Звиад Ратиани — поэт и переводчик. Родился в 1971 г. в Тбилиси. Окончил 1992 г. факультет связи Тбилисского технического университета. Работает инженером. Автор четырех книг стихов. Переводил на грузинский язык стихи Р.М. Рильке, Т. Элиота, Э. Паунда, Р. Фроста, У. Х. Одена, Р. Лоуэлла, Д. Уолкотта и др. Лауреат нескольких литературных премий, в т. ч. премии Института Гёте (1999) за переводы стихов П. Целана и премии имени Важи Пшавелы за поэтический сборник “Дороги и дни” (2005). Стихи З. Ратиани переведены на многие европейские языки. Живет в Тбилиси.

Кенжеев Бахыт — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1950 г. в Казахстане, в г. Чимкенте. В 1973-м окончил химфак МГУ. Дебютировал в 1977-м как поэт в сб. “Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ”. Автор более десяти книг стихов и прозы “Золото гоблинов” (2000) и др. Лауреат нескольких литературных премий, в т.ч. “Антибукер” (2004), “Anthologia” (2005) и “Русская премия” (2009). Стипендиат Канадского совета по делам искусств (2009). Живет в США и Москве.

 

              1

Возмущались, когда почтальон со свежей газетой

 

опаздывал на двадцать минут;

 

забрасывали колотящиеся сердца в выпуклые экраны

 

телевизоров, вскакивали со стульев, ликуя, когда

 

форвард любимой команды забрасывал эти сердца

 

в ворота соперника. По утрам в феврале с трудом

 

заводили машины. Пока прогревался мотор, терпеливо

 

раскуривали первую сигарету “Космос”. Летом на крыши

 

тех же сиротских машин крепили багажные рамы, жен

 

и детей увозили подальше от городской духоты

 

и жары. Сидели во главе стола с бесценными друзьями,

 

сидели на зарплате, не роптали, устраивали

 

то праздники, а то — мудреные дела, а то —

 

ладони на плечах любимых сыновей.

 

И планы строили, как дом из брёвен,

 

пораженных грибком.

 

Бедные отцы.

Бедные отцы,

 

у которых хватало дерзости сохранять верность себе,

 

и когда окружающее неизлечимо преобразилось,

 

они по-прежнему покачиваются,

 

стоя в автобусах, сменивших номера маршрутов,

 

сквозь пыльные окна всматриваются в переименованные улицы,

 

расплачиваются за проезд неузнаваемыми деньгами,

 

и на службе, сменившей лицо, а точнее — профиль,

 

всё свое усердие вкладывают в битву со временем,

 

а у него, дракона, вместо срубленных голов отрастают новые,

 

огненное дыхание меняет всё вокруг, кроме наших отцов.

Неузнаваемо всё, а они, ещё неизменнее,

 

чем сколько-то лет назад,

 

пешим ходом, с руками в карманах, расходятся по домам,

 

по разным домам, разной походкой, да и сами они непохожи

 

друг на друга — если бы не одинаковый взгляд.

Так звери, впервые попавшие в зоопарк, привыкают к решёткам,

 

у тигра ли, зайца, удава ли, попугая, схожий туман в глазах,

 

схожий страх, а решёток они не замечают.

 

Так и отцы, наши отцы, спят на ходу и спокойно,

 

едва ли не гордо, ждут пробуждения

 

(вот проснемся — и за всё отомстим),

 

но сну всё равно, надолго ты лёг или только вздремнуть,

 

главное, что спишь, и сон, однажды начавшись, не прерывается,

 

безразличный даже к тому,

 

что заведённый будильник вот-вот зазвенит.

И лежат отцы, во мраке, лицами — к стенам,

 

притихнув перед беспокойным сном,

 

закаявшись вспоминать о минувшем,

 

столько раз перелистанным, что страницы

 

истончились, и строки стали

 

неразборчивы. Что же они сохранят

 

для внуков, для будущего, которое, как и прошлое,

 

неразличимо во мгле?

И лежат отцы, во мраке, лицами — к стенам,

 

глухим, то есть лишённым ушей, позволяющим изрекать

 

что угодно, злиться, биться в истерике, плакать —

 

но и этого не выходит.

Тихо лежат, лицами к стенам, во тьме,

 

не смея помыслить о прошлом,

 

когда желания, и дела, и заботы

 

вольготно перемещались по часовой стрелке,

 

и, как отработавшие декорации после спектакля

 

по ту сторону сцены, плавно отцы отходили ко сну,

 

укладываясь в темноте лицами — к будущему,

 

погружаясь в урочный сон.

Да, преобразилось, перегорело,

 

изменилось так безвозвратно, что память

 

стало уместно вышучивать, многострадальная

 

родина столько перетерпела,

 

что уже утомляет собственных граждан,

 

все поумнели настолько, что зашкаливает количество идиотов,

 

и всякое прошлое, особенно — безмятежное, окончательно

 

превратилось в шестое чувство (времени),

 

мы видим наших отцов,

 

у которых хватило дерзости остаться самими собой,

 

и проглотить все наши упрёки, все наши укоры:

ведь они ради блага родины должны были биться лбами о стены,

 

на коленях обязаны были мыть каменные полы церквей,

 

как они смели не издавать гласа вопиющих в пустыне?

 

Почему не обучили нас азам здорового секса?

 

Немало подобных пошлостей кидали мы им в лицо, а они

 

стеснялись ответить, как надо.

И теперь, когда всё безутешно преобразилось,

 

без вести пропали почтальоны со свежими газетами,

 

куда-то запропастилась

 

родная футбольная команда со своим форвардом,

 

от проданных машин остались лишь ржавые багажные рамы,

 

с прилавков навсегда исчезли сигареты “Космос”,

 

и бесценных друзей безвозвратно разбросала недорогая жизнь,

 

тесно стало жить нашим отцам,

 

тесно, потому что они были

наши

отцы,

 

наши — не нефти, не табака, не трибун,

 

не экранов, не войны, не туризма;

 

никогда не жили они на газетных страницах,

 

в людских сердцах, на бетонных пьедесталах,

 

а жили всего лишь в домах, в наших уютных домах —

 

бедные наши отцы...

 

 

               2
Ах, надежда моя, перевернутый жук,
не догадывающийся, что стряслось,
и отчаянно дрыгающий ножками
в неузнаваемом воздухе.

И чередуются дни, как листки в детском альбоме
для раскрашивания, и стоят отцы
у окон, на улицах, в старых автобусах,
и, как дети, упрямо ждут,
когда же найдутся эти потерянные,
не на место положенные, случайно упавшие
цветные карандаши.