхожее место придумали, когда ваших ближайших предков и в помине не было. Поэтому уясните себе раз и навсегда, что если вы прячете лом, то таким образом просто-напросто нарушаете закон — вы играете с огнем, а это очень опасно. И в-третьих, самое главное: в Уголовном кодексе за подобные действия четко прописано — от пяти до десяти лет.

— Только не надо меня пугать и пудрить мозги своими кодексами и коллективами!

— Поверьте, это не тот случай, когда я пугаю, я всего лишь по-доброму предостерегаю от дальнейших глупостей.

— Увольте меня от ваших предостережений!

— Не могу, я присягу давал. Да и жаль вас, зеленый еще. Не понимаете, во что ввязываетесь.

— Пожалели бы себя. Я, к вашему сведению, свободный человек и как личность официально заявляю: если вы не прекратите меня шантажировать, я обращусь в суд.

— Вы вольны поступать как вам угодно, лишь бы соблюдали закон.

— Снимите галстук, расстегнитесь, вы вспотели, — сказал я милиционеру.

— Где лом? — спросил майор, игнорируя мое замечание.

— Не знаю. И знать не хочу.

— Хорошо. Давайте по-хорошему.

— Давайте. Я согласен.

— Вот и хорошо.

— Только объясните, как это — “по-хорошему”?

— Очень просто, — милиционер открыл папку. — Вы признаете свою вину, напишете чистосердечное признание, раскаетесь в содеянном и пообещаете больше такого не делать… Минуточку, даже заявление писать не надо. За вас уже все написано, добрые люди постарались. Только поставьте дату и подпись… Вот, можете ознакомиться.

Я взял протянутый листок.

— Читайте вслух, — сказал Аколоваз. — Так легче запоминать. Впрочем, и запоминать вам не обязательно.

— А читать?

— Вы должны ознакомиться с документом.

Я не отказался, хотя где-то в глубине души, понимал, что обманываю себя, к тому же очень недостойно и дешево.

— “Начальнику областного управления МВД, полковнику Пирожкову В.Т, от Заволоки А.В, — шепотом прочитал я напечатанный текст. — Заявление (далее стояла маленькая буква “р”, заключенная в квадратные скобки, и много от руки написанной матерной ругани, которую я не стал произносить вслух). И продолжил чтение: — "Давай спать", — говорил Федор, натягивая на голову фуфайку. Мне хочется насладиться свободной минутой, но я тоже хочу спать. У меня нет сил. Мое физическое и душевное состояние, конечно, уже не то, что было на железной дороге, когда я в пьяном угаре лез в драку, рвал на себе рубашку. "Порву всех на британский флаг, как обезьяна газету", — кричал из-за забора”.

— Вы не удивляйтесь, читайте, — сказал мне Рднаскело, когда я остановился перевести дыхание, прочитав вслух без передышки целый абзац.

— С чего бы мне удивляться? Я только несколько обескуражен, я ведь никогда никаких заявлений не писал, — сказал я, пытаясь справиться с волнением.

— Считайте, что уже написали. Так легче, не правда ли? Ведь как обычно бывает: живет человек, живет, жизнь проживает, а элементарного заявления так и не сподобится сочинить. Так не должно быть, вы согласны?..

Я продолжил:

— “Я смотрю на товарища и тоже устраиваюсь на груде ракушечника, который мы только что перенесли — благо крымские зимы не морозные. Конец января, а снега я еще не видел, говорят, что могу и не увидеть. Только дожди шли. Сыро здесь зимой. Федор — молдаванин, шустрый пацан. Благодаря ему я впервые сытно поел. Дело было так. Дней десять назад он подбегает ко мне на стройплощадке (я как раз отволок на восьмой этаж трехметровую чугунную трубу-сотку) и тихо так, почти на ухо, говорит: "Саня, есть хочешь?" — мог бы и не спрашивать.

И потом повел. Заходим в вагончик. Топится печка-буржуйка, почти неармейские люди лежат на топчанах в одних майках — жарко. Федор спрашивает: "Можно покушать"?

Нам позволяют. Мы усаживаемся за крепко сбитый стол, посреди которого — миска, доверху наполненная мясом, и буханка хлеба, порезанная на ломти. Мы набрасываемся на еду. Как вкусно! Дембеля с любопытством наблюдают за нами — настоящий цирк, наверное, для них. Нам говорят: "И чтобы все сожрали".

Есть не совсем приятно, когда на тебя так откровенно таращатся, но мы все съели. Запили компотом из сухофруктов.

"А теперь пойте", — говорят нам.

Федор поет то ли молдавскую, то ли грузинскую песню — классно у него выходит, а я уже и не рад, что повелся на дармовую еду. Я думаю: жалко. Классно было бы каждый день так питаться.

"Я не знаю песен", — говорю, когда Федор умолкает.

От меня требуют, чтобы сплясал гопак или рассказал стишок, если не хочу всю ночь заниматься тяжелой атлетикой. Я увидел гирю, которую придется носить вокруг казармы. Знал одно стихотворение. Когда оканчивал школу, учительница заставила выучить "Лебеди материнства". Сказала, что, если не выучу, о “тройке” могу не мечтать. Я пытался объяснить, что оно мне ни к чему, стих не поможет мне гайки крутить. Это ж напрасная трата времени — разве непонятно? А Вере Петровне — хоть бы хны, она по-своему принципиальная женщина”.

— Повезло тебе с учительницей, — вставил слово Аколоваз.

Я не ответил и стал читать дальше:

“Уже после первых строк, произнесенных мной с чувством, рядовой Ящук, или просто "Антенна", замахал руками, даже подскочил с топчана: "Хватит, харош душара, ты еще про Ленина расскажи. Валите отсюда"…”

— Бред какой-то! — поднял голову я.

— Ты еще скажи, что такого не было.

— Такого, уверяю вас, точно не было.

— Ладно, пусть будет так, — сказал Аколоваз, медленно жуя печенье. — Тем более что вы, в силу определенных обстоятельств, все воспринимаете как бы понарошку. Отрицание очевидного, как ни крути, — это всего лишь защитная реакция.

— О чем вы говорите, майор?!

— Возмущение при определенных обстоятельствах — это даже хорошо. Хорошо в том случае, когда ты стоишь в предлинной очереди за лотерейным билетом, погруженный в свои несладкие думы, а какой-то идиот на другой стороне улицы орет: “Рабы инстинктов! Мещанские холопы!”. Это будоражит. Дает пищу для раздумий. Однако смею вас уверить, что недалеко то время, когда то, что кажется вам сейчас пережитком прошлого, завтра станет жизненной необходимостью. Вам просто опереться будет не на что. Тогда вы по-другому запоете.

Я молча опустил голову.

— “"Солдатики, солдатики", — будит нас пожилая женщина. Мы смотрим на нее сонными глазами и поеживаемся — на стройматериале холодно. Вверху — Ай-Петри и небо, внизу — море, а посредине — мы на ракушечнике.

"Где же солнце?!" — кричит Федор, простирая руки к небу.

"О! Великий Главнокомандующий! — думаю я. — Зачем мне этот миг, эта настырная баба, эта минута свободы, когда лежу здесь, на этих кирпичах, почти как свободный человек, а не несусь по ступенькам с носилками, доверху наполненными бетоном, за полторы минуты на девятый этаж?! Я не могу постичь… при чем тут стройбат? Я же мечтал служить в десантных войсках. Прыгать с парашютом, ходить в “берцах”, в маскхалате с оружием в руках, а вместо этого оделся в строительную робу, фуфайку времен Гулага с синей треугольной заводской печатью на рукаве вместо шеврона, взял в руки лопату"…

"Солдатики, солдатики, — ноет тетка. — Вы не перевезете мне черноземчика, а я вам — и покушать и выпить, а?".

Федор говорит:

"Вы что, уважаемая?! Мы воины украинской армии! Мы родину защищаем, а вы нам такое предлагаете. Мы каждую минуту можем выйти на смертный бой, не жалея живота своего пустого. А вы… За кого вы нас принимаете?.. Хотя, для вас, учитывая положение, в котором находимся, часа три свободных, может, найдем, правда, Саня?" Тетка божится:

"Нет, нет, кучка маленькая, совсем маленькая".

Мы идем смотреть.

И в самом деле — приблизительно полтора кубометра земли. Думаем: за час перевезем. Начали возить — каюк. У нее на огороде самый препаскудный грунт, который когда-нибудь нам попадался: вязкая, раскисшая глина. Мало того, что мы обляпались с ног до головы, так еще и проголодались. Ушло на работу не час, как планировали, а все три. Притом сломали соседскую телегу. Хозяйка, уставшая не меньше нас, вручила мне сверток.

"Спасибо", — сказала она.

"Не за что", — ответил я.

Мы направляемся в часть.

"Сань, развод в семь, а до развода нас все равно никто не будет искать. У нас в запасе почти два часа", — говорит Федор.

Мы залезли на территорию детсада, зашли в беседку, разложили свой заработок. Хозяйка чернозема упаковала нам к бутылке кусок черного хлеба и три квашеных толстопузых огурца.

"Если бы знали, лучше бы отоспались на ракушечнике", — говорит Федор.

Я ожидал увидеть, по крайней мере, сало, а Федя — брынзу. Так и сказал:

"Хочу брынзы!"

А здесь — пузатики. К самогону претензий никаких: сорок пять градусов…”

— Хорошо. Думаю, этого будет более чем достаточно. Теперь подпись и дата, — сказал Аколоваз. — Один росчерк вашего пера.

— И что это изменит? — спросил я.

— Много чего, можно даже сказать, — все. Вы станете свободным человеком. Вашу независимость в дальнейшем никто не потревожит. Будете спать спокойно.

— Кто?

— Вы будете спать спокойно.

— А вы пить пиво и есть воблу?

— Я очень люблю свою жену и детей, а пить пиво и есть воблу я буду в любом случае.

— Правда?

— Так точно. У меня двое прекрасных детишек — Машуня и Ярослав. Я сделаю для них абсолютно все, что в состоянии сделать любящий отец. Кстати, сегодня Ярику куплю кораблик, порадую малыша.

— Поздравляю вас.

— Не иронизируйте, сейчас это неуместно.

— Извините.

— Да ладно.

— А предложение, наверное, заманчивое?

— Не то слово — выгода обеим сторонам конфликта.

— Держите свои бумажки, — я сунул листки в руки Рднаскело. — А все-таки знаете, почему я это не поддерживаю?

— Любопытно, любопытно...

— Потому что все, что сейчас здесь происходит, — это безумие. Да-да, и ваше предложение — бред сивой кобылы. Писать какое-то письмо? Кому? Для чего? У вас с головой все в порядке? Вообще — откуда вы явились и что здесь делаете? Вы случайно не перепутали адрес? Вам к психам нужно. С ними вы быстро найдете общий язык. Они и подписи свои поставят.

Аколоваз допил чай, доел печенье, встал из-за стола, пригладил волосы, надел фуражку:

— Жаль. Вижу, придется начать обыск.

— Да, пожалуйста, но только делайте что-нибудь. Не пудрите мне мозги.

Мент прошелся по комнатам, вышел во двор, взял стремянку, залез на чердак. Спустился с ломом. Воткнул лом в землю, раскрыл папку, достал ручку.

— Что это?

— Лом, — ответил я. — Черный лом.

— Вы подтверждаете, что это лом?

— Да.

— Вы также свидетельствуете, что он лежал на вашем чердаке под сухой кукурузой?

— Я не уверен, но если вы так говорите, то, наверное, так оно и было.

— Мне не надо ваших “наверное” или “было”: лежал или не лежал?

— Лежал.

— Распишитесь тут, тут и тут.

Я расписался. Аколоваз ушел, бросив напоследок:

— Я еще вернусь, обязательно вернусь, господин Заволока.

— В гробу я тебя видел, в белых лакированных штиблетах, — сказал я, глотая воздух, насыщенный озоном, когда майор исчез из виду.

 

 

II

Возле двора остановился автомобиль.

Дверцы “Москвича ИЖ412ИЗ”, регистрационный номер: ХТК 4121З ОМО 294164, желтого цвета, открылись. У машины был потрепанный вид. На левом крыле — приличная вмятина. Кузов, особенно подкрылки, съедала ржавчина. Полетел диск сцепления — тяга, конечно, пропала, и потому машина ехала только на первой и второй передачах. Из “коробки” подтекало масло. С тормозной системой тоже были нелады — тормозили только передние колеса. Шины и амортизаторы давно следовало заменить.

Я знал этот автомобиль. Его парковали на газоне под вишней, возле дома номер девять по улице Мира, в котором я какое-то время жил. Его хозяином тогда был Игорь, нелюдимый парень, прозванный будильником. Он каждый день отъезжал неизвестно куда ровно в семь часов утра. При этом мотор “Москвича” ревел, как реактивный самолет, и поднимал на ноги весь дом — стекла в окнах звенели, и коты метались по стенам.

Из машины вышла женщина средних лет.

— Андрей, я минут на пятнадцать, — сказала она водителю, достала из пакета сапожки, надела их и направилась в мою сторону.

Я стоял и лузгал семечки.

— Александр Заволока? — спросила она, приближаясь.

— Ну. И что? — ответил.

— Меня зовут Людмила. Я представитель государственной службы кадастра.

— Очень приятно. Чем обязан?

— Где бы мы с вами могли пообщаться?

— Так сразу и откровенно?!

— Ой, только не надо острить.

— Можно вон за тем столиком, возле летней кухни, — кивнул я. — Под виноградом устроит? Правда, он еще зеленый.

— Нет проблем.

— Тогда я схожу за клеенкой.

— Заодно прихватите приватизационные документы на дом и земельный участок, — сказала Людмила, нервно поглядывая на часы.

— А это обязательно?

— Конечно. Мне же надо будет с чем-то работать. Или, может, вы думаете, что мы, госслужащие, даром хлеб едим?

Я сходил в дом, вынес документы, застелил стол, разложил газеты.

Тем временем Андрей, домкратом приподняв бок машины, подложил фуфайку, лег на нее и молотком стал стучать по глушителю: бах-бах, бах-бах…

— Сожалею, но не могу назвать тебя другом, — говорил он кому-то, — потому что ты никогда им не был и, наверное, уже не будешь. Раньше у меня было большое желание хоть один раз назвать тебя другом. Я пытался, но ничего не получалось. И все потому, что ты думаешь, видишь, понимаешь, знаешь, любишь только себя, себя одного, в первую очередь — исключительно себя. Признайся, что, если ты делаешь благое дело, то лишь ради чего-то, а не по зову сердца. Наивный, конечно, вопрос.

— Вам удобно? — спросил я, ухмыльнувшись.

— Не беспокойтесь, — ответила Людмила. — Андрей, потише можно? — крикнула она своему водителю.

— Семечек хотите?

— Нет, спасибо.

Через минуту, листая бумаги, ревизор спросила:

— Как давно вы здесь живете?

— Лет десять уже, — ответил я.

— Все хорошо?

— Нормально.

— Соседи не мешают?

— По-разному бывает.

— Приватизацию оформили двадцать второго…

— Да. В мае, приблизительно в четыре часа дня документы были у меня на руках.

— Вы так хорошо запомнили тот день? — спросила Людмила, отрывая взгляд от бумаг.

— Особенно ночь.

— Вот как?! Что же, если не секрет, необычного произошло?

— Не поверите. Я в ту ночь в одних трусах стоял на балконе минут десять. Покой царил такой, какого днем не бывает. Небо было усыпано мириадами ярких звезд, ущербная луна пристально наблюдала за Землей. Пахло весной, цветами акаций и немного биохимзаводом. Кваканье лягушек слышалось от пруда, а о трескотне кузнечиков и говорить нечего, они жили повсюду и трещали, не умолкая. Где-то лаяли собаки, взбиралась в гору грузовая машина... Но эти звуки не портили завораживающее очарование ночи, напротив, гармонично вписывались в ее вселенскую красоту.

— Удивительно. Но почему в планировке отсутствует уже возведенный
объект? — Людмила имела в виду летнюю кухню.

— Ее совсем недавно построили, — ответил я.

— Дорогой мой, вам надо срочно в БэТэИ.

— Да вы что? Не пугайте.

— Знаете, где находится бюро технической инвентаризации?

— Где?

— Песчаная, возле Дома культуры, желтое здание, склад…

— Знаю.

— Вот завернете за этот склад, потом идите вдоль ограды, пройдете пожарную каланчу, увидите две “свечи” — четырнадцатиэтажки. Потом пойдете между “свечками”, пройдете их, справа будет ресторан, из которого (не пугайтесь) может выбежать Виктор с криком: “Я думал, это мое искусство, а оказывается — это моя обязанность”. Слева — мастерские: ремонт часов, обуви и еще чего-то — не помню. Вам надо будет спуститься между этими строениями по ступенькам вниз, повернуть налево, немного пройти, там трасса, пересечете ее, прямо — школа, вы заходите на ее территорию, но идите не прямо к зданию, а сверните направо и прямиком к девятиэтажке — она там одна, длинная такая, полукругом. Заходите не во двор, а там увидите детскую площадку, вот пройдете мимо нее, обогнете угол и идите прямо, никуда не сворачивая. Так выйдете к пруду. Обойдете его с любой стороны и увидите тропинку, которая ведет вверх. Пойдете по ней, она выведет вас к дому. Запомнили?

— Кажется, да.

— Второй этаж, пятый или шестой кабинет. Войдете, там расскажут, что надо сделать. Только не откладывайте. Вы должны были еще до начала строительства с ними все согласовать и получить разрешение.

— А что теперь?

— Пока ничего, не переживайте.

— Днем ты примчался ко мне, — кричал Андрей, удерживая плечом возле уха мобильный телефон, — орал, что мне будет стыдно за мои слова, оскорблял, угрожал. И это для того только, чтобы скрыть правду. Все понятно, ты боишься ее как огня. Прячешься, бежишь от нее. Но ты ведь не наивный мальчишка — от правды не убежишь, или, может, я ошибаюсь?.. Я требую! — Водитель стукнул молотком так, что разнеслось эхо.

— Андрей! — вскрикнула Людмила, закрывая глаза.

Потом она достала из кармана пиджака калькулятор, обратная сторона которого служила зеркальцем, пробежалась пальцами по кнопкам. На бланках с готовыми печатями быстро что-то написала. С помощью линейки разорвала пополам листки. Одну часть протянула мне.

— Это квитанции на уплату налога и штрафа, — сказала она.

— Ничего не понимаю…

— Незаконное возведение малых архитектурных форм — это первая квитанция, а вторая — согласно действующему законодательству из расчета на одного человека у вас сверх нормы двадцать восемь квадратных метров жилой площади. Закон набрал силу еще четыре с половиной года назад. И хотя его неделю назад отменили, вы этот налог ни разу не платили. Та сумма, которую вы видите, — это за весь период, плюс пеня.

— Ничего себе поборы!

— Мы всего лишь возвращаем недополученное.

— Но я же не знал ни о каких законах, мне никто ничего не говорил!

— Теперь будете знать.

— Это же несправедливо!

— Очень сомневаюсь.

— В чем?

— Относительно справедливости. По собственному опыту знаю, что она имеет одну характерную особенность — мозолить глаза, как вон тот лом, который стоит посреди вашего двора. Мы уже пятнадцать минут с вами беседуем, а он все стоит и стоит. И что интересно — он и должен стоять. Не лежать же ему, если он стоит.

— Где же я возьму столько денег?

— Извините, это не ко мне, — сказала женщина, поднимаясь.— К счастью, я не ваш финансовый директор. Свою работу я выполнила, поэтому до свидания. Приятно было с вами пообщаться.

— А если я не буду платить?

— Дело ваше. Однако в пятидневный срок деньги должны поступить на счет казначейства. Если нет — тогда ожидайте судебных приставов. Они опишут имущество на сумму, эквивалентную долгу, плюс взыщут затраты. Таким образом, у вас есть выбор.

— Спасибо, успокоили… А вы ничего не посоветуете?

— За советы я обычно деньги беру.

— Сколько?

— Почему, собственно, я должна вам помогать?.. У вас вообще деньги есть?

— Есть.

— Много?

— Я бы не сказал, но, думаю, вам хватит.

Женщина еще раз взглянула на часы, на Андрея, который разговаривал сам с собой под машиной, требуя от кого-то извинений.

— Положение ваше сложное, — сказала она, — но не безнадежное. Мне ничего неизвестно о широкомасштабной операции, организованной против вас, поверьте. Возможно, только наша организация получила указание, то есть сигнал относительно вас. Как я понимаю, вам необходимо найти человека, который за всем этим стоит, и с ним решить все проблемы. Думаю, он вам хорошо знаком. Это самый верный способ, который я знаю. Конечно, можно нанять профессионального юриста, но я не верю в эффективность этого. Может быть, только немного затянет процесс, вытянет деньги, которых у вас нет, и все. Мотивация у тех, кто играет против вас, очень серьезная. А там, где есть серьезная мотивация, будет и результат. Сейчас под сомнение можно поставить все что угодно. Законы наши бездействуют или их применяют лишь выборочно...

— Как, например, в отношении меня.

— Вы преувеличиваете.

— Сколько я вам должен?

— Придет время, рассчитаетесь, — сказала Людмила и засеменила к “Москвичу”. Я остался сидеть. Смотрел, как она идет, как подходит к машине, снимает сапожки, садится, отъезжает.

Я сидел и думал: что-то делаю неправильно — это факт. Если этот мент ко мне прицепился, то что-то здесь не так и что-то не то — однозначно.

Припоминал прошлое, а самое главное — чувствовал, что правда на моей стороне (на чьей же ей быть?), на мне не было вины, я всегда старался жить, как принято. Тогда за что мне такая награда? Может, я не совсем вежливо встретил милиционера? Но не встречать же его с хлебом-солью, оркестром и хором? Он пришел ко мне, я напоил его чаем, угостил печеньем — в принципе все нормально, так и должно быть. Ну, не угостил его тортом, так что, теперь за это руки мне выкручивать?

Единственно, в чем действительно можно было себя упрекнуть, так это в не вполне серьезном отношении ко всему, что творилось. Я думал, что это игра, все и начиналось как обычная игра, а оказалось — это какая-то очень серьезная игра, если этот бред вообще можно назвать игрой.

— Где я могу видеть хозяина? — обратился ко мне мужчина в белом халате, с белым колпаком на голове, с красным, даже багровым цветом лица — не заметил, как он подошел.

— А что надо? — спросил я.

Гость тяжело дышал, глаза у него горели.

— Паспорт на корову, — ответил он.

— Заграничный?

— Не советовал бы со мной шутить.

— Присядьте, не нервничайте, — сказал я и поднялся. — Может, стаканчик налить?

— А есть?

— Конечно.

— Не откажусь, — сказал ветеринар, устраиваясь за столиком. — Это же совсем другое дело. Как я могу отказать хорошему человеку хряпнуть с ним по стопочке? Мог бы и не спрашивать!

Я сходил, взял бутылку, стаканы, собрал закуску.

— Проклятая работа, — сказал гость, потирая руки, когда я присел.

— Чего так?

— Разве не слыхал? Ящур свирепствует. Птичий грипп покоя не дает. Сейчас в контору даже не захожу. С порога отсылают. Говорят: “Иди, Григорий Иванович, закрывай амбразуру”. У нас же в лаборатории одни бабы, только я мужик.

— Многие мечтают работать в таком коллективе, — сказал я, наполняя емкость.

— Это да, неплохо, но временами так достает.

Мы выпили.

— Закусывайте, — сказал я.

— Саня, налей мне сразу еще одну. Вчера свои именины отмечал.

— Да ну! Поздравляю вас!

— Спасибо.

— Сколько стукнуло?

— Уже слава богу.

— И считать лень?

— Точно.

Григорий выпил. Взял огурец, кусок колбасы, хлеб, — стал жевать.

— Ты прав, — сказал он. — У меня хорошая работа. Я даже люблю ее. На свежем воздухе, общаешься с людьми, а не сидишь за перегородкой с колбами и пробирками. Если бы ты знал, как воняет в лаборатории, когда проводят анализы! Угореть можно. И бабы у меня добрые. Вчера столько подарков надарили. Вот только Люська… Люся… Подарила мне зажигалку. Представляешь? Но зачем?! Я ж не курю. Понимаешь, я же двадцать лет уже не курю. А она мне зажигалку…

— Может, забыла?

— Кто?

— Она, Люся.

— А-а-а… Ты взял паспорт? — Я протянул книжечку. — Где корова?

— В сарае.

— Идем посмотрим, — сказал Иванович.

Мы пересекли двор, зашли в сарай. Грегориана жевала сечку. Пара поросят хрюкала в загоне. Буцефал, мой конь, посмотрел настороженно на незваного гостя, раздувая ноздри, и фыркнул, замотав головой.

Иванович подошел к Грегориане, раскрыл паспорт.

— Корова, — сказал он. — Черно-белой масти... Рога есть… Хвост есть… Вымя… Послед не сухой... Визуальный обзор, можно сказать, завершен… Глянем сейчас, что у нас с прививочками, — листал Григорий страницы. — Так… А прививочка сделана не своевременно… Да-а-а… Несвоевременно сделана прививочка... Я вынужден забрать у вас корову, — сказал ветеринар.

— Как это?

— Вот так.

— На каком основании? Вы что, шутите?!

— Несвоевременно сделана прививка.

— Но это же не от меня зависело. Ваша организация или кто там делал, — приехали, всем сделали и Грегориане тоже. Ни раньше, ни позже.

— Так-то оно так, но у меня сверхжесткий приказ. Если где-то что-то не так — сразу на карантин. Там за ней понаблюдают, сделают анализы.

— Понятно.

— Вот так.

— Сколько надо, чтобы Грегориана осталась дома?

— Об этом даже речи не может быть. Ящур свирепствует. Нет, даже не думайте.

— Сто гривен хватит?

— Смеетесь?

— Двести?

— Нет, нет и еще раз нет! У меня сверхжесткий приказ.

— Тогда сами назовите цену.

— Пятьсот — это как для своего человека.

— Ого!

— Как для кого.

— Триста?

— Это несерьезно. Мы же не на базаре. Я сейчас забираю и ухожу.

— Триста пятьдесят?

— У меня знаешь сколько в лаборатории баб? А какая у них зарплата? На две буханки хлеба. Почти у каждой семья, дети — имей совесть.

— Четыреста — и по рукам.

— Уговорил, будь ты неладен.

Иванович пожал мне руку. Я отсчитал ему четыре сотни.

— Вылезет боком мне моя доброта, ох, вылезет, — Григорий пересчитывал купюры, хмуря брови.

— Дома есть кто-нибудь? — донеслось со двора.

Мы вышли из сарая.

На крыльце топталась пожилая женщина. Видимо, давненько. Она дергала ручку закрытой двери, близорукими глазами искала на косяке звонок, которого не было.

— Есть кто-нибудь дома? — взывала она. — Что за наказание такое!

— Люди добрые, — обрадовалась она, увидев нас. — Вы не скажете, где можно найти гражданина Александра Заволоку? Он здесь живет? Или, может, я ошиблась?

— Я пошел, — сказал Григорий. — Смотри, держи птицу в вольере. Грипп не дремлет. И за поросятами присматривай как следует.

— Я — Заволока, — ответил на вопрос.

— К вам, господин Александр, — натянуто улыбнулась женщина, приближаясь, — пришел благотворительный фонд…

— Детей-сирот “Солнышко”?

— “Радуга”, но почему вы таким насмешливым тоном говорите о нас, как о проходимцах? Как-будто я пришла просить для себя! Даже если бы я просила для себя — так нельзя разговаривать с женщиной. Наш фонд опекает два детдома и несколько интернатов. Мы только за первый квартал этого года для детей оплатили товаров и услуг на сумму более пятидесяти трех тысяч. У меня все необходимые бумаги с собой, чтобы вы могли ознакомиться с нашей деятельностью…

— Можно вопрос?

— Пожалуйста.

— Почему вы пришли именно ко мне?

— Странно… В наш адрес поступило письмо из районной управы, в котором сообщалось, что Александр Заволока как меценат желает профинансировать один из проектов нашего фонда. Ваш адрес, телефон. Мы не стали вам звонить по телефону, потому что какой по телефону разговор…

— Теперь вы видите, что никакой я не меценат, а сельский житель, представитель самой бедной и самой незащищенной, после ваших детей, части населения.

— Вообще-то мы рады любой помощи.

Я протянул сто гривен, выторгованных у Ивановича. Женщина взяла.

— Спасибо, — сказала она. — Храни вас Господь.

Ни хрена себе! — подумал я, когда женщина ушла вслед за ветеринаром. — Майор не врал, говоря об опасности. Он должен был меня предупредить! Он должен был убеждать, а не говорить как бы между прочим… Как-будто это вообще не касается сути дела!

Я закурил.

Не успел погасить окурок, как ко двору подъехал велосипедист, длинный и худой, с косичкой, со следами угревой сыпи на лице. Он был одет в темную футболку с длинными рукавами и рюкзак за плечами.

— Вы случайно не к Александру Заволоке? — спросил я, так как парень, не обращая на меня никакого внимания, — словно приехал к себе домой — поставил велосипед.

— Да, именно он мне и нужен. А как вы догадались?

— Я уже где-то вас видел, вот только не могу вспомнить где.

— А вы, наверное, и есть господин Александр?

— Да.

— Очень приятно. Меня зовут Андрон — родители назвали в честь Андромеды. А встречаться мы могли с вами где угодно. Как известно, мир наш вопреки масштабу очень тесен. Иногда мне кажется, что вот-вот и он лопнет и разлетится на мелкие осколки.

— Я вас слушаю, господин Андрон.

— Мы из благотворительной организации…

— Опять?

— К вам уже приезжали? — вопросом на вопрос ответил Андрон.

— Были. Пять сотен только что отдал.

— Вы неправильно поняли. Я приехал к вам не забирать, а отдавать.

— А что, такое бывает?

— Знание, информацию, опыт. Я член общественной благотворительной организации “Мой дом — моя родина”. Мы занимаемся адаптацией людей разного возраста, социального происхождения, профессий к реалиям нашего непростого социо-экономического настоящего. Организация существует преимущественно за счет иностранных грантов. Однако сейчас нам начали помогать уже и наши соотечественники, именно те, кому мы в свое время протянули руку помощи. У нас очень обширное поле деятельности, среди прочего — и лекции для начинающих. С этой целью я и приехал к вам.

— Лекции читать?

— Александр, не спешите со своим “нет”. Уверяю, вы ничего не потеряете — это беспроигрышный вариант. А вот в случае удачи — ваша жизнь может коренным образом измениться.

— Вообще, я не очень-то ропщу на свою жизнь, просто катастрофически не хватает времени, в селе не погуляешь, сами понимаете, но если вы настаиваете — я готов слушать.

— Вот и хорошо. — сказал Андрон. — Усаживайтесь поудобнее.

Он достал из футляра свернутые рулоном бумаги. Прикрепил их к двери летней кухни. Взял в руки указку. Помахал ею. Достал из сумки бутылку минералки и плитку шоколада.

— Ну что ж, не будем тянуть вола за хвост, начнем, — улыбнулся он. — Принимая во внимание возрастающую покупательскую способность населения, развитие рынка недвижимости, устаревший основной жилищный фонд страны, который находится в эксплуатации еще со времен СССР, предприятие по изготовлению и установке металлопластиковых окон, дверей и сопутствующих конструкций имеет хорошие перспективы для развития и успешной деятельности. — Возможно, я говорю и буду говорить в дальнейшем слишком официальным языком, но вы, Саша, поймите, курс прошел аттестацию, и мы не вправе заменить даже запятые. К тому же обычно я читаю для больших аудиторий, а там язык официоза просто необходим для дисциплины. Однако для вас буду стараться излагать тему доступно, а если что-то будет непонятно, то вы не стесняйтесь, прерывайте меня, обязательно прерывайте, спрашивайте — у нас должен состояться диалог, чтобы вы лучше усвоили материал. Это моя задача.

— Хорошо, — сказал я.

— Так вот, Киевский регион, жителями которого мы являемся, динамично развивается и является одним из крупнейших центров Европы, в котором на данном этапе развития экономики страны самые большие финансовые и экономические возможности для получения прибыли. Постоянно растет число людей среднего класса, способных потратить немалые деньги на благоустройство собственного жилья. Люди устали от сквозняков, чрезмерного шума улицы, неприятных запахов. Им необходим уют и… Александр?

— Деньги.

— Деньги им тоже необходимы, но прежде всего людям нужен уют и покой! — будьте внимательны, пожалуйста. “— Пришло время менять окна!” — это не громкая фраза, придуманная маркетологами, это необходимость нашего времени. А окно как символ стремления человеческой души к чистоте и незапятнанности — один из элементов. Окно создано человеком по своему образу и подобию. Эта истина не нуждается в особых аргументах, хотя и их мы найдем в дополнение в достаточном количестве. Короче, относительно этого абзаца: центр Европы, экономика развивается, окна надо менять — вам не сложно?

— Нет. Очень интересно, как в школе. Здорово. Я даже в школе так внимательно не слушал.

— Мне нравится ход ваших мыслей, — сказал Андрон, взял со стола бутылку, отпил глоток воды, продолжил: — Предприятие по изготовлению металлопластиковых конструкций формируется из двух составляющих: офиса и производственного цеха. Офис, где будет происходить интеллектуальная работа и куда будут приходить клиенты, должен находиться в удобном месте… Если учитывать конкретную ситуацию, то в вашем райцентре Обухове, к примеру, на коконосушилке. Сейчас там уже коконы не выращивают, шелковицы вырубили, административное здание у них немаленькое, почти в центре, думаю, аренду вы получите без проблем. Офис, по стандарту, должен располагаться в двух комнатах общей площадью пятьдесят квадратных метров. Главная функция офиса — управление и развитие предприятия. Запомните: управление и развитие.

Помещение офиса должно быть оборудовано всем необходимым для продуктивной работы: мебелью, оргтехникой, канцелярскими принадлежностями, электрочайником… Переступая порог офиса, клиент получает исчерпывающую информацию обо всем, что его интересует, и возможность сделать заказ. То есть: к вам приходит клиент, чтобы заказать окно. Он заходит, садится и говорит: “Я хочу окно такого-то размера”. У вас в компьютере будет стоять программа расчетов конструкций — простейшую иксэльку можно и самому написать. Вы считаете. Называете цену, обсуждаете с клиентом сроки, дополнительные услуги, если он, конечно, пожелает, — словом, ведете диалог, дабы он охотнее согласился расстаться со своими деньгами. И никаких укоров совести, потому что вы будете продавать, так сказать, всего лишь материальные ценности, то есть то, что со временем обязательно рассыплется в прах, ничто. Бесценно лишь духовное, не правда ли, но это слишком сложно, это со временем. Ну как — понятно пока?

— Да. Офис — управление и развитие, клиент и деньги, и никаких укоров совести, — сказал я.

— Главное для вас — получить деньги, а все остальное, как говорится, — гори оно синим пламенем. Неважно, что вы будете продавать, какого качества, и, напротив, важно, при любых обстоятельствах, любым способом, желательно, конечно, без криминала, получить как можно больше денег — это главная формула успеха в бизнесе. Если будете хорошим продавцом, попадете на нужную волну, вы, условно говоря, даже воздухом сможете торговать и получать за это большие деньги.

— О-го.

— Я говорю, Александр, о реальных вещах.

— Я вам верю, — сказал я.

— Если так, то тогда небольшой тренинг, — сказал Андрон, направляясь к велосипеду. — Признаюсь, я немного устал с дороги, отдохну, послушаю вас.

Он достал из багажника раскладной стул, разложил его, прислонил к двери, сказал:

— Поднимите руки кверху, сделайте вдох и выдох… Вдох и выдох… Вдох и выдох… Хорошо. А теперь расскажите мне, пожалуйста, Саша, какую-нибудь небылицу, но так, чтобы я поверил, что это правда. Убедите меня. Не бойтесь экспериментировать. Чем более нелепа выдумка, тем легче в нее поверить.

— Даже не знаю, — сказал я.

— Давайте попробуем. Потом проанализируем. Я укажу вам на ошибки, если такие будут. Возможно, интерпретирую ваш рассказ. Ну же, Александр, — призвал Андрон, забрасывая ногу за ногу. — Смелее.

— Раньше я летал только ночью, — заговорил я, устремив взгляд на причудливого вида животное на клеенке. — Сова свидетель, она не соврет. Было классно почти вслепую облетать стволы деревьев, погружаться в их ароматную крону, стремительным виражом пугать зайца в кустах, гнаться за отражением луны в пруду, почти касаясь воды…

— Хорошо, очень хорошо, — сказал Андрон. — Продолжайте в том же духе. Это, так сказать, что касается фактов. А вот относительно формы подачи материала... Вы говорите, Саша, так, словно вам кто-то иглы под ногти загоняет, это неприятно. Вас же никто не пытает. Постарайтесь говорить непринужденно. И вообще, открою вам маленький секрет: причин для стыда в природе не существует, нет их. Это опять же всего лишь недостатки вашего воспитания, которые мы, для успешной реализации проекта, будем последовательно, в рамках нашей системы, исправлять… Продолжайте, пожалуйста.

— Когда мне не хватало острых ощущений, я наглел и летел в село. Возле одного дома, с синими воротами и красной крышей, я кружил особенно долго — там жила Оксана. “Саша, когда ты перестанешь воровать чужие цветы?” — спрашивала она, когда утром мы шли вместе в школу. “Не знаю, — отвечал я. — Как скажешь”. “Не приноси их больше”, — говорила Оксана, отбирая у меня свой портфель.

Выбора у меня не было. Когда любишь, вообще никакого выбора не существует, — чувствуешь себя котенком.

Я и раньше подумывал слетать и достать заповедную девичью мечту — настоящую звезду, именно ту, которая ночью осыпала мой путь серебром и указывала дорогу, но невыносимо трудно было разрушать то, чего не создавал, надеялся до последнего, что обойдет меня чаша сия…

В ту ночь звезда висела над Оксаниным домом. Вся Бухаровка сияла, как в самый светлый день. Люди выскочили из домов сонные, подумали, что пожар. Дядя Володя прихватил гармошку, сел на бревно и заиграл. Потом пришел дед Василь с бубном, Андрей со скрипкой. Со всего села люди сошлись.

Веселились — долго село будет помнить. Жаль только, что Оксана не вышла, а может, оно и к лучшему…

— Хорошо, — сказал после долгой паузы Андрон. — Будем считать, что этот материал мы прошли. Теперь что касается производственного цеха… Цех можно построить у вас на огороде…

— Прямо на огороде? — удивился я.

— Вам что, жалко двести квадратов?

— А где же я буду картошку сажать?

— Саша, вы меня, честно говоря, разочаровываете. Я вам открываю новые горизонты, можно сказать — целый мир, а вы… Картошку сможете вагонами покупать — деньги лопатой будете грести. Не переживайте.

— Ну, раз так...

— По-другому и быть не может. Если бы я не верил в вас, в ваши перспективы, я бы тут перед вами так не распинался. Вы только вникните в суть… Цех будет изготавливать окна, двери, балконы, беседки, зимние сады, арочные конструкции, стеклопакеты: одно-, двухкамерные, наполненные инертным газом (аргоном), отливы — оцинкованные и раниловые. Вы сможете предлагать клиенту сопутствующие товары: подоконник пластиковый, пену монтажную, дверные доводчики, универсальные закрепители, антимоскитные сетки, жалюзи, ролеты. Ваша фирма будет планировать работу по трем разным системам профилей: элитному, престижному и популярному, а также будет осуществлять высокоточный монтаж конструкций и ставить откосы. Вы когда-нибудь видели металлопластиковое окно?

— Обижаете, конечно, видел, — ответил я.

— Вот такие окна и будете делать, — сказал Андрон, метнув в рот кусок шоколадки. — Для работы предприятия, — продолжал жевать шоколад, — необходимо получить такие разрешения и лицензии (смотрите внимательно на таблицу):

1. Госконтроль

2. Госэпидемконтроль

3. Пожарная охрана

4. Вывод по проекту

5. Разрешение на открытие

6. Справка для получения лицензии

7. Медицинские документы на сотрудников.

Одним словом, бюрократия, но это неотъемлемая часть любого проекта, и мы к ней еще вернемся.

— А производство и реализация продукции — это наша сегодняшняя тема? — спросил я, потому что после тренинга, а особенно после моей скупости в вопросе о выделении земли под строительство цеха и автономной канализации, казалось, соцработник сник.

— Нет, Саша, но благодарю за вопрос, — сказал Андрон. — Перед тем как начать свое дело, мы должны хорошо изучить рынок, на котором нам придется работать, определить свои возможности, а уже потом, отталкиваясь от реалий, планировать и производство, и реализацию продукции… Итак, следующей нашей темой будет анализ потребительского рынка. Вы должны знать в лицо своих конкурентов и покупателей…

Рынок по изготовлению металлопластиковых конструкций развивается не первый год, он приносит владельцам хорошую прибыль (рентабельность — до сорока процентов), однако до сих пор не насыщен и не постоянен. Он лишь медленно формируется в силу своей специфики. Вот некоторые из причин медленного структурирования рынка: индивидуальность каждого заказа (это обстоятельство автоматически исключает участие большого капитала и, как следствие, монополизацию рынка, а также его быстрое насыщение). Немалая, как для малого бизнеса, стоимость производственного оборудования и комплектующих. Высококвалифицированная, кое-где довольно кропотливая ручная работа.

— А что это за таблица, которую вы только что пропустили? — спросил я.

— Это? — ткнул указкой в график лектор.

— Да.

— Это график достижения точки безубыточности предприятия, — сказал Андрон. — Показатель нашей близкой перспективы. Граница, переступив которую вы станете полноценным собственником.

В этот момент зазвонил мой мобильник.

— Слушаю, дядя Марат, — ответил я на звонок.

— Привет, Саня, как поживаешь?

— Хорошо, чего и вам желаю.

— Я слыхал, у тебя проблемы с финансами?

— Не дождетесь.

— Ты не стесняйся, обращайся в случае чего. Мы же, что ни говори, — родственники.

— Спасибо за заботу. Но никаких оснований у меня нет.

— Как там Буцефал?

— Нормально.

— Ты хоть выгуливаешь его?

— Конечно.

— Ты меня не забывай, в случае чего обращайся, помогу чем смогу.

— Спасибо, не забуду.

— Ну, будь.

— И вам не хворать.

— На этом графике видно, что точка безубыточности достигается в конце пятого месяца, — сказал Андрон. — Со временем я объясню вам, как ее вычислить…

— Извините, Андрон, — сказал я, — мне надо срочно позвонить, пока есть сигнал.

— Пожалуйста… Но я попросил бы, чтобы такое больше не повторялось. Планируйте свое свободное время заранее!

— Алло, Ваня... Слушай внимательно, мне надо мешков десять песка… Именно в мешках… Нет, не шучу... Нет времени объяснять… Срочно… Я рассчитаюсь… Будешь доволен… Теперь я весь — внимание, учитель, — сказал я, выключая связь.

 

III

— Владимир Павлович, — представился одетый в новенькую форму капитана МЧС юноша, по-хозяйски осматривая двор.

До него уже приходили из Облэнерго, Укртелекома, ЖКХ, водоканала, райадминистрации. Был некий Оберемко Сергей Петрович (я только не понял, чего он хотел), был судебный исполнитель, ветврач, санэпидемиолог. Мне отключили воду, газ, электричество, телевидение, телефон, только радиоточку почему-то оставили. Забрали дрова, вырезали под корень молодую кукурузу на огороде. Целая бригада на тракторе приехала, в желтых жилетах, со смехом, шутками… Надо сказать, я был абсолютно не готов к такому развитию событий.

— Кто вы такие?.. Что вы творите?.. Я же никому ничего плохого не сделал! Это прямое нарушение конвенции ООН по правам человека от тысяча девятьсот сорок девятого года! Вы же люди!

— Не болтай ерунды. Ты что, не знаешь, что есть вопросы, на которые тебе сам Господь Бог не ответит, и не потому, что он далеко, а потому, что у тебя должна быть своя голова на плечах… Лучше помоги грузить кукурузу на прицеп.

— Жлобы вы все!

— Сам такой!..

— Извини, брат, — сказал я Владимиру Павловичу, когда тот отрекомендовался. — Нечем тебе поживиться. Немного опоздал. До тебя здесь целая орда гостила.

— По этому поводу можешь не беспокоиться, — сказал гость.

— Спасибо за понимание. Здесь до тебя были, ну и наглецы! Смотрит прямо в глаза и бессовестно врет — верх цинизма!

— Ты не понял, ты должен покаяться за то, что переступил черту и пробуешь топтаться своими грязными ногами на основах государственности, в то время как обязан ее оберегать и ей подчиняться!

— Прошу прощения, Владимир Павлович, — сказал я, сгибаясь в коленях.

— А с чего это ты взял, что я твой брат? — сказал гость и направился к летней кухне, там у порожка валялась чудом уцелевшая мясорубка. — До чего докатились, — недовольно проворчал он, — дожили. Всякое мурло называет меня своим братом! — Он сунул в портфель мясорубку и твердым шагом пошел со двора, даже не взглянув в мою сторону.

Замычала корова.

Я поднялся с завалинки, подошел к лому, взял его в руки — какой тяжелый, раньше я этого не замечал. Раньше управлялся с ним легко.

Пошел к сараю, еле переставляя ноги.

Поставил лом.

По привычке наносил воды, чтобы напоить скотину.

Вспомнил, как недавно, стоя посреди сарая, говорил:

— Родные мои, вполне возможно, что совсем скоро вас заберут от меня навсегда. Мы больше не увидимся. Кого-то, опять-таки возможно, пустят сразу на колбасу. Это в первую очередь вас касается, Бэ и Мэ, — обращался я к паре поросят, которые беззаботно продолжали вылизывать корыто. — Но, что бы ни случилось, какие бы кошмары вы ни увидели, ничего не бойтесь. Вы жили по правде. Пусть боятся те, кто придет за вами!

Корова Грегориана, как всегда, равнодушно махнула хвостом — я услышал этот звук, запах — он еще не успел испариться…

Выходя из сарая, подумал: “Наверное, сегодня понедельник. Очень трудный день. Как дотянуть до вечера, если каждая минута кажется вечностью?”

...Я спустился едва заметной тропинкой, которую сам когда-то вытоптал, в глубь оврага. Здесь, на небольшом пятачке, среди деревьев, куда почти не проглядывают солнечные лучи, находится вырытая мной канава метров десяти, стоит деревянный щит, обитый клеенкой, и много окурков. Здесь я когда-то остановил время. Пережил не одну счастливую минуту, стал взрослеть. Сейчас, наверное, я в
последний раз сюда пришел.

Овражек мой, размытый дождями, был сплошь покрыт листвой, шишками, сухими веточками. Клеенка на щите потрескалась, доски прогнили.

Хоть мной всегда руководили чувства, а не рассудок, решение остановить время было продуманным. Я созревал для этого решения примерно так, как созревает овощ на грядке.

Наверное, как у каждого ребенка, в моей голове с рождения жила цель-мечта: стать взрослым, мудрым, независимым человеком. А для этого, как известно, надо прожить по меньшей мере тридцать длинных-предлинных лет. Даже жутко становится от мысли, сколько это времени! Лежа в роддоме, связанный пеленкой, возможно, я все это осознавал и уже тогда размышлял над проблемой, как ускорить время. Хорошо помню удивленное восклицание медсестры: “Катя, смотри, он с кем-то разговаривает!” Сестра, конечно, не могла знать, даже представить, что я объявляю войну времени и уже начинаю его хладнокровно расточать.

Примерно год тому назад, когда у меня на лбу появились первые морщины, а цвет лица стал напоминать спелый помидор, я пришел к выводу, что моя тактика — убивать, расточать, стараться ускорять время — до добра не доведет. Таким образом я могу не дожить и до тридцати.

“Надо остановить время. Возможно, оно тогда быстрее пойдет”, — думал я. Но как это сделать, когда время — это не физическое тело, а какая-то абстракция? Остановить будильник — здесь все понятно, а время?

Сначала мне эта идея казалась невыполнимой. Но в конце концов я понял, что в принципе нет ничего невозможного.

Время, как известно, — это вода. А воду можно остановить? Конечно! Можно поставить плотину, шлюз, кран на трубе; открыл кран — вода потекла, закрыл — не течет. Существует масса способов остановить воду — можно даже выпить ее, если уж так невтерпеж, размышлял я.

Потом нашел этот овраг, выкопал ров, смастерил щит, и время в самом деле остановилось. Оно как будто замерло перед щитом. Такая примитивная конструкция, а движение запрещено… Я был на седьмом небе. Упивался этим покоем для души и был счастлив, созерцая свет в конце моей канавы. Почти каждый день я прибегал сюда. Потом все реже…

Сейчас понимаю, что неправильно все делал. Мне, наверно, надо было с самого начала не обращать внимания на время, научиться не замечать его. А я только и делал, что думал о нем, сделал краеугольным камнем, неподъемной тяжестью. И куда меня только занесло! И потому, как ни горько осознавать, время — это Саша Заволока, это я сам. Разве можно было совершить более непоправимую ошибку?!

К навозной куче я тащил лом волоком.

Больших усилий мне стоило схоронить лом в куче гнилья — но я выполнил этот мерзкий труд.

Присыпал сечкой следы. Подошел к рукомойнику. Снял рубашку. Умылся, вымыл шею, грудь.

Во двор въехала “Таврия”. Остановилась возле колодца. Из машины вышел Валик. Давненько я его не видел. Блестящий от лака гребешок на голове, рыжая бородка, сандалии с ремешками до колен, обвешан железками.

— Привет, Санек.

— Привет, — ответил я.

Валик отошел от машины на несколько шагов, восхищенно глядя на свой автомобиль со стороны. Потом снова подошел, пнул ногой колесо. Сделал резкое движение рукой, как бы смахивая пыль, и вдобавок дунул на кузов.

— Недавно поршень поменял — не машина, а ракета, — сказал он.

— А тормозную систему?

— Ты все шутишь?

Мы обменялись рукопожатием.

— Что это у тебя с руками? — спросил Валик.

— Так, ерунда.

— Ничего себе ерунда! Садо-мазо занимался или, может, раков ловил?

— Раков я бы с удовольствием половил, — сказал я, закатывая рукава рубашки. — А если серьезно, дружище, то сны замучили. Проклятье какое-то! Бывает, проснуться не могу. Вот смотрю на тебя и думаю: ты — снишься мне или настоящий?

— Да-а-а, — протянул Валик, — как все запущено. Можешь потрогать меня, разрешаю.

— Не стоит.

— Потрогай, не бойся, я самый что ни на есть настоящий — реальнее не бывает. Сомневаешься?

— Уже нет.

— Свободен сейчас?

— Вроде да.

— Поехали?

— Куда?

— Сегодня музыку обещали в кафешке. Заедем, Серегу заберем — он говорил, что бабло появилось. Закажем столик — гульнем, как в старые добрые времена. Развеешься, вспомнишь вкус жизни. А там, смотришь, и женщины померещатся вместо монстров твоих.

— Нет. Поезжайте, наверное, вдвоем.

— Почему?

— Дел накопилось, надо разгрести поскорее. Сам понимаешь, как оно.

— Все лом прячешь?

— Прячу.

— Саня, ты как стал возиться с этой железякой — тебя как будто подменили. Сдай ее лучше на металлолом.

— Валёк, кончай.

— Легко сказать “кончай”.

— Нет, это тебе нетрудно.

— Поехали?

— Нет.

— Тебе же лучше.

— Я же сказал.

— Саня, я тебе друг?

— Друг.

— Тогда поехали.

— Я бы с радостью, но — не могу.

— Ну, вот — “с радостью”, тогда поехали.

— Не могу.

— Что значит не могу?

— Это означает, что я никуда не поеду.

— Ну, тогда продолжай кусать себя кусачками, а я тебе не товарищ! — сказал сердито Валик, сел в машину и укатил.

“В зануду превращаюсь”, — думал я, заходя в дом. А может, я уже зануда?.. Как быстро все меняется! Совсем недавно думал… Нет, надо остановиться, надо гнать от себя такие мысли. Прочь от меня, презренный мир! Прочь, пошел вон! Я больше тебе не принадлежу!”

Прилег на диван.

“Добрый день, уважаемые слушатели, — сказал голос из радиоприемника. — С вами — Василий Довжик. Сегодня я прочитаю вам новеллу "Зажигалка". Ее автор — наш современник. Он просил не указывать его фамилию в нашей передаче”.

Фоном шла трагическая музыка.

“Он сидел на остановке возле овощного ларька, — читал ведущий, — и взглядом провожал последний автобус, который, разрезая темноту выпукло-желтыми глазами, шел в ночь, унося с собой смех и галдеж нетрезвой компании, хорошо погулявшей на его дне рождения.

"Какой же я идиот! — сокрушенно произнес он, когда автобус исчез из виду. — “Здорово, просто здорово мне Люська дала по лбу!.. Наверное, не надо было так много пить… Хотя сколько там я выпил… Это раньше я пил ведрами… Подарила зажигалку… Ее даже коллекционной не назовешь… Оказывается, — это все, что я заслужил… Люся, Люся… Зажигалку… Зачем она мне — я даже не курю… Может быть… Но все равно… Есть как есть… Зажигалку подарила… Я ей — цветы на каждый праздник, подарки, а как открытки подписывал! Я неделями над ними сидел. Иван Корнеевич, поэт, сказал, что у меня талант. Мне казалось, что я ей нравлюсь. Юрке джемпер связала, а мне — зажигалку... Спасибо дорогая. Удружила…"

Фонарь, стоящий рядом, время от времени поскрипывал от порывистого ветра, освещая силуэт мужчины, одиноко тоскующего в глухой ночи. Он еще долго оставался бы наедине со своими не очень трезвыми мыслями, никому не мешая, ни от кого ничего не требуя, если бы вдруг не услышал из темноты:

"Эй, мужик, у тебя спичек не найдется?"

Именинник поднял голову и увидел высокого крепкого мужчину, который стоял, широко расставив ноги, пожевывая в губах сожженную спичку. Юбиляр машинально, лишь бы тот скорее отвязался, протянул ему подаренную зажигалку. Но незнакомец не торопился ее брать.

"Как тебя зовут?" — спросил здоровяк, удерживая мгновенно протрезвевшего именинника в своей тени.

"Гриша, — выговорил тот, но не успел понять, зачем, потому что в голове еще была Люся, здесь какой-то громила, откуда-то запах больницы" — он никак не мог сообразить, что происходит.

"Федор, — сказал в ответ незнакомец, забирая из застывшей руки именинника зажигалку. — Классная игрушка... Подсветка, даже компас есть… На тридцатку потянет? За сколько купил?"

"Подарок".

"А-а…"

"Люся подарила".

"Кто?"

"Люся, наша лаборантка".

"Ты понимаешь, Гриш, какая штука. Проснулся я только что, смотрю — темно. Глянул на часы — одиннадцать вечера. Пожрать страшно захотелось, а плиту нечем разжечь, спички кончились. К соседям идти поздно, спят давно, как сурки. Думаю, выйду на улицу, может, кого-то и встречу, а здесь смотрю — ты сидишь, ну, думаю, повезло".

"Да, бывает", — вставил слово Григорий.

"И вот же что интересно, я ведь хотел идти совсем в другую сторону. Веришь ли, как повезло. Такое только по большим праздникам случается. Так ты не против, друг? Я сейчас смотаюсь туда и обратно, зажгу газ, вернусь и отдам тебе твою зажигалку. Лады?"

"Чего уж там, бери".

"У тебя больше ничего нету?"

"А что надо?"

"Да нет, ничего, я пошутил", — сказал Федор и растворился в темноте.

Ветер продолжал играть с фонарем. Григорий встал, сплюнул и пошел в противоположную сторону…”

Я спрятался в своей комнате и завалил вход мешками с песком, — получилась настоящая баррикада, именно такая, какую себе представлял, даже удивился.

Надел маскхалат с нашивкой группы крови (два-плюс) на груди. Его принес Марат вместе с оружием (“теперь ты, Саня, имеешь все, что должно быть у настоящего мужика”).

Сажей из печки разрисовал лицо, голову обвязал платком.

Бросил матрас на пол. Лег на него, перезарядил АКМ, — шутки кончились! Теперь меня голыми руками не возьмешь! Пусть попробуют. Моя месть будет беспощадной! Смеется тот, кто смеется последним!

Изучил угол обстрела в дверной глазок. Ближе пододвинул базуку…

Время шло. У меня начали неметь руки, слезиться глаза, а милиционер все не приходил.

“Почему он не идет? Куда исчез? Я четко помню, что, как только прятал лом, майор сразу же появлялся. Не проходило и пяти минут, как Аколоваз ломился в дверь”.

“А может, его вообще никогда не было? — мелькнула мысль, от которой все замерло внутри. — Этого еще не хватало!”

“Но нет, он был, я помню, он не плод моего воображения. Это реальный человек”, — успокаивал я себя.

Выглянул в окно — дров нет.

А может, и дрова просто фантазия? Ни лома, ни милиционера, ни меня, — ничего этого не существует?.. А вдруг сама суть этого действа состоит в отрицании реально существующего? Но что тогда, — сама жизнь?

Я встал с матраса.

Надо что-то делать, но что? Почему он не идет? Он уже давно должен быть в моем доме и допрашивать:

“Где лом?”

“Какой лом?” — спросил бы я, в свою очередь.

“Один метр сорок сантиметров длиной и двадцать миллиметров в диаметре”, — уточнил бы свой вопрос майор.

“Не знаю”, — ответил бы я, мотая головой.

Идиотизм. Чистой воды бессмыслица!

Наверное, я все-таки ошибался, надо просто набраться мужества и сознаться себе. Но как же тогда дальше жить? Выходит, вся прежняя жизнь — впустую? Начинать все сначала? Думаю, у меня еще хватит сил послать подальше лом с ментом — я это сделаю с превеликим удовольствием. Но альтернатива, какова альтернатива всей этой жизни? Что — взамен?

Напряженный ход моих мыслей и нервные шаги по комнате прервал стук в дверь.

Я облегченно вздохнул. Открыл дверь — Валик и Серега.

Я надеялся, что наконец пришел мент, приготовил слова, которыми собирался его встречать, и был несколько разочарован, когда увидел не его.

— Саня, извини, — сказал Валик, еле сдерживая смех и отводя взгляд. — Погорячился я немного.

— Нет проблем, забудь, — ответил я.

— Давно тебя не видел, братан, — сказал Сергей, и мы обнялись, похлопывая друг друга. — Ты что, в Чечню собрался, на Кавказ?

Возле машины стояли три девушки. Они курили сигареты и хихикали, глядя в нашу сторону.

— Погода хорошая, — сказал Сергей.

— Обещали еще лучшую, — сказал я.

— Скоро лето, — сказал Валик, откупоривая бутылку с пивом.

Девушки смеются. Особенно заливается блондинка, вязаное платьице которой плотно облегает широкобедрую фигуру. Валик пьет пиво.

— Ну, как ты? — спросил Серега.

— Ничего, — ответил я.

— Едешь?

— Нет, пацаны, извините, не могу.

— Почему?

— Я жду. Сижу и как придурок жду одного чувака, верите? Обещал прийти. Он придет, никуда не денется. Некуда ему деваться. Он обречен. Но, что интересно, он придет тогда, когда мне уже не будет нужен. Точнее, я буду думать, что он мне не нужен.

— Ну, так забудь о нем или, в крайнем случае, отложи встречу, как-никак к тебе друзья приехали. Посидим, побазарим, смотри, каких мы телок подцепили — выбирай любую.

— Спасибо, пацаны, — сказал я. — Но у меня дело. Здесь каждая минута на вес золота. Если я пролечу, то на очень кругленькую сумму.

— А если нет? — спросил Валик.

— Обещаю поляну на всех.

— Ну ты, брат, даешь! — развел Сергей.

— Тогда исчезаем, — сказал Валик.

Блондинка, как мне издали показалось, была разочарована. Я тоже находился не в самом лучшем настроении. Конечно, было бы хорошо побегать с ней голышом по дому. Чтобы она подержала своими пухлыми теплыми руками мою красную горбатую самость, а я бы в это время держался за ее пышную грудь. Потом мы бы лежали без сил. В окно светила бы луна, в открытую форточку врывались потоки прохлады, шевеля штору.

“У тебя сколько мужиков было?” — спросил бы я.

“Ты что, ревнуешь?” — спросила бы она.

“Нет. Просто подумал: что, если бы у нас это было впервые?”

“А у меня с тобой как в первый раз”.

“Но все же”.

“Что?”

“Сколько?”

“Трое”.

“Всего?”

“Ты третий”.

“Не верю”.

“Как хочешь, но я сказала правду”.

“Кто он, тот первый?.. Как его имя?.. Где ты с ним познакомилась?.. При каках обстоятельствах?.. Что он тебе говорил?.. Где это случилось?.. Как?..”

“Ты садист!” — сказала бы она, швыряя в меня чем-то тяжелым.

“Я всего лишь хочу знать правду”, — сказал бы я.

Друзья уехали. На прощание Сергей крикнул, чтобы в случае чего, я ему звонил. Я хотел было попросить у ребят пиво и орешки для Аколоваза, но не попросил — эта белокурая красавица возбудила во мне желание. Боль сжала виски.

Зашел в дом.

Подошел к телефону. Набрал номер милиции — линия отключена.

Почему он не идет? Я же спрятал лом?! Он же обещал прийти!

Может, Рднаскело заболел, лежит в больнице, всеми покинутый, или вообще умер. А я все жду.

Обо мне просто забыли. Я всеми забытый абориген на острове, к которому никогда уже не пристанет лодка, потому что перевелись отчаянные головы, способные бросить вызов Океану. Так и есть. Надо смотреть правде в глаза. Пускают себе кораблики в лужах, тем и тешатся. Флаг им в руки, а на ноги — кирзовые сапоги. И пусть бегут без пути семиметровыми шагами, нет — девятиметровыми, а еще
лучше — двадцатиметровыми с веслом-древком, на котором — огромная гирлянда…

Стук в дверь.

— Кто там? — спросил я.

— Милиция, — ответили.

— Входите, не заперто.

Аколоваз вошел в комнату, повесил фуражку.

— Тебя что, контузило? — спросил он, ногой отбрасывая в сторону автомат Калашникова, лежащий рядом со мной.

— Нет, — ответил я.

— Почему тогда на полу лежишь?

— Жду. Почему так долго пропадали?

— Был занят.

— А я вам чуть было пива с орешками не приготовил.

— Я на работе не пью, а поесть — поел бы. У тебя есть перекусить?

— Посмотрите на кухне, — сказал я.

Милиционер направился в кухню.

Я лежал. Слышал, как гость открывает шкафчики, звенит посудой.

Он вошел, спросил:

— Так тебя голодуха свалила? Жрать нечего?

— Этого не может быть! Там должно что-то остаться.

— От тебя даже тараканы сбежали, — сказал майор. — Плохой признак. Попал ты приятель. Молока нет. Это же надо было додуматься — Грегориану, хорошую, молочную корову — за десять мешков песка продать!

— Я не продал, а отдал, чтобы дармоедам не досталась.

— А кому же, по-твоему, она досталась?

— Ивану — он нормальный хозяин.

— Ну, умора... Вот смотрю на тебя, — сказал милиционер, усаживаясь в кресло, — и вспоминаю осень, глубокую осень, часов шесть вечера, блики света и лужу у бордюра тротуара, в которой я лежал… Люди ходили туда-сюда. Я видел только их ноги. Помню: мимо меня промелькнула девушка, бегущая от аптеки к своему двухмесячному малышу, которого нежно называла “мой маленький червячок”, прошел аспирант, поглощенный размышлениями, что ему приготовить на ужин — гречневую или овсяную кашу — и что купить: две сардельки “Козинские” или лучше граммов двести “Докторской” колбасы, следом — руководитель детского хора, озабоченный ремонтом своего зала, потом — слесарь, домохозяйка, медсестра, строитель, безработный, — масса людей мимо меня прошла со своими проблемами, мыслями. А я видел их ноги! И это, я тебе скажу, было счастье… Я видел их ноги! Никогда этого не забуду.

Разумеется, люди тоже меня видели. Женщина в туфлях на высоких каблуках, возвратившись домой и дождавшись пьяненького муженька, не стала устраивать скандал, а только подумала: “Хорошо, что мой не набрался так, как тот, что валяется в луже”. Таким образом, муж тоже остался дома, а не подался в пивнушку и не напился, и не затеял драку, и не дай бог кого-то подрезал или его бы подрезали. Предприниматель Игорь Бублик, который спешил на день рождения сестры, когда увидел меня, дал себе установку: “Я так пить не буду”, и он не напился, не потерял ни мобильный телефон, ни кошелек; погулял, выпил хорошенько, но к своей кровати добрался на собственных ногах. Местный прозаик — начинающий, подающий надежды паренек, никак не мог найти финал своего рассказа, он даже ночами не спал, и когда натолкнулся на меня, его осенило. Со временем он так и назвал свое произведение: “Лужа”. А женщина в стоптанных сапожках, муж которой три месяца назад потерял работу из-за банкротства предприятия и сейчас перебивался случайными заработками, когда увидела меня, сразу поспешила домой и приготовила какой только смогла ужин повкуснее. Когда же ее супруг вернулся в пропахшей краской куртке с двумя потертыми бумажками и кучкой мелочи в кармане и сразу сел к столу, удивленный аппетитными запахами, она прижалась к нему и нежно поцеловала в небритую щеку…

Не повезло только двум пацанам. Они несколько минут постояли надо мной. “Смотри, еще нормальная куртка”, — сказал один. “Сняли бы, если б в грязи не валялся”, — ответил другой. Хотя по-настоящему не повезло, наверное, именно моей одежде. Она могла бы спасти мир... Да, да. Если бы мальчишки сняли ее с меня, то непременно у них одна куртка оказалась бы лишней. Они продали бы ее, подарили, выбросили в мусорник, неважно, главное, что одна куртка была бы лишней. Вероятнее всего, она досталась бы какому-нибудь бомжу, например, Михаилу Михайловичу, бывшему агроному. Куртка согревала бы его холодными зимними ночами, и Михаил Михайлович не замерз бы, а в ту самую пору, когда страсть как свирепствовал мороз и ни одна собака не подавала голоса, в контейнере для мусора, возле Дома культуры, он нашел бы сверток с младенцем. Со временем из этого дитяти вырос бы человек большой души. Он сердце свое бескорыстно отдал бы этому миру. И миллионы, сотни миллионов, миллиарды людей хоть на миг, но ощутили, получили бы такое необходимое им тепло, пусть только на миг, но пришло бы понимание того, что поодиночке нам не спастись, а исключительно всем вместе, когда возьмемся за руки…

— Ну и что было потом? — спросил я, когда рассказчик вдруг замолчал.

— Потом, наверное, мне что-то мерещилось. По крайней мере, — говорил я себе, — мне не придется быть при смерти переодетым в единственный и потому самый лучший костюм, и рядом не будет сидеть какой-нибудь внук или племянник, про себя желающий моей скорейшей смерти, чтобы поживиться моим скудным наследством. Никто не положит тяжелую руку на плечо и лицемерно не скажет: “Дядя Рднаскело, иди с Богом”, в то время как я, зажмурившись, отчаянно буду бороться за последние минуты своей пропащей жизни…

Успокойся Аколоваз, — уговаривал я себя. — Старшая дочь запомнит тебя. Не четко, но будет помнить. Она еще долго будет говорить, особенно когда ее будут обижать: “Был бы жив мой отец…”

— Ну?

— Что — ну? Дальше я не помню. И вообще, лежи здесь и не шевелись, жди меня, я скоро вернусь, замучился я с тобой.

Рднаскело ушел.

Я лежал на полу. В принципе мне было не так уж плохо. Конечно, чувствовал некоторую слабость, немного туманилось в голове, но — сколько той жизни?!

“Главное — найти. Как можно вернуться назад с пустыми руками? Кому я нужен с кипой больничных? Главное быть честным. Быть твердым, как камень, и несгибаемым, как лом, а я лежу слабый и беззащитный, как грудной ребенок. И мент будет кормить меня с ложечки”.

Пришел майор. Принес пакет молока и батон. Помог мне встать, усадил в кресло.

— Нечего лежать на полу, изобретать велосипед, если есть соответствующее место, где можно удобно сидеть, — сказал он. Сам тоже присел, налил в стакан молока, отломил краюху: — Жуй.

Я отхлебнул молока, откусил хлеба. Милиционер пил молоко прямо из пакета. Вытер губы.

— Ты кончай херней мучиться. Конечно, ты влип, и тебе сейчас кажется, что это конец, выхода нет. Но это не трагедия. Все мы люди, все мы ошибаемся. Более того, я тебе скажу, что тот, кто не ошибался, не испытал удовольствия от исправления ошибки. Это жизнь. Сегодня черная полоса, завтра белая… Чего молчишь?

— А что мне говорить?

— Тебе нечего сказать, потому ты и молчишь. Наломал дров.

— Нет, это неправда. Молоко, конечно, не домашнее, но пить можно, хлеб свежий… Я мог бы вам многое рассказать, но вы не слышите меня, вы не хотите меня слышать — вот в чем проблема.

— По-твоему, я глухой? — спросил майор.

— Нет, вы хорошо все слышите, но не пытаетесь вникнуть в суть. Вам в одно ухо влетает, в другое вылетает.

— Хватит болтать, рассказывай.

Я поставил стакан с недопитым молоком.

— Во-первых, ваша куртка могла спасти мир, а спасла только вас. Равнозначны ли эти величины — вопрос? А во-вторых, извините, уважаемый товарищ милиционер, за хлопоты, которые я вам доставил, но со своего пути я не сверну.

— И это все?

— Я не стану играть с вами в игру, конечный результат которой — полнейшее игнорирование моих интересов. Мое исконное право избирать и быть избранным. Еще раз повторяю — я личность! Если не знаете, что значит это слово, загляните в словарь.

— Вижу, я напрасно молоко и батон покупал, — сказал майор, допил из моего стакана молоко, дожевал хлеб. — Ты стал плохо выглядеть, — добавил он.

— А вы поправились, — заметил я.

Майор поднялся.

— Скажи мне, напоследок, чтобы я понял, зачем тебе эта правда? Ты, наверное, думаешь, что она озолотит тебя, осчастливит, сделает свободным? На что ты надеешься?

— Мои надежды в ближайшем прошлом, господин майор.

— Правда, молокосос, уничтожит тебя. Сотрет в порошок. Раздавит так, что мокрого места не останется. Самые здоровые желудки потребляют ее дозированно, а у тебя с детства — язва.

— Вообще, господин Аколоваз, правда нужна, чтобы мучила совесть.

— Витиевато заговорил, — сказал милиционер, — не рановато?

— Чтобы не было поздно. Советую и вам соблюдать диету или сесть на голодание, а то вон какую мозоль под грудью вырастили.

— Где лом?

— Не знаю, — ответил я.

— Ты что, идиотом меня считаешь?

— Нет, что вы. Извините, но я в самом деле не знаю. Помню, что прятал, но куда, когда, как.. — столько времени прошло, столько всего пережито, я просто теряюсь в догадках… Может, я его на старой груше подвесил?

— Тебя бы самого за ноги подвесить! — сказал милиционер и вышел из дома.

В окно я видел, как майор подошел к куче навоза, достал из кармана длинную резиновую перчатку, надел ее и запустил руку в добро чуть ли не по самое плечо.

Только после нескольких попыток ему удалось найти лом.

Аколоваз сиял.

 

IV

По комнатам летал мотылек и гулял ветер, забавляясь в уголке тонкой нитью паутины национального радио, на волне которого Василий Довжик слабым голосом пересказывал очередную историю.

Очевидно, я задремал, потому что не видел, как выносили домашнюю утварь, мебель, как демонтировали окна, двери, снимали абажуры — в доме остались я, кресло, на котором сидел, и голые стены (даже обои содрали).

По радио Довжик говорил: “Впервые его увидели на презентации, которую организовала Оксана Викторовна в читальном зале районной библиотеки по случаю выхода в свет первой книги стихотворений ее сына Витольда. Из Киева прибыло несколько мужчин, и собралось до двадцати местных читателей. Большинство присутствующих, как всегда на подобных мероприятиях, жевали бутерброды, Сикора бренчал в углу на гитаре. Заместитель председателя городской управы Евгения Жеваго прижимала к груди грамоту, будто сокровище. Автор цвел, порхая между столами.

Он вошел (человек — не человек, стул — не стул) и стал просить: “Садитесь на меня, отдохните, присядьте, не стесняйтесь”. Первой пришла в себя Оксана Викторовна. "Оригинально, — сказала она после паузы и уселась на стул. — Мягко,
удобно, — поделилась с присутствующими своим ощущением. — Даже комфортно!" "А ты можешь покатать мою маман?" — спросил у стула сынок-автор. “Запросто”, — ответил тот, пускаясь по залу вскачь вместе с Оксаной Викторовной.

Публика была в восторге. Стул летал между столами, хозяйка вечера, как и надлежит даме, повизгивала от удовольствия — все было довольно пристойно. Следующим, кто уселся на стул, был Гриша Сикора. Стул даже прогнулся под весом стодвадцатикилограммового гитариста.

"А в очах — родная хата…" — пел Григорий. Зал слушал, затаив дыхание, стул при этом скрипел.

Потом усаживались другие, катались, вертелись. Напоследок поэт, забравшись на стул, прочитал свое последнее стихотворение, которое родил в муках и потому называл своим любимым ребенком”.

Я встал и вышел во двор.

Лом стоял.

Участок вокруг дома как будто кто-то утрамбовал катком. Не осталось ни жестянки, ни хворостины — все вычистили.

“Картошку жалко — копать некому. А где теперь моя скотина?”

— При-и-ивет, Сан-е-ок, — проскакал мимо двора на Буцефале Марат.

“А сад, какой роскошный сад был! Правда, колодец оставили”.

Я напился воды. Обходя лужи, подошел к лому — не поднять мне его. Как ни старался сдвинуть — ничего не выходит. Обессилел я, и лом, наверно, потяжелел.

Вернулся к крыльцу, выломал доску и стал долбить землю вокруг лома.

Вскоре ко мне подошел дед Марк, как обычно со своей козой Мазкой.

— Ищешь? — спросил он.

— Ищу, — ответил я.

— Что, даже крышу разобрали? — изумился он, глядя на мой дом.

— Снесли.

— Вот негодяи, нету на них управы.

— Нету.

— Но ты, сынок, не опускай руки, ни в коем случае не опускай.

Я копал.

— Молодец. Ищи, сынок, потому что что-то не то происходит. Все врут друг другу — одно вранье кругом… Ищи, сынок. Это я уже старый пенек, всю жизнь пропас эту проклятую козу, но она хоть молоко давала и какое! Лучше любого лекарства! Козлят рожала, а мой болван ни на что не способен — видишь, как выходит? Смотрю на внучат своих и сердце болит — как они будут жить? Как, скажи мне? Что мы им оставим, какое наследство, какую науку? Ищи, сынок, ищи, может, что найдешь!

— Не слушай ты старика, — обратилась ко мне Мазка, — он на старости совсем из ума выжил. Веришь, хлопот мне с ним, как с малым ребенком.

Я, как стоял, так и сел.

— Он же обманывает, — продолжала коза. — Он терпеть не может своих внуков. Что на него вдруг нашло? Видно, сегодня перепады давления.

— Тяжело тебе, наверное? — спросил дед, помогая мне долбить.

— Раньше было труднее, — ответил я.

— Я чего спрашиваю? Вот смотрю на тебя, и мне как-то не по себе становится. Я никогда, как сейчас ты, не искал, даже не думал. Но приходит время умирать, а самого главного и не видел, и не слышал, и не испытал. Вот жизнь! Неучем иду, ничего не знаю. Стыдно, попросту говоря.

— Стыдно ему! — воскликнула Мазка. — Держите меня. А разводить водой молоко на продажу — не стыдно, а по ночам воровать силос на ферме, а мять замужних баб на сеновале, спроси — не стыдно ему?

— Даже не знаю, чем вам помочь, — сказал я. — Честное слово. Я б и рад как-нибудь…

— Зато я знаю! Подожди, я сейчас, — сказал Марк, привязал козу к дому и убежал со двора.

Я вытер рукавом вспотевшее лицо. Коза Мазка стояла и смотрела на меня.

— Чего вылупилась? — спросил я.

— А что, нельзя?

— Нельзя.

— Кто сказал?

— Я сказал.

— Когда?

— Сейчас говорю.

— Я просто хотела насмотреться на тебя, пока ты в лес не убежал. Но если…

— Заткнись, потому что я за себя не ручаюсь, первый и последний раз предупреждаю!

— Испугалась.

— Что?!

— Я правда испугалась. Ты такой злой.

— Какой есть.

— Да не сердись ты на меня.

— Много чести для парнокопытного.

— Но все-таки, ты извини.

— Ладно.

Во двор дед Марк тащил тачку.

— Посмотри, сынок, что я тебе привез, — сказал он, подходя к яме.

На тачке лежали лопата и мешок цемента.

— А цемент зачем?

— Зацементируй, так надежнее будет, — сказал старик.

— Не знаю, как вас и благодарить.

Дед, пряча за спиной дрожащие руки, хотел что-то сказать, но промолчал. Только губы облизал.

— Ему и впрямь ничего не надо, — сказала вместо него Мазка. — Разве ума немножко. Но у него есть сын и внуки подрастают. Пойми старика правильно и не говори никому, что он тебе помогал, что наболтал тут, потому что и мне, и ему, и родственникам плохо будет, сам видишь, какая жизнь кругом, а тебе же все нипочем. Тебе же все по барабану, правильно я поняла?

— Ошибаешься, умное животное, — сказал я, кладя руку деду на плечо. — Мне далеко не все по барабану. И не сомневайся. Я не позволю негодяям управлять моим гражданским долгом. Комбинацию из трех пальцев покажу… Это ты видела?

— Тьфу на тебя, тьфу, — замахал руками Марк. — Саша, так же нельзя!

Дед отшатнулся, отвязал козу, схватил тачку и поспешил со двора, испуганно озираясь.

— Что это было? — не мог сообразить он.

— До встречи на баррикадах, — сказала Мазка.

— Я нем, как рыба, дядя Марк, — крикнул я вдогонку. — Я никому ничего не скажу, можете не волноваться. Запад обязательно нам поможет.

С лопатой работа пошла веселее.

Копаю — нашел ржавую вилку. Думаю: “Как я устал! Я не могу больше, мне надоела эта борьба. У меня мочи нет противостоять этой силе — разве непонятно? Я теряю всякий контроль над собой. С козой разговариваю — это же самая настоящая шиза! Я хочу борща с пампушками, вареников с картошкой, хороший кусок свинины с лучком, хочу холодного кваса, хочу под душ, чистую постель, хочу спать, я покоя хочу! И вообще, что я тут делаю?! Зачем копаю, как крот, света божьего не видя? Могилу себе копаешь — сказал бы ментяра и был бы, наверное, прав. Вот сейчас лом упадет в яму и прибьет меня.

Гори оно все синим пламенем! Я вылез из ямы. Смотрю на дом — руина.

“Куда идти? Что делать? Это ж надо быть таким идиотом?! Можно же было как-то помягче… С ребятами загулять или подписать наконец это проклятое письмо — ничего со мной не случилось бы. Так нет — видите ли, он со своего пути не свернет! Какой путь?! Удушил бы гада упертого. Сейчас лежал бы в гамаке, слушал птичек в саду, пил молочко от своей коровки…

Я чуть не завыл. Разорвал маскхалат на полоски. Сплел веревку.

Один конец веревки привязал к верхней части лома, а другой думал к крыльцу натянуть, чтобы, чего доброго, железяка в самом деле меня не пришибла — до того грозно стоит она над ямой. Но ткани не хватило.

Пришлось и нижнее белье пустить на веревку.

Стоял в чем мать родила. Смотрел на все это безобразие, и меня такая злость взяла!

Я за лопату — и в яму. Выкопал быстро. Два метра в глубину и полтора в ширину, все подровнял. Вылез.

— Капут тебе, железяка, — сказал я. Пот тек со лба ручьями, на руках запеклась кровь.

Отвязал веревку от крыльца, обошел яму, столкнул лом.

Земля загудела, задрожала под ногами, я даже на мгновение потерял равновесие — руками искал опору в воздухе.

Железяка стонала в яме, но я ее не слушал. Я делал замес, не жалея цемента. Злость злостью, а сил не хватало. Я не выдержал и вывалил неразмешенный раствор в яму. Потом стал сыпать землю. Сначала работал лопатой, а когда не смог удерживать ее, стал грести руками и ногами.

Услышал вой сирены.

Ко двору подъехали милицейский “УАЗ” и микроавтобус с тонированными стеклами. В небе над домом, поднимая ветер и пыль, завис вертолет.

Из “бобика” вышли Аколоваз и трое (женщина и двое мужчин), как я понял, журналистов с фотоаппаратами.

Я лежал. Мне почти удалось засыпать яму.

— Загораешь? — спросил майор, стараясь перекричать шум вертолета и еле удерживая фуражку на голове.

(Рднаскело внешне изменился: побледнел, под глазами появились синяки, уши торчали, вместо переднего зуба зияла дыра, а может, мне так показалось?)

Я промычал в ответ — не было сил говорить.

— Ну что ты разлегся, как на нудистском пляже? У меня есть все основания арестовать тебя как минимум на пятнадцать суток и с чистой совестью засадить в тюрьму. — Я не отвечал. — На этот раз я не привез тебе хлеб и молоко, — продолжал милиционер. — Ты, я вижу, позавтракал землей.

Рднаскело схватил меня за ногу и оттащил в сторону метров на десять. Подал знак рукой. Из микроавтобуса выскочили ягуаровцы в черных масках с саперными лопатками, из вертолета по веревочной лестнице спустились четверо бойцов.

Они оградили место, где я закопал лом, желтой лентой с надписью “Милиция” и начали копать.

— А что мы ищем? — спросила женщина-корреспондент.

— Минуту терпения, — ответил Аколоваз, глотая таблетку. — Скоро вы все увидите собственными глазами.

— Неужели клад?

— Можно сказать и так, хотя, опережая ваш следующий вопрос, его словами не описать, правда, Заволока?.. А вы, ребята, быстрее, быстрее, дома возле своих баб будете расслабляться. Если цемент схватится, тогда придется тащить компрессор, отбойник искать, а это лишние хлопоты, они никому не нужны, ни мне, ни вам, так что быстрее, ребятки, быстрее, — руководил операцией Аколоваз.

— Наверно, там сундук.

— Обычный горшок, вот увидишь.

— Там лом.

— Ну, ты насмешил.

— Говорю же, там обыкновенный глиняный горшок…

Лом нашли быстро. Через пять минут он уже стоял. Копателю, который первым отыскал железяку, майор пообещал именные часы и внеочередной отпуск.

Я лежал — столько крови, пота! А они приехали, две секунды — и лом стоит.

— Узрел, понял наконец? — спросил Аколоваз, когда два мужика тащили меня к машине. — Ты хоть в задницу себе лом засунь, все равно найдем. Твои усилия напрасны, микроб! У нас в космосе работают спутники, с их помощью мы следим за каждым твоим шагом, рядом с тобой всегда находятся наши информаторы, они слышат каждое твое слово, в твою голову вживлен чип, и мы знаем, о чем ты думаешь, наши ученые расшифровали твою ДНК, и мы в состоянии…

Я уже ничего не воспринимал. Все слова, звуки, действия проходили сквозь меня, как вода сквозь решето.

Хотя, если бы мог ответить, я бы сказал майору: “Заткнись, ментяра поганый!”

— ...мы можем одновременно применять две возможности ориентации осей в трехмерной системе координат! — сказал Аколоваз.

Я сидел в трехэтажном здании управления милиции (это если не считать подвала, где находились камеры временного содержания; “здесь был Саня из Хилтона” — есть там такая надпись на бетонной стене), в полумраке длиннющего коридора второго этажа, под дверью с номером шесть.

Уборщица мыла тряпкой затоптанный паркет, а по мраморным ступенькам лестницы спускался сержант, рассматривая себя в зеркальце.

Невыносимо грустное место.

“Как люди могут здесь работать, — думал я. — Стены просто пропитаны трупным запахом напрасно, нелепо, никчемно загубленных людских судеб. А самое ужасное состоит в том, что никакая жертва не в силах отбелить эти стены”.

Высокий потолок.

— Обуховский край, сердце трипольской культуры, — послышался голос Андрона из кабинета, под дверью которого я сидел (его велосипед стоял на первом этаже, под стендом с объявлениями). — Эта благодатная земля родила немало достойных людей. Местные музеи, архивы, библиотеки охотно расскажут вам об их славном жизненном пути. Я же веду речь о камне, точнее — настоящем валуне, который лежит в диком поле, близ села Нещеров, окруженный бурьянами, болотом и ольховым лесом. Откуда он взялся — загадка, потому что горной породы в радиусе сотен и сотен километров нет. Правда, для местных жителей в этом нет ничего удивительного. Они верят в правдивость легенды о камне.

“Выше нос, полковник! Не стоит лить слезы о тех, кто отходит в вечность, не надо горевать о судьбе простых смертных, кто всего-навсего пыль!” — эти слова я обязательно скажу седому начальнику с печальными глазами.

— Поднимите, пожалуйста, ноги, — обратилась ко мне уборщица.

— Поднимаю, — сказал я.

— Какой бозон Гиггса?! За кого вы меня принимаете? — пробасил, судя по голосу, Федя Молдаванин в кабинете напротив. — Вы не по адресу обратились, не на тот след напали. Я только взял зажигалку, точнее, он сам мне ее отдал. Простую, дешевую зажигалку. За нее даже в базарный день копейки никто не даст…

— Лет двести тому назад, — повысил голос Андрон, — тогда, когда в Нещерове была восстановлена Спасо-Преображенская церковь, пристал к их селу путник — по тем временам знаковое событие. Приютила его Копаченко Оксана, вдова казака, и был незнакомец совсем худой и не имел ни гроша за душой. В памяти не сохранилось ни его имя, ни род занятий (скорее всего он сам не дал о себе достоверных сведений), как неизвестно и то, был он молод или стар. Гипотезы по этому вопросу, как и по многим другим, — прямо противоположные. Одни утверждают, что путник был в расцвете сил, иначе, с чего бы Оксана забрала его к себе, а другие — что был он дедом с седой бородой до земли, но все единодушны в одном — он что-то искал. Версии опять-таки существуют самые разные — и о сокровищах монголо-татарской орды, и об украденной невесте, и даже об эликсире бессмертия.

Сколько времени пробыл незнакомец у Оксаны — не столь важно, но однажды утром он оделся, выпил кружку родниковой воды и на удивленные взгляды хозяйки ответил, что ему пора уходить и что не может он оставаться на месте, потому что не нашел то, ради чего пустился в странствие. Оксана, конечно, в слезы — видно, пришелся ей по сердцу пришелец, а он постоял минуту, коснулся губами лба молодицы, взял котомку — и в дорогу.

Легенда гласит, что он направился в Киев якобы посетить православные святыни и даже получил благословение отца Ивана, который служил тогда при местной епархии. Пошел кратчайшим путем — через болото (до Выдубецкого монастыря той дорогой день пешего хода). Как добрался, что делал и, вообще, был ли в знаменитом городе Киеве — неизвестно.

Дед Мигилько, прабабушка которого, по его словам, была свидетельницей тех событий, утверждает, что никуда наш герой не ходил и не собирался идти, потому что здоровье не позволяло даже думать об этом, и все те, кто его тогда видел, да и сам он, понимали — до отхода в мир иной ему осталось недолго. А к месту, где сейчас лежит валун, он пришел, чтобы спокойно умереть, подальше от всех, без мирской суеты.

Как бы там ни было, но в одну из ночей с волчьим воем нещеровцы услышали и человеческий голос, а днем острые зрением рассмотрели за болотным кустарником одинокую человеческую фигуру.

Трое суток по селу ходили слухи один страшнее другого, пока на четвертый день несколько добровольцев не решились приблизиться. Легенда гласит, что, когда крестьяне добрались до дикого поля, то ноги у них подкосились, а вилы и палки в руках перестали слушаться, и они, от греха подальше, побросали свое оружие.

“Его не узнать — он ужасный”, — коротко описывали испуганные смельчаки своего недавнего гостя, который никак не отреагировал на их появление, а продолжал стоять на коленях и бормотать то ли молитву, то ли проклятье, то ли какое-то заклинание. Вокруг него, в радиусе метра, не было ни травинки, ни цветочка, будто и не росло там ничего, — торфяной грунт был вытоптан, как блин. Люди не отважились обратиться к отшельнику, “потому что солнце уже скрывалось за горизонт, и все явственней ощущалось присутствие Нечистого”.

Наверное, Оксана была единственной, кого не испугала новость. Уже на следующее утро с корзинкой еды она была в диком поле. Однако там Оксану ожидало горькое разочарование — постоялец был равнодушен и к ней, и к пище, которую она принесла.

“Глупая баба”, — как-то в сердцах сказал о ней дед Мигилько.

Оксана каждое утро носила еду, которую ночью съедали звери. Затворник ползал на коленях в замкнутом круге, что-то бормотал и время от времени кому-то отвечал, что он не сдвинется с места. Так прошло несколько дней. И тогда Оксане посоветовали обратиться к отцу Ивану. Сначала святой отец и слушать ничего не хотел, в том смысле, что “куда ты меня зовешь, глупая?” Но когда возле церкви собрались со всего села люди с немалыми пожертвованиями, он вынужден был согласиться. Но опять надежды не оправдались. Отшельника не тронули ни псалмы, которые читал отец Иван, ни святая вода, которой он щедро кропил, а попытка крестьян силой погрузить непокорного на телегу оказалась неудачной, потому что границу круга, в котором тот находился, преодолеть никому не удалось — словно невидимая стена стояла.

“Он безнадежный”, — сказал в глубокой задумчивости отец Иван по возвращении в село.

Но Оксана не успокоилась. Она ходила к знахаркам, ведунам — обошла всю округу. И на свою беду, то ли по чьему-то совету или от усталости, девушка осталась на ночь в диком поле. На следующий день стало известно, что она умерла страшной смертью — ее загрызли волки.

После похорон Оксаны нещеровцы переключились на жатву и меньше думали об отшельнике. Но, видимо, с ним тоже произошли какие-то изменения. Свидетельством этого была страстная молитва, которая по ночам слышалась над селом. Очевидцы говорили: “Это было настоящее откровение, будто сам Ангел молился”.

На сороковой день после гибели Оксаны началась страшная гроза, продолжавшаяся целые сутки. Немало деревьев было повалено, не одна хата осталось без крыши. А в полдень, когда из болота поднялся туман, дальнозоркие разглядели в диком поле камень-валун вместо человеческой фигуры.

Приблизительно такую историю вам расскажет нещеровец, конечно, если его хорошо попросить. А когда пропустит стакан-другой наливки, то непременно, напоследок, таинственно прошепчет вам на ушко о чудодейственных свойствах камня, о том, что тот не только исцеляет и дарит нуждающимся золото, но и разговаривает, даже рассказывает анекдоты, когда бывает в хорошем настроении.

— Сразу скажу, — сказал Андрон, — я был возле того валуна. Анекдотов он мне не рассказывал и ценностей не дарил. Но каждый раз, притрагиваясь к его прохладной поверхности, я слышал непривычную тишину и умолкал. Самые умные, самые искренние мои слова, которые с таким трудом я подбирал и которые были моим оберегом, вмиг забывались как ничтожные на фоне удивительного покоя и мудрости твердыни.

— Браво! — воскликнула какая-то женщина; без сомнения, она была одной из двух аплодировавших слушателей.

Дверь отворилась, и в коридор ввалилась группа мужчин в военной форме. Последними вошли Аколоваз с Андроном.

— Ты, конечно, профессионал в своем деле, и я тебя за это уважаю, — говорил Аколоваз, — но, Андрон, закон есть закон.

— Не продолжайте, Рднаскело Чивогело, не сыпьте соль на рану, умоляю вас. Я стараюсь, но…

— Хорошо, хорошо, — сказал майор, по-отечески обнимая лектора.

— Я стараюсь как могу.

— Будет… Будет...

— До свидания.

— Удачи.

— А ты что здесь делаешь? — удивился Аколоваз, увидев меня.

— Как что? — сказал я. — Вы же меня сами привезли сюда.

— В самом деле?

— Я бы по своей воле не пришел.

— Ну что ж, если так, проходи, гостем будешь.

Я вошел в длинный узкий, с высоким потолком кабинет, сел на стул, указанный Аколовазом.

— Чай, кофе пить будешь?

— Нет, благодарю.

— Как хочешь… Ты когда последний раз мылся?

— Сегодня.

— Воняет от тебя, как от бомжа.

— Это только ноги немного запылились. Вечером вымоюсь.

— До тебя здесь Андрон был. Удивительно талантливый, хороший, божий человек, но никак не может выйти из подросткового возраста. Возится с малолетками, траву вместе с ними курит… Так вот. Только что он рассказывал о камне, о жене управляющего, которая, умирая, просила отнести ее к тому камню… Это вообще ни в какие ворота не лезет. Она о нем слышала! А слышала ли его? Там же был священник, есть же нормы какие-то... Что тут сказать? Только руками развести.

— А где ваш начальник? — спросил я.

— Полковник Пирожков? — уточнил майор.

— Да.

— А зачем он тебе?

— Я хотел ему кое-что сказать.

— Можешь мне сказать.

— Я хотел именно ему.

— У Бориса Игнатовича совещание в областном управлении, так что сегодня его не будет.

— А завтра?

— Завтра, может, и будет. Но тебе это вряд ли поможет. Борис Игнатович — мужик крутой. У него глаза бывают грустными, только когда готовим годовой отчет, и то очень редко. К тому же твои слова “вечность” и “пыль” — синонимы. А он не любит головоломок. Он любит, чтобы был порядок. Чтобы все было четко и ясно. А ты что предлагаешь? “Плач о судьбе тех, кто так и останется пылью”? Куда это годится? В этом деле сам черт ногу сломит, а ты хочешь, чтобы Борис Игнатович…

— Тогда, может, я пойду?

— Конечно, — сказал майор, приподнимаясь.

— До свидания, — сказал я.

— Обожди, чуть не забыл, — сказал Аколоваз. — Тут для тебя письмо передали.

Я разорвал конверт, развернул листок.

“Здравствуй, папа!

Пишет тебе Маша. Ярик еще не умеет писать, поэтому тебе пишу я. У нас все хорошо. Приходила бабушка и принесла подарки от тебя. Ярик очень обрадовался кораблику, как настоящему. Бабушка сказала, что ты очень хороший.

Папа, когда ты к нам приедешь? Потому что Ленка, а у нее в самом деле нет отца, говорит, что я тебя выдумала. Но ты же у меня есть, а она не верит”.

В коридоре уборщица продолжала тереть пол мокрой тряпкой.

— Мне много надо, но разве ты в состоянии решить хоть одну мою проблему? — сказала она в темноту коридора.

— Мы тогда молодыми были, голодными, напились, а закуска — кусок черного хлеба и два огурца-пузана, — говорил басом незнакомец в кабинете напротив. — “Федь, правда ж по мне не видно, что я пьяный?” — спросил он, когда добрались до ограды части. Наивный он был. Лох — одним словом.

Я пошел по лестнице вниз. “Любимые мои дети”… “Любимые Маша и Ярик”… “Здравствуйте, мои спиногрызики”…

“Здравствуйте, родненькие… Я обязательно к вам приеду… Мы пойдем в парк и будем кататься на качелях, возьмем с собой Аленку… Ваш папа вас очень любит… Не сомневайтесь, он делает все возможное, чтобы мы были вместе, были счастливы… Все только для вас… Не сомневайтесь в сердце своем… Скажи Ярику, если он хочет стать моряком, он обязательно им будет… Что я несу! Неужели, мое серое вещество мыслит так буднично? Кто ему вообще дал право от моего имени что-то болтать. Мне не нужны адвокаты!”…

— Саня, это ты? — услышал я знакомый голос.

Передо мною стоял в светлой рубашке, с классической короткой стрижкой, с сережкой в ухе, с брендовым портфелем в руке, благоухающий парфюмом Валик.

— Ты почему голый? — удивленно спросил он.

— А что, заметно? — спросил я, озираясь. Честно говоря, надеялся прошмыгнуть незамеченным.

Мы стояли на ступеньках у центрального входа в здание УМВД. Напротив, на пригорке — пятиэтажный жилой дом, налево — магазин “Техника”, остановка общественного транспорта, здание суда, средняя школа.

У Валентина туфли — свое отражение можно увидеть.

— Куда ты сейчас? — спросил он.

— Домой, — ответил я.

— Ну, ты даешь!.. Торопишься?

— Нет.

— Тебя подвезти?

— Нет вопросов.

— Вон видишь черную “Беху”, икс шестой, возле “Лады”?

— Вижу.

— Иди, садись. Сигнализацию отключаю. Там центральный замок. Я ненадолго, — сказал Валик, скрываясь за дверью.

Прикрывая руками срам, я добрался до автомобиля. Устроился рядом с водительским местом.

Включил радиоприемник.

Дремал, слушая музыку. Один раз дали выпуск экономических новостей. Узнал, что индекс Доу-Джонса снизился на целых пятьсот восемь пунктов, оконная фурнитура мирового лидера подорожала на семь процентов.

— Ну, у вас тут и расценки, — сказал Валентин, садясь за руль. — В Киеве дешевле.

— Все подорожало. И в дальнейшем цены будут ползти только вверх.

— Сколько можно?!

— Ты что, наших ментов покупал?

— Племянника отмазывал. Лизка позвонила в слезах-соплях: “Спасай, а то в тюрьму посадят”. Она тоже интересная… Молодежь нынче пошла — ни о чем не думает. Мы такими не были.

— Рассказывай.

— Конечно, были свои проблемы, не без этого, но такими мы не были… Куда ж ты едешь, мать твою! — заорал Валентин на водителя красной иномарки, который на перекрестке не уступил дорогу. — Купила деревня права, колеса в кредит и вылезла на дорогу! Катайся по лесу!.. Он же пьяный! Ты видел?

— Видел.

— Вот козел! Ну а ты как живешь, Саня, рассказывай.

— Ничего нового.

— Вообще?

— Все по-старому, что рассказывать? Думаю, в дальнейшем вряд ли что изменится.

— Не будь таким пессимистом. Вон смотри, какая красотка пошла!.. У-ух! Засадил бы ей!

— Кто, я пессимист?

— А кто ж еще?

— Ох, я и забыл, — ты же непревзойденный мастер делать комплименты.

— А ты — непревзойденный мастер съезжать с темы.

— С какой темы?

— Ты лучше скажи, как тебе моя новая машина. Климат-контроль!

— Круто, конечно.

— Ну вот, а ты говоришь. Но все равно, я рад тебя видеть.

— Взаимно.

— Давно здесь не был. Обухов понемногу отстраивается. Кстати, я тут затеял в Витачеве стройку. Классная там панорама, вид на Днепр, два с половиной гектара земли, сад разобью… Алло… Да, Владимир Аркадьевич… Буду через несколько часов… Вы меня удивляете, Владимир Аркадьевич, честное слово. Стоит мне оставить вас на пять минут, сразу возникают проблемы… Не надо мне ничего объяснять, скоро буду. До связи.

— Проблемы? — спросил я.

— Мелочи… О чем я тебе рассказывал?

— О Витачеве.

— Точно. Так вот, я собираюсь построить себе дачу, там три дома будет. Короче, мне нужен свой человек для контроля. Из наших никого не порекомендуешь?

— Сторож нужен?

— Не столько сторож, сколько контролер. Сам же видишь, в каких условиях приходится работать.

— Это надо обдумать.

— А ты подумай, в случае чего — наберешь меня.

— Хорошо.

Мы выехали за город. По обеим сторонам дороги мелькали сосны. До Нещерова оставалось минут пять езды.

— Руслан, я не знаю, что ты будешь делать. Нанимай курьера, отправляй ночным экспрессом, но завтра утром образцы, в самом лучшем виде, должны быть в Харькове, ты меня понимаешь? — говорил Валентин, держась одной рукой за руль, а другой ухватившись за ручку переключения передач.

— Саня, я в село не буду заезжать, видишь — работа ни на минуту не отпускает, извини, но ты уж сам дойдешь, — сказал он.

— Тогда тормози.

— Зачем?

— Потому что, оказывается, друг, все намного проще, чем я думал, так просто, что я вообще об этом не думал… Чувства! Настоящие чувства, вот ведь, кажется, где собака зарыта. Вера, надежда, любовь. “Полюби ближнего своего как самого
себя” — это, боюсь сглазить, и есть смысл, Валёк. Пусть сейчас это совсем неуместно, но в этом правда, и воля, и справедливость, и глубина, и главное — перспектива — все, что я так долго ищу. Невероятно! Понимаешь?

— Не совсем, — сказал Валентин, останавливая машину на обочине.

— Тогда одолжи несколько штук.

— Если не ошибаюсь, Саня, ты мне еще прошлый долг не отдал.

— Разве?

— Да.

— Отдам, брат. Честное слово, верну, раскручусь немного и верну. Есть тут одна шикарная идея…

— Ни слова о своих идеях. У меня хоть иллюзия останется, что дал на благое дело.

— Тогда до звонка.

— Так ты в случае чего звони.

Я спустился по насыпи, пошел по опушке и вскоре вышел в конец улицы, на которой жил.

По дороге меня охватила волна страшной боли. Она исходила откуда-то из середины, из нутра, перехватывала дыхание.

Я шел.

Из-за забора Миколиков кто-то бросил мне под ноги букетик полевых цветов. Я остановился, чтобы поднять его, а бабка Варька, в общем-то добрый человек, выплеснула на меня ведро помоев:

— Копатель долбаный!

— На себя посмотри, кобыла старая!

От утренней грозы осталась радуга над Днепром. Ласково пригревало солнце.

Дом стоял целый и невредимый, ямы не было. Лом меня ждал.

— Здравствуй, лом, — сказал я, приседая. — Как ты тут, без меня? Трава растет?

— А ты что, сам не видишь? — спросил он.

— Вижу. Скажу больше, ты упадешь, — я знал, что трава будет расти.

— Тогда чего спрашиваешь?

— Так, по привычке, — сказал я.— Чтобы не молчать. Раньше я боялся, что, если смолчу, то зазря погибну в этом мраке. Жалко было своих надежд и веры. Думал, что они не заслуживают забвения… — Это все, что я успел произнести.

А потом на моих глазах произошло вполне предсказуемое событие, правда, кому рассказываю, никто не верит. Лом поднялся в воздух, описал три круга надо мной и медленно поплыл в небо.

Я бежал за ломом, пока он не исчез на горизонте. Бежал, кричал, кривлялся, жестикулировал:

— Эй, лом, гондон штопаный! Куда несешься ты, чмо болотное?! Вернись, поговорим по-мужски…

г. Обухов