Василию Петровичу, которого все заглазно звали Трактором, а выпускники и отдельные ученики — приглазно, но без всякого бахвальства, было лет тридцать семь, но по виду намного больше. Я никогда не интересовался сельхозтехникой, но на его уроки по “трактору” — единственный предмет, который он преподавал, — ходил с удовольствием: мне было интересно его слушать, он умел рассказывать просто о сложных, сухих вещах, снабжая рассказы жизненными подробностями, различными курьезами и какими-то добрыми шутками... Другим учителям такая самодеятельная методика не очень нравилась, но куда больше им не нравилось, что Василий пил. Пристрастие это в принципе никак не сказывалось на его работе (он был еще и завхозом школы), кроме того единственного случая, когда он развалил на тракторе школьный сарай. Правда, иной раз он не являлся на занятия или, поехав в город на школьной машине, приезжал без прав, и еще лучше — чаще всего он пил с учениками, потому что пил много и обычно ночью, когда работал наш клуб.

Был понедельник, и клуб не работал. Вся “братва” собралась у памятника солдату-земляку, находившегося за клубом и отделенного от домов непролазной полосой из корявых кленов, — тут мы, ученики, пили, даже если клуб был открыт…

Вдруг подошел Василий с забинтованным плечом, все засмеялись, а я даже стушевался — учитель ведь, сегодня днем только был его первый урок после лечения. Василий всех оздоровал1  левой рукой, поздоровался и со мной, сказав еще: “И ты здесь, Алексей”. Выпив полстакана, он начал было рассказывать про больницу, но, запнувшись на первой детали — что-то о койках с сетками, — сразу сбился на свою службу в армии: мол, был у них какой-то смотр, начальство велело срочно прибрать территорию — подмести листья с асфальта и покрасить забор, а была осень, и шел дождь, листья подмели, но они опадали вновь, что раздражало начальство, а деревянный забор красить в дождь невозможно, но армия есть армия: пришлось лезть на двадцатиметровые вязы отрясать листву и красить забор “группами по три”: один держит зонт, другой сушит паяльной лампой, третий — собственно красит. Все смеялись, но ждали, видимо, не этого рассказа.

Проглотив еще полстакана, Василий сам догадался, согласившись:

— Ладно, не смотрите так... Длинный больно рассказ, попытаюсь сократить... тем паче я находился в довольно пьяном виде... а вообще, вы скажете: беляк или, можть, приснилось, однако ж... впрочем, лучше слушайте... Возвращался я из города на своей полуторке, как говорится, с дела. Проторчал я там почти что дотемна — сами понимаете, пока получил, пока подписал, вот и на приличных рогах ехал по трассе...

Сумерки спустились внезапно, я еду, и кажется мне, что не просто вечереет, а прямо сами глаза застилает серый туман, отдельные пылинки которого — как пыль в луче солнца — изредка даже искрятся... На мгновенье вообще потемнело в глазах, все как провалилось... Я испугался: расшибусь впотьмах, даже лбом нажал сигнал. А когда этот пылевой туман чуть расплылся, я немного в сознание пришел, думаю: уже в кювете (руль-то я отпустил!). Глянул: черт. Сидит на руле и рулит. А руки мои, как тряпичные, потерялись в тряпках. Я их вынул и вцепился в баранку так, что чуть не отломил роговушку, ей-богу! Оказалось, что при этом я прищемил черту хвост и заметил это только тогда, когда черт копытцами нажал бибикалку. Откуда-то подул ветер, принесший в себе тот же искрящийся порошок, сыпавшийся теперь сверху вместе с чертями. Еще два черта — такие маленькие, поросшие шерстью иль щетиной, с розовой свиной хрючкой и с поросячьими же ушами, с хрупкими, как у ягнят, копытцами, рогами и хвостом во весь чертов рост — опустились ко мне на руль. Главное дело, я не удивлялся — ехал себе спокойно, рассматривал их, как инфузорию — так-то ее мать вместе со школой! — в микроскоп. Спас меня мент. Маленький, в шапке, в валенках с калошами и красный от мороза, остановил меня сотрудник ГАИ. Затормозил я, правда, с трудом. Черти сразу спрыгнули и скопились все у пассажирского места внизу, в ногах, чтоб их не было видать. Я говорю: “Гражданин инспектыр, извините за выражение... в смысле... как бы выразиться... черти надсели. Замучили: не дают уп-правлять транспортным средством”. А он на ответ: “Разберемся, — говорит, — с чертями, прежде всего прошу ваши документы”. Я отдал. Не подумав. Появился второй, тоже в валенках и начал что-то частить, смеясь через каждое слово. Я уловил почему-то только: “Эти черти оттуда... ха-ха!.. откуда и джинн Али-Баба”. К слову, ребята, раз мы из паяльной лампы самогон пили — запах бензина, может, даже его остатки только придали приятности и, как говорится в книжках, эффект аффекта всерьез и надолго... Вот... ну, я от них не отстал (да и как же тут отстанешь — шутка дело: черти мерещатся!), обращаюсь: “Взгляните, говорю, на эту нечисть, заберите их к себе в будку”. Тогда оба гаишника на меня так посмотрели, как будто у меня на голове росла елка, а Дед Мороз со Снегуркой водили хоровод округ ней. Этот маленький потребовал путевой лист; я сказал: не знаю где, черти унесли — к ним и обращайтесь. Он, как дельный, обошел машину и полез в пассажирскую дверь. Как только он занес ногу, чтобы поставить ее в кабину, я крикнул: “Тише! Чертей раздавишь! Не видишь, что ли?!”. Озадаченный сотрудник посмотрел внимательно на чертей, при этом покрутил пальцем у виска, но забрался на сиденье, не коснувшись пола, и сидел, держа ноги на весу. Он заметил путевку, прижатую магнитом: “А говоришь: черти взяли!”. Я, конечно, не стал спорить с дальтоником, слепым Пью, но про себя заметил: “А что же ты уголок держишь — пресс качаешь?!” Посмотрев бумагу и понюхав ее, он заявил, что скоро приедет собственно спец по нечистой силе, а мне сейчас следует подъехать чуть поближе к их будочке и подождать его.

Так и сделал. Однако ждать пришлось довольно долго, и я сразу же задремал. Проснулся, по всей видимости, минут через сорок — сухой, как лист, сушняк же меня и долбил пустой бутылкой по челдану. Чуть не забыл! — подъехал майор на “восьмерке”, он меня и разбудил. И эти два лилипута подошли: “Ну, гражданин Песков, как будем вопрос с чертями решать?”. Я замялся немного спросонья, с похмелья, удивляюсь: “С какими частями?! С запасными?” Тут началось неописуемое: втирали очки. Представители власти, стыдно сказать. Ну, ничего не поделаешь, пришлось принимать к сведению их бредовые факты. Втерли очки, набредили кошелки две и взвалили их на мой и без того... горб. Я уж и сам усомнился — вроде во сне какая-то катавасия представлялась... бывает ведь так называемое дежавю, когда просыпаешься, ничего не помнишь, а потом тебе, допустим, говорят что-нибудь или просто случайно посмотришь и видишь тот самый “кадр” (как в кино), и ты сразу как бы вспоминаешь, что это и снилось... Но их в принципе заинтересовало не это, а, сами понимаете... ну, конечно, и путевка, а там и накладные... В итоге преподнесли на блюдечке с голубой и золотой каемочкой изрядный штраф и несколько баллов, которые для шофера — как замена колеса без домкрата. Мне в таком агрегатном состоянии было все равно, лишь бы в окно не дуло и во рту не сохло (это я к тому, что дуло и сохло). Я им говорю, мол, мои золотые, разберемся мирно-полюбовно, как всегда: лучше я переплачу, но баллы оставьте себе. У них рука набита. Баллы на погонах. Полез я в карман. Надеясь там обнаружить семьдесят тысяч пятисотками школьных и своих кровных восемь. Нету. Я так голову и склонил, а на полу — две банкноты и резинка от бигудей, коей они были стянуты...

Майор поднес мне лично легендарную трубку, замерил. Показал два удостоверения: одно сотрудника, второе — врача-психотерапевта какой-то спецклиники МВД. Я оторопел. Он еще крайне небрежно ощупал мои гланды, рассмотрел с фонариком зрачки и вдобавок тяпнул какой-то монтировкой по коленке.

Меня, ребята, страх изъел. И не напрасно — приговор был таков: вы подлежите лечению в психиатрической клинике (освидетельствование уже окончено). Беляк плюс еще какая-то канитель. Типичный случай.

Один представил мне бумагу, где якобы с моих собственных слов было записано о нападении нечистой силы. В конце стояла моя длинная роспись, подписи каких-то свидетелей, печать и прочее. Второй ученик Шерлока Холмса и доктора Ватсона возился с двумя купюрами, измеряя на них следы и, по-моему, даже снимая “отпечатки пальцев”.

Опять не подумав, не постеснявшись и не испугавшись (потому что это мне надоело и вообще стало нестерпимо физически), я буквально-таки взмолился:

“М -мужики... господа, господа офицеры! я вас очень прошу... ну вы же понимаете... как бы это сказать...” — “Десять кусков”. — “У меня их нет с собой”. — “Ознакомился с протоколом? Согласен со всем?” — “Давайте, ребята, сделаем так: я оставлю у вас права, поеду домой, а завтра и привезу сюда”. — “Хы-хи, извини, мужик, не годится. Мы на то и оперативники... Нам тоже надо... (мне прямо показалось, что он хотел сказать “опохмелиться”) жить. Поехали, гражданин...”

Меня как громом ударило. Погодите, говорю, у меня тут рядом, в поселке Луговое, кум живет — два кэмэ… Лады, говорят, давай газуй — мне даже не верится. “Че встал, кум, тебе же сказали: ла-ды!”

Освободившись от оков, я завел полуторку и был таков. Не помню, кажется, в дороге мне пришли в голову две мысли. Одна из них, что смываться бесполезно: дороже встанет. Чуть не проскочил поворот на грунтовку, я уж и забыл, когда последний раз ездил по ней в Луговое. Машина ехала как бы сама собой, но потом, на ямах и ухабах, меня сильно протрясло и пришлось взять бразды управления в свои преступные руки — а они почти что не слушались, я рулил по этой дороге, как на автогонках, так раззадорился, что даже весь вспотел...

Дело в том, ребята, что любимый мой кум работал на спиртзаводе и ушел в отставку, то есть на пенсию, всего шесть лет назад, и не по собственному желанию, поэтому по сей день имел запас, как он говорил, лучшей жидкости на свете. Этот “золотой запас” содержался им якобы ради собственных похорон, которые всю жизнь, видимо, хотел приблизить, беспрерывно пополняя и опустошая свой клад — каждый литр, каждая капля проходила не только через его руки, но и через него самого, через все внутренности, включая даже что-то наподобие... души. Он, можно сказать, мечтал об этих похоронах, как о свадьбе какой-нибудь — как будто думал: вот тогда нажрусь!

Я, как видите, не поскупился — чего не скажешь о куме: еле выпросил! Налил две пластмассовые бутылки, большую, полуторалитровую, разбавил, маленькую — нет, и еще я прихватил родные пол-литра самогону.

 

У каждого “изумленное состояние” проявляется по-разному; например, у моих новых знакомых оно развилось обыкновенно и переросло в состояние изумленной радости (но это, вы знаете, первый этап). Они как бы удивлялись, созерцая меня и одновременно называя старым корешом, обнимая при этом в соответствии с названием. Я не противился (скорешиться с властями — дело благородное) и пил вместе с ними, и пел, шатался и приплясывал даже с удовольствием... Что за прелесть сей настоящий спирт спустя минут сорок после приятия!

Не знаю, как могло случиться, что в бутылке осталась почти половина “огненной воды”, и тогда старшина Степанов, мой матерый кореш, выскочил из кельи на проезжую часть с бутылью в руке и тормознул первую попавшуюся машину.

Из обветренного, как говорят шофера, “Запорожца” высунулся довольно свежий дед (лет шестидесяти пяти) и, видя упорно молчащего сотрудника, нехотя, но с подобающим почтением осведомился: “А в чем, собственно, дело?” На что блюститель порядка на дорогах ответил нагловатым смехом и, зачем-то поздоровавшись за руку с водителем, спросил стакан — причем не посредством слова, как заведено, а суя деду в нос бутылку, а впоследствии сего хватая его за горло. Вскоре дед разыскал запыленный пережиток застоя и, предварительно обтерев его жеваным платком, протянул гаишнику. Тот налил и вернул деду: “Каа спир... тя-ни!” В этот момент обратила на себя внимание бабка, явно его заслуживающая даже впотьмах и издалека визуально определенными полуторацентнеровыми габаритами. “Я те выпью! Токо попробуй! Нам еще девяносто километров ехать, а время — ночь! А ты, сопливый, — обратилась она к развевающемуся на ветру постовому, — не отвлекай, не то жаловаться будем!”. Неустойчивый постовой неучтиво проигнорировал это замечание с угрозой, дед же, серьезно кивнув на соблазнителя, сразу проявил мужскую солидарность и не стал задерживать производство.

Занюхав приготовленными правами, пенсионер, не обращая внимания на возгласы спутницы жизни, доложил, что едет на аменины и везет три литра самогона. Почтенная его супруга засим с трудом вылезла из салона (машина стала выше сантиметров на десять), что-то запричитала, упоминая “как был алкаш, так и остался”, и пошла по проезжей части по направлению кто ее знает куда. Степанов вяло пытался ее возвратить, посылая, по всей видимости, воздушные поцелуи, но дед сказал: черт с ней, потом догоню, а то машине тяжело.

Дед бросил машину на дороге, взял только банку и гармонь. Веселье пошло новым ходом при участии бывшего слесаря первого разряда Ивана Пименовича, который оказался незаурядным гармонистом, выпивохой, как говорят бабы, плясуном и даже бабником — то и дело твердил, старая-старая, а надо бы пригласить веселенькую, молоденькую, хорошенькую, стройненькую, худенькую, но статненькую, длинноноженькую... и далее с подробностями...

Сотрудники не стали расстраивать нервы, без того потрепанные на работе, и пригрозили, как могли, что сейчас съездят за бабкой. Оскорбленный пенсионер умолк, а потом они с майором еще дернули и, обнявшись, сидя на полу в углу, как коты, забасили вдруг “Вни-и-и-из по маа-тууу-шш-ке...”, причем под “матушкой”, судя по жестам и мимике, дед имел в виду свой идеал женской красоты и материнства, а майор — “Волгу”.

Пивший меньше всех рядовой, которого все весьма пренебрежительно обзывали “Коля!” с особым ударением на “о”, “поехал в город” — залез в майорову “восьмерку” и застыл там за рулем, вернее, на руле, а опосля и под ним. Тогда старшина Степанов в поисках новых кадров опять выполз на дорогу. Как назло никто не ехал. Неподъемные ноги неосторожно ломали, разбивали лед в лужах, осколки, белые на свету фонаря, зеркальные, звенели по черному окаменевшему пространству, сделанному из замерзшей грязи. Он вдруг остановился и замер, согнулся, рассматривая чего-то под ногами, я подумал, что он тоже увидел чертей в земле. Я сидел в постовой будке, привалившись к боковому маленькому окну, и смотрел на дорогу (вообще я все отсюда и наблюдал); вскоре я до того увлекся, вернее, забылся, что выдавил лбом стекло, оно глухо раскололось, и я, высунув голову, увидел затхлые тучи наверху, очень высоко, небольшие снежинки на луне и услышал какое-то странное позвякивание — как будто эхо звона расколотого стекла — ветер гнал по земле тонкие льдинки с разбитых луж...

Бедному работодателю Степе приходилось изредка приплясывать и оглашать на всю пустую округу, что

 

 

Глеб Жеглов и Володя Шарапов

Заслужили в боях ордена.

А потом еще громче, что-де:

 

После мирного дня трудового

Спи спокойно, родная страна!

 

Как черепаха, еле ползло какое-то транспортное средство, разгребая темноту и мерзлоту одной фарой. При остановке оказалось, что это явление трактора МТЗ-80 с прицепом, нагруженным сеном. Тракторист вылез то ли сонный, то ли чавриющий, весь грязный, как черт. “Вы же м-меня уже седня останавливали, когда я туда ехал... Ну... за сеном. Я вам с-ы-казал... док-кументов нету. Две версты — че возить... С колхоза ж еду... и до колхоза... “Завет…” этого... как его?..

Сотрудник пытался изобразить саму вежливость, то есть одновременно почти плюнул сквозь зубы и почти спросил, перебив:   “Изини, ка-к завет?..” — “Название такое... намеи... вивание... А фара — я уже вам разъяснял — мне не нужна: еду почти по обочине, левая горит — габариторы означены!..”

Степан Степанов чуть пошатывался, когда дул ветер, и слушал внимательно, но почему-то смотрел обоими глазами на свой красный фосфорецирующий нос. Несколько раз он пытался что-то сказать, но выдавливал только невнятные гласные звуки и шепотом добавлял выражение, похожее на нецензурное. Наконец он нашел испытанный способ коммуникабельности: указал знаком на горло.

“Хто, я? Ды ты щто, начальник! Я н-на работи... Две недели уже... ни-ни... Прям с-сохну...”

Старшина опять сказал “му”, или даже “у” просто, икнул и, передернувшись, как пораженный током, пригласил следовать за ним, наверное, представив себя Шварценеггером.

Мы были рады познакомиться с трактористом Федей, приведшим старшину. Он был тоже рад. Настолько, что, когда ему вместо ожидаемой трубки предложили выпить, упал на колени, подполз к Одиссееву корешу (он так и назывался: Мент — единственное, что помню из мифологии) и стал целовать его валенки, приговаривая: “Толька с вашего раз-зрешения...” Степанов на это подавал отрицательные знаки, пытаясь сказать, что он не Толька, а Степа, что он и не Колька, и показывал в сторону “восьмерки”, Федя не понимал и не знал, как быть: вроде как предлагают выпить, а разрешения не дают.

Взявшись за стакан, Федя весь затресся и долго не мог поднести его к заливной горловине. Когда же он “заправился”, то вновь взялся благодарить и в знак признательности принес из трактора половину завалялой булки, купленной им четыре дня назад по случаю выпивки при поездке на базу за какими-то болтами (в процессе чего его оштрафовали на две зарплаты за оторванный прасенок).

Вновь пошла гармонь и клятвы о дружбе до гроба. И пили. Вскоре остался последний стакан. Все мы дружно чересчур набрались (а некоторые уже и по второму разу) и предлагали вкусить его Феде. Но он отказывался, находя это хамством.

Говорят, все хорошее быстро кончается. Менты (один, вернее) стали разгонять (по привычке). Старшину заполнило “буйное изумление”. Дед быстро остепенился, пожал всем руки раза по три (два раза с закрытыми глазами) и поковылял к своей “экономичной модели”, сию заводил полчаса. Сложнее дело обстояло с красноносым, как сам Степанов, дядей Федей: ни за что не хотел убраться и даже предлагал пропить колхозное сено (и так взятое в долг!). Как только ветеран тронулся, Степанов, словно жуя тесто, передал по рации, что в красном “запоре” номер такой-то едет пьяный дед по направлению туда-то. “А меня не заловишь, падла! Два километра осталось!” — проорал колхозник Федя, только когда окончательно вполз в коллективно заведенную сельхозмашину, однако, тронувшись, трактор прыгнул и заглох. Старшина пытался выковырнуть бывшего друга из кабины, дабы выяснить, кто это “падло” (для этого он ругался на чем свет стоит, но как бы на древнерусском языке, и корябал, как котенок, тракторную дверь, которая была почему-то без ручки и открывалась только изнутри).

Я по-прежнему наблюдал за всем, развалившись на стуле-“диване” из окна дежурки. В процессе пьянства никто не заметил не только отсутствия стекла в малом сегменте, но и, думаю, никто не дифференцировал самое окно от стены. Показался друг Степанов, распахнул дверь и держался за ручку минут десять, тщетно пытаясь или не пытаясь отпустить ее, корячась в разные стороны. Наконец, захлопнув дверь, упал — вернее, повис, — так и не расставшись со злополучной ручкой. Его чудо-шапка, доселе неведомо как удерживавшаяся на левом красном ухе, упала на пол в грязь. И сам он вскоре ополз, жестикулировал, но я притворился спящим. Все, все готовы. Я встал, подкрался кое-как к столу, выдвинул верхний ящик и обнаружил три важных объекта: семьдесят тысяч, перетянутые резинкой, и свои кровные восемь, то есть, оставшиеся после следственного эксперимента семь. Век свободы не видать! Нервно-торопливо, переминаясь с ноги на ногу, как хромой, я добрался до машины. Минут десять вжикал зажиганием, руки потели на морозе, нога скользила по педали газа...

Поехал! Оглядываюсь — вроде никого. Теперь я даже был доволен процентов на пятьдесят пять, что вся чертовщина осталась позади, а деньги грели карман. Остальные сорок пять процентов моих эмоций и ощущений составляли неясные тревожные вспышки-воспоминания. Они как бы сами собой... алкоголь только обостряет все, помогает вспомнить, систематизировать, подвести все к одному целому...

Стекла запотели; снаружи, высоко впереди, как будто сеялся вместе со снежинками ледяной свет от очищенной луны; шквальный ветер гудел в каждой щелке моей полуторки. Откуда ни возьмись полетел в лоб мокрый снег, бившийся в стекло, как тучные ночные бабочки. Стекла сделались непрозрачными с обеих сторон; дворники не справлялись; я почувствовал себя в тесном батискафе, погруженном в темную глубину холодных вод. Мертвая ледяная вода давила на хрупкие иллюминаторы, желая зажать меня своими липкими жидкостными щупальцами и вытащить в гнилой мрак, где скопились фосфоресцирующие придонные существа, какие-то нереально огромные омерзительные твари, щелкающие уже наточенными клешнями и разевающие игольчатые пасти. Вот что, образно говоря, мне представлялось.

Я не знаю, чего мне не хватает. По человеческим меркам я имею все: жена, двое детей, непыльная работа, даже интересная, двойной оклад, дом, двор со скотиной, 981 доллар на счету в банке на черный день, служебное авто, трактор, видак, японский телевизор, тостер и кофемолка, бар из четырех бутылок чилийского вина и полпачки “Мальборо” в кармане. Этого немного, но достаточно, и обладать этим мне не противно. Я не знаю, что можно придумать еще! Дворцы и яхты — не для меня, я привык к своему.

Непонятная туманно-зеленая тоска является мне в пьяных снах — противная до тошноты, маленькая, тощая девчушка, похожая на мою бабушку в молодости, только какая-то полупрозрачная, мутная, как в кино — проекция света... Ночь, темь, я просыпаюсь — один — где я есть, где Надька? (А может, я вообще сплю еще?) Появляется, мерцает на стенке она, подходит к постели, вся клубится, колышется, протягивает стеклянные холодные руки ко мне, обнимает бесчувственно, ломает ребра, затекает внутрь, добирается до сердца, до мозга, до всех внутренностей, до всего! Дальше все как бы чернеет изнутри... Я не могу! Я, взрослый, сильный мужик —пью и валяюсь, ухожу от действительности, глотая, как факир, синее пламя из Ниагарского спиртопада... Мне чего-то не хватает. Не хватает самого главного... как воздуха...

Когда я учился в школе — в конце 80-х, — я был беспечен и свободен, дышал полной грудью, любил и пел (вот вы сразу смеетесь, переиначиваете на “пил” — потому что у вас только это на уме!)... да! — хоть жилось небогато, несладко... тяжко нам бывало с матерью, а тут еще сестры малые... Народу было — тьма! Не школа — бочка ивасей... В футбол гоняли, в волейбол, в лапту... Праздник — всех заставляют в нацкостюмы убираться — кто хохол, кто армян... я таджиком был все время... Смешно! И попробуй не нарядись! Танцы — нас, малых, не допускали, смотришь в окно и рад. А сейчас — он и курит при тебе, и шатается... и посылает весь мир... Когда вкалывал — пот ручьем (опять гыгыкаете, э-эх!), а все равно не задыхался пылью... и в армии меня не смогли задавить... Наоборот — лучшие годы. Все прошло... и жизнь прошла... жисть... Тоска по прошлому, по советским временам и порядкам? Возрастная депрессия? Нет! мне еще не сорок лет, вся жизнь, интересная и новая, или хоть даже и уже привычная, впереди, а она... прошла... это уже длится долго... Может, вы, ребята, которых я учил разуму, найдете выход, построите мост через синий “спиртопад” и будете жить, как живут люди в книжках и фильмах. А я не могу, не умею... да и кого не спрошу, никто не ответит, как жить и любить жизнь, работу, жену... я же их люблю... Мне говорят: мол, так и так, и все ништяк, или вообще как на дурака смотрят, а стоит с этим человеком, извините, обхерачиться, как он сам начинает плакать и клясть свою судьбу... И тем более все эти практические советы, аутотренинг и прочая рекламная дребедень... Это пусть америкашки с белыми зубами, небритыми бородами и длинными волосами, которые пьют, как пидоры, в одиночку, этим лечатся — я и так здоров!.. Картинки из книжки, пародия, абстракция — что такое это счастье?! Покажите мне этого человека! Богато и красиво жить, когда все катится к черту? Вы скажете: опять минутное настроение, просто временный депресняк, а так все в порядке... Да вы посмотрите на себя, на своих родителей, младших братьев и старших сестер в институтах — кто вы такие, чем вы живете? Тем, чем и я, кровные мои братья, собратья по несчастью, ублюдки... Есть ли на свете человек, который может тебя понять?.. Мужики, а грех ли вино и наркотики — или они есть универсальное средство для выживания?.. Над этими вопросами бились ученые, всякие философы и литераторы... вас же учат... но этому не учат в школах... субъект не объект... каждый решает сам... каждый за себя... но литератором я, как вы знаете, не стал, а стал “трактором” (раньше даже имя такое давали: Трактор!)... ну и все — что я плохо преподаю?.. Если я железки люблю...

Вы скажете, просто запутались вы, Василий Петрович, запутался ты, Василий, все проходит, а ты спасовал... подожди, расслабься, выпей да проспись... Нету! А-ха! Не-ту!! Не на того напали!..

Я ехал домой. Черные нити веток повисли на синих палках оледенелых тополей. Наши поля, напитавшиеся за лето кровью и потом, теперь в свете луны белели костями погибших и чернели крупными грачами, примерзшими к своей добыче — из снега торчали черные куски пахоты... Я засматривался на эти картины через боковое окно, в котором было прозрачное место, и видел совсем странную, неузнаваемую картину — в отличие от того, что привык видеть днем, — какую-то сказочную, что ли, ненастоящую, даже страшно стало: куда я попал, автоматически давил на газ, голова кружилась... Вдруг меня поразил неведомый доселе страх при самом главном вопросе: бох. Я вспомнил прочтенную недавно в газете статейку — что-то о связи аффектных состояний (особенно плюс алкоголь или наркотик) с потусторонним миром... впрочем, опять демагогия или надувательство нашего брата... пишут только те, кому делать нечего... вспомнил про чертей — самому смешно — может, этот майор меня загипнотизировал?.. или я спал, или белочка прибегает уже — допился... Непонятно...

Незаметно я задремал. Наверно, через мгновенье меня разбудил звуковой сигнал и, кажется, слепящий свет фар. На руле сидел ужасный черт (прямо лицо в лицо, тьфу!) с колодой карт: “Тяни, Вася, быстрей и ты узнаешь, что мы тебе приготовили!” Клянусь, что это было наяву. В других обстоятельствах я б посмеялся такой дешевости!

Тут я потужил, что не стал литератором.

 

Все молчали, даже поняв, что рассказ окончен. Я первый, разогнувшись с корточек, дотронулся до бутылки, налил полный граненый учителю — последнее, что оставалось…

Вечером его жена Надежда с детьми перешла к бабке, сказав, что больше с ним жить не будет, а сам Василий, волочась домой, уснул в стогу у Семеныча, а стог сгорел.

 

 

 1 Оздоровать(ся) — (диалектн.) по очереди, обойдя всех по кругу, поздороваться с каждым за руку; далее также используются диалектизмы: можть (может), рогими (рогами — Тв. п.), щекотил (щекотал), черти надсели (привязались; устойчивое выражение “как черти надсели!” = “напасть”, “проклятье!”, употребляется, когда подряд случаются несколько бед или неудач), частить (говорить часто, неразборчиво), округ (вокруг), чаврить (болеть, быть в болезненном, вялом состоянии), затресся (затрясся), завалялая (завалявшаяся), прасенок  (“поросенок”, на шоферском жаргоне дифференциал), корябать (царапать), ополоз (ополз) и др.