Крымская хроника. Стихи

Фаликов Илья Зиновьевич — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1942 г. во Владивостоке, где окончил университет по специальности филология. Печатается с 1964-го. Автор 10 книг стихов, в том числе “Олень” (Владивосток, 1969), “Ель” (М., 1982), “Сговор слов” (М., 2009, совместно с Н.Аришиной) и др., 4 романов и книги эссе “Прозапростихи” (2000). Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Москве. 

              Песня

И татары из греков, и большой землетрус,
и, к соседу заехав, окрестившийся русс.
Ой ты, родина, мати, героиня труда,
земноводные рати, Золотая Орда,
и парящий по бризу кипарис на мысу,
и летящий не книзу водопад Учан-су,
лучевидные раны на хазарской звезде
и пещерные храмы на летучей воде.

Шорох банковских чеков, кринолин а ля рюс —
разумеется, Чехов, кисловатый на вкус.
И густыми садами дамы ходят в курзал,
фигуряя задами (современник сказал).
Ой ты, Ялта, Аутка, Ай-Василь, Дерекой,
огнеперая утка за висячей рекой.

А не пiздно ли, батя, попадая в струю,
воспiвать на закате батькiвщину свою?
На мысу Иоанна затыкаться пора
по примеру фонтана, где упала гора.

 

              * * *
На высоком холме, где стоит Иоанн
Златоуст, на высоком холме,
где воздушный спокойно кипит океан,
колокольня и факел во тьме, —
просвищи о любви, объяви перекур
с дремотцой и, куда ни греби,
под твоими ногами гора Поликур,
под руками — гора Могаби.
Заливные луга, медоносный чаир,
зверобой, и полынь, и лоза, —
ты гоняешь чаи, и протерты до дыр
горных коз молодые глаза.

 

              * * *
Выйдет Чехов, известный врач,
из урочища Магарач.
Нам не требуется пока
исцеляющая строка.
А понадобится — свою
изготовим в любом краю.
Надо выполнить ряд задач
близ урочища Магарач,
зубы морем прополоскать
и пристанище отыскать.
Держит курс по морской звезде
иноходец, каких нигде.
Камни родины в родниках
и татарин в проводниках.
Остановимся, следопыт,
на урочище Пять Копыт.

 

              Приглашенье

По улочкам петлистым прошвырнуться,
разинув рот.
Не то чтобы уйти и не вернуться.
Наоборот.
Вернуться, прошвырнуться, надышаться
сухой пыльцой,
стоящей под подолами акаций
во тьме густой.

Опять же, окна настежь, из которых
торчат — они,
чьи волосы запутывались в шторах
в былые дни,
в былые дни, точней — в былые ночи,
и позади
нет приглашенья глуше и короче,
чем: заходи!

 

              * * *
Пролистав страницу за страницей
в темных погребках,
я не повстречался с дивной Ниццей,
с девами в венках, —
мне другой напиток подавали
с закусью и без,
и водил меня в любом подвале
местный мелкий бес.

Он возьмет свое в высокой оде
редкостных пород,
у него в крови — глубоководье,
сероводород,
известь автохтонного крепида,
водка и шампань,
вобла и тарань…
“Ладно уж, была и Артемида,
лук ее и лань”.

Где в подполье гаснет местный гений,
девственно белы
мученицы жертвоприношений
на краю скалы.
“То не мы, а тавры или греки,
да и то давно”.
С гор стекают каменные реки,
дно оголено.

Свежее отыщется словечко
в сорной трын-траве
и золоторунная овечка
с ветром в голове,
и не опозорим лаем-хаем
серебро седин,
ибо ходим-бродим,
отдыхаем,
хорошо сидим.

 

              Путешественник

Федерика Дюбуа де Монпере
поминает виноградник на горе.
Сизый голубь с переливом на пере
поминает Дюбуа де Монпере.
На заре горит под ветреной звездой
Гераклейский полуостров золотой.
На горе — ее зовут Святой Илья —
блещет крест, похож на мачту корабля.
Днесь еще не сформирован материк.
Что ты в хаосе отыщешь, Федерик?
Для чего тут геология твоя,
длинный нос, археология твоя?
Для чего тебе кандальные труды
этих русских, воронцовские сады?
Для чего тебе писать и рисовать,
головой на камне Девы рисковать?
Для чего горит на солнце фианит,
плешь Улисса и ланиты аонид?
Для чего тебе и граб, и бук, и лавр,
а тем более татарин или тавр?
Лестригон и троглодит со всех сторон,
как на это указал старик Страбон.
Людоедов посреди овечьих троп
расплодил кровавоплачущий циклоп.
В тихой крипте обессмертишься не ты.
Воровство, грабеж и запах пустоты.
От сарматов амазонки понесут.
От рабов патрицианки понесут.
От извозчиков дворянки понесут.
Все расставит по местам известный суд.
Молодые ноги в горы понесут
расшатавшиеся зубы дожевать
и в забвении на Альпах доживать.

 

              * * *
И вылетая, как из-под земли,
неутомимо трудятся шмели.

Шмели, мерцая белым на хвосте
пятном, гнездятся в розовом кусте.

И сколько их, в ночи не сосчитать
тому, кто рядом рыщет, аки тать.

И лишь одно у вора на уме:
объект охоты, женщина во тьме.

Увяли розы, глухо и темно,
глаза мозолит белое пятно.

 
 

              * * *
На горизонте яхта,
точечные яхтсмены,
парус на горизонте,
девичий силуэт.
Что это было? Ялта.
Вахта без пересмены.
И на любовном фронте
без перемен сто лет.

Что это было? Гаспра.
Больше того, Байдары.
Разве бывают зимы
где-то не там, а тут?
Там, где погасла распря, —
облачные отары.
Скалы неколебимы,
если не упадут.

Ясность в моем вопросе.
Утренние голубки.
Ветер приносят песни,
легким необходим.
Брюсов живал в Форосе.
Бунин певал в Алупке.
Что это было, если
не покоренный Крым?

 
 

              На заре

Ударили в рельсу с утра, ударили в рельсу,
и звон прокатила гора по авиарейсу.
Не колокол, не звукоряд — железное било.
Не звезды — деревни горят без жара и пыла.
И ведрами горы гремят, построясь в цепочку.
Кто выкатил с горных громад дубовую бочку?
По звездам летит водопад. Безветренно, ясно.
Не колокол, не звукоряд. Пожароопасно.
По соснам прошел богомол на уровень рая.
А номер у нас не прошел — гореть не сгорая.
А мозг виноградом зарос, сгорающим стоя,
и гроздья молочных желез вскипают от зноя.
Подглядывает пионер, обещана сказка,
и вспыхивает, например, стыдливости краска,
поет Иоанн Златоуст: ни капли не квася,
обжегся об огненный куст юродивый Вася,
и стронулась музыка сфер — повозка, савраска,
а тут уже — легионер, пожарная каска.
Устроим гнездо на золе и станем крылаты,
и в каждой грохочут скале зарытые латы.
И что ни случится потом — будь ласка, будь ласка,
летит на каррарский фронтон актерская маска.
Зарянка сквозит поутру на голос металла.
Венера красна на миру, Аврора настала.