Рубрику ведёт Лев АННИНСКИЙ

Выбирают не Родину — выбирают судьбу.

Владимир Ермаков

Владимир Ермаков — ярчайший публицист, живущий в Орле и подтверждающий своим талантом славу родного города как третьей (после Москвы и Питера) литературной столицы России, — издал в трех томах под общим названием «Осадок дня» «своемерные заметки на полях календаря». Меченые концом 2012 года названы так: «Пейзаж после империи».

Пейзаж такой:

«История как кукушка подбрасывала в гнездо российской державности малые нации и кочевые народы, чтобы двуглавый орел в роли наседки мог высиживать их латентную государственность. Финляндия, Латвия, Эстония, Молдавия, Казахстан, Киргизия, Таджикистан, Туркменистан… Отдельную особую украинскую историю труд­но выкроить из общей для многих народов тысяче­летней хроники русского мира».

Орел в роли наседки — не менее классно, чем история в роли кукушки. Тем более, что кукушка неугомонна: в свое время подбросила славян в ордынское гнездо, где они вызревали до Куликова часа. Это важно — для ясности общей картины птичьего двора, вне которой не понять ни одной частной судьбы.

Заметки Ермакова посвящены, собственно, российско-украинской «драме разрыва».

Особенно интересны они, эти заметки, потому, что в течение года, прошедшего после их завершения, драма продолжилась — многодневным стоянием незалежных украинцев на киевском Майдане с требованием к России тотчас отпустить их в Европу. И стояние это вроде бы продолжится.

Осмысливая разрыв, Ермаков ищет базисных причин его:

«Если русская идея, одержи­мая всеединством, страдает всеядностью и зады­хается от избытка чувств, то украинская идея, уд­рученная подозрением, страдает нетерпимостью и сжимается в сердечный спазм».

Руки так и чешутся откомментировать это суждение.

Да, русская идея — переполнена и задыхается от переполненности. Потому что вбирает в себя энергетику племен, вокруг Руси сплотившихся. В том числе (и в решающей части) энергетику украинцев, вложивших в строительство общероссийского государства свое достояние, от Киевской Руси вынесенное.

Да, украинская идея уязвлена — ощущением обделенности. Потому что накопленное за полтысячелетия — отдано, принесено на общерусский алтарь, ушло под общероссийские знамена.

Ермаков особенно чутко реагирует на те географические «углы карты», где вклады стыкуются и пересекаются. Например, на стык казачьей и украинской вольниц. Этот стык особенно чувствителен для меня по биографическим причинам: мой отец вырос на Дону, мать — на Украине. Москва их спасла от погромов революционной эпохи, я — спасеныш.

Казачество возникает — на стыке державных амбиций: например, Польши, России и Турции в смутные времена, оно оживает каждый раз, когда начинается очередной передел владений, и казаков выбрасывает исторический вихрь: не землю выбирают они, не территорию, не родину, а выбирают — судьбу. Что кому досталось и кто с чем останется.

В двадцатом веке стык опять полосует народы: кто с кем сталкивается и кто буфер…

«Родовая травма украинской государственности — кесарево сечение гражданской войны. Именно на этом сыграл Гитлер, используя западно-украинских сепара­тистов в войне против СССР».

За эту «игру» в 1942 году жизнью расплатился мой отец, красный казак, ставший советским политруком.

Сегодня — очередной стык-расстык? И очередная родовая схватка: сотни тысяч «западенцев» едут в Киев, днюют и ночуют на Майдане: хотят в Европу, и немедленно. Подальше от Москвы.

Я рискну поделиться нелегкими мыслями по поводу этих событий. Я спрашиваю: сколько людей можно мобилизовать на такое стояние (да еще и доставить из Львова и других центров Западной Украины), если люди этого не очень хотят? Даже если западные кошельки не потщатся оплатить это стояние, а западные дипломаты не поленятся приехать в Киев, чтобы на Майдане речами вдохновлять протестантов? Как ни тужься — ничего не получится, если сама почва, само население, сам народ не обнаружат желания перечислиться в Европу. И формально, и реально.

Кажется, у массы западноукраинского населения это желание есть.

Чем это объяснить: древней ли памятью о средневековых связях, или сравнительно недавними ощущениями австро-венгерского имперского ошейника (куда менее жесткого, чем социалистические объятия главных участников двух мировых войн), о причинах пусть подумают историки. Я сейчас думаю о следствиях: если население хочет, — придется отдать. И эту территорию, и это население.

Грустно ли мне от этого? Да, грустно. Горечь при расставании естественна. Ее несколько смягчает мысль о том, что совершается неизбежное.

Чего жаль? Земли? Правобережья Днепра? Но если границы перестанут быть «на замке», то и земли перестанут быть предмостьями или убежищами.

Людей жаль терять? Ну, если так хотят — пусть уходят. В Европу так в Европу. Да и психологически трудно жить вместе с братьями, когда они могут в критический момент переметнуться, изменить, ударить с тыла… на чем и сыграл Гитлер, дав шанс сыграть Власову. Не надо ждать такого критического часа.

Но выбор уходящих — такая же законная акция, как выбор тех, кто остается. И никто не вправе вырывать остающихся из общероссийского мира! А народ южной и восточной Украины явно хочет оставаться с нами!

Раздрай, развод, раздел?.. Как все это практически осуществится — пока не очень ясно. Никакого насильственного обрусения остающихся не будет — Россия, в отличие от иных «плавильных котлов» (и Европы, и особенно Америки) исторически придерживается концепции «многожильного провода» (Ермаков предпочитает другую метафору: скрученные вместе нити). В общероссийском союзе украинцы Донбасса останутся украинцами. Даже те из них, что решат рвануть к Тихому океану. Простор!

Великий простор:

«Другие народы Европы сжаты в нации гео­графической теснотой и спрессованы в этносы дав­лением событий — российский суперэтнос вызван к историческому бытию великим простором».

Какими будут формы связи народов, объединившихся на этом «просторе», покажет будущее. Федерализми открытые границы — пожалуй, лучший вариант.

А если границы по-прежнему будут бредить о замках и запорах? Если грядет не система интеграции, а хаос дезынтеграции (сейчас Ермаков в негодовании перейдет с привычной красивой русской речи на интеллектуальный волапюк), тогда «экстремалы получат преимущество перед эмпириками».

И что тогда?

Я как неисправимый эмпирик вижу такую картину. Неизбежное свершается. Гуси устремляются в Европу спасать Рим… а может, Париж, Берлин и Лондон? Нет, сначала Брюссель…

А наш орелик в четыре глаза двух своих голов озирает горы и долы Евразийского Простора. Он не выбирает. Его выбор уже сделан историей.

И мы не землю выбираем. Не территорию. И даже не родину. Мы выбираем судьбу. А она нас.

«Наша судьба — или вместе выстоять, сохраняя исторические ценности и охраняя национальные интересы, или порознь отдать простор от Волги до Дуная новым кочевникам без роду и племени».

Самая тревожная из всех возможных ситуаций — если эти «кочевники» в качестве признаков рода и племени подхватят и присвоят наши имена.

Вот это будет задача, о которой нынешние птенцы вроде бы и не задумываются.

А если придется?