Владислав Городецкий родился в 1993 году в городе Щучинске на севере Казахстана. Окончил бакалавриат Казахского агротехнического университета им.С.Сейфуллина по специальности «архитектура». В настоящее время продолжает обучение в магистратуре Санкт-Петербургского государственного архитектурно-строительного университета. Участник XV Форума молодых писателей ФСЭИП. Публиковался в сборнике «Новые имена в литературе» (ФСЭИП, 2016). Первая публикация в «Дружбе народов».

 

 

Фёдор Брагин

 

Они часто спрашивают, как мне удается покупать алкоголь с такой школьнической физиономией. Что ответить этим приматам в синих кителях, если целью вопроса был и остается сам вопрос? Обезьяна, которой эта острота на сей раз пришла в голову первой, довольно оглядывается на остальных, а те без стеснения смеются так, что их пенистые слюни долетают до моего лица. Я же, сидя на стуле со связанными руками, пытаюсь утереться о собственное плечо.

Все просто, обезьяны, — хочется сказать, — во внутреннем кармане ветровки неизменно находится паспорт, в котором указана дата рождения. И еще — настоящее имя, а не то, которое я назвал. Я представился Сергеем Довлатовым, потому что твердо знаю, что о таком писателе вы слыхом не слыхивали, была мысль назваться Львом Толстым, но тут уже имелась определенная доля риска.

Может быть, так бы я и сказал, будь я чуть пьянее или трезвее, но сейчас, в нынешнем состоянии, мне остается только мотать головой и тереться лицом о плечо ветровки. Жаль только, что ночь в обезьяннике предстоит провести  мне — Фёдору Брагину, а не русским классикам.

Я не признавал себя курильщиком, пока стрелял сигареты у друзей, и этим обходился, алкоголиком же я себя не признаю, пока не начну похмеляться с утра, так что идите к черту, так называемые благодетели. Нет у меня проблем с алкоголем, как говорит один модный писатель, у нас с ним доверительные отношения. Куда ни шло (а я бы сказал куда следовало пойти) замечание, что я не знаю меры. Да, это так, но я и не желаю с ней знакомиться. В конце концов (хотя точнее будет все же сказать «в начале начал», потому как только из-за этого я и позволяю себе выпивать) я человек труда: честно зарабатываю каждую литро-копейку.

Сколько себя помню, надо мной господствуют две страсти: к машинам и хорошим книгам. В девятом классе я правильно сообразил, что писательство может подождать, к тому же дело это бесприбыльное, и стал подрабатывать в ближайшем к дому СТО. Не надо делать скоропостижных, но в какой-то степени справедливых выводов — с выпивкой я познакомился не там и гораздо раньше. Так что, к настоящему моменту я действительно продвинулся и в том и в другом, жаль, эти специальности не предусматривают карьерного роста.

А к литературе меня приучили с младенчества: вместо сказок на ночь мать читала мне «Белый Бим Черное ухо», и перед тем, как спокойно уснуть, мы обязательно рыдали, что очень раздражало отца.

Соседи, застав меня за очередной книгой, говорят, что чтение слабо вяжется с моим образом жизни. Точнее, говорят они что-то вроде: «Это, типа как бы странно, что ты читаешь, ты же типа как бы, ну, этот, как его...». «Уважаемый, иди мимо», — отвечаю я с присущим мне лаконизмом в устной речи. Мое рахитное тело и костлявые руки больше их не обманывают: каждому раз да пришлось на вкус попробовать мой кулак. Женщин я, разумеется, не бью, но их мужья и даже дети, из числа тех, что физически развиваются раньше, чем умственно, знают не понаслышке (если только речь не идет о звоне в ушах), сколько силы налито в мои еле различимые мышцы.

На работе я не пью, в отличие от большинства моих коллег, а с усердием, порой чрезмерным, выполняю свои обязанности. Начальству да и постоянным клиентам нашего СТО это доподлинно известно, так что и выработка у меня больше, и подлевачить мне позволяется прямо на рабочей площадке. Коллегам ничего не остается, как молча меня недолюбливать и только изредка обнажать эти чувства в колкостях, касающихся исключительно моей внешности. О чем еще остается шутить этим несчастным? Говорят, например, что дома я пью какую-то особенную водку, от которой стремительно молодею, и такими темпами, что скоро придется добавить к моей спецодежде слюнявчик и подгузники. А я отвечаю в таких случаях, что, мол, пью я, а руки трясутся почему-то у остальных, причем так, что не советовал бы работать с дорогостоящими деталями.

 

В ту пятницу я самозабвенно отпахал до вечера без единого перерыва, за что и был вознагражден. Клиент почистил блок дроссельной заслонки и клапан хода, отчего у него поднялись обороты. «Не зная броду, не мучай жопу», — сказал я в своей манере. Он успел посоветовать снять топливную рейку, на что я ответил, что доверю ему самому сверлить новую резьбу в таком случае. Владелец умолк, а я за час с небольшим управился с его машинкой, по ходу дела комментируя свои действия. Он был так доволен, что сам предложил расплатиться со мной лично, обойдя кассу. Деньги небольшие, но до конца смены я буквально чувствовал их жар в переднем кармане спецовки.

Стоял приятный майский вечер. Приятно было мерно прогуливаться по улочкам (пускай и вконец разбитым), возвращаясь домой. По дороге я заглянул в супермаркет, но не толкался в очередях, как остальные посетители, а спустился на цокольный этаж по пожарной лестнице и вышел к двери склада. Уже несколько месяцев я покупаю скоропортящиеся продукты (которые действительно скоро испортятся) по милосердным ценам. Главное — успевать съедать, а ем я будь здоров.

Купил полкило говяжьего фарша, срок годности которого выходил на следующий день, и через десять минут спокойной ходьбы подошел к своей коммуналке. Наш город не славится оригинальной архитектурой, но это  здание — своего рода шедевр. Такого количества разнородных пристроек и надстроек я нигде больше не встречал, этакий монстр Франкенштейна, уродливый, но по-своему прекрасный. Странно, что здание не сносят. Может, его причислят когда-нибудь к памятникам архитектуры. Памятник героям, перенесшим тяжелейшие для страны времена перестройки и кризиса.

На моем этаже в коридоре навстречу из бытовки выскочила соседка, имя которой мне никак не удается запомнить; мамаша четырех погодок (все от разных отцов). Самому старшему сейчас шесть. В руках она еле удерживала тазик с горячей водой, видимо, собралась купать своих голожопиков. «Федя Брагин и без браги!», — нашла в себе силы пошутить она. Я выхватил из ее рук тазик и помог донести его до комнаты. «Да сама бы... — начала она, — ты смотри, не поломайся только!» «Не ссыте, уважаемая», — успокоил я. «А фамилия-то у тебя говорящая! В духе русских классиков. Посиваритьты любитель!», — не унималась она. Моим соседям  нравится иногда блеснуть своими познаниями в литературе в моем присутствии, а мне, в свою очередь, нравится эта их тяга.

На ужин я отварил себе макарон, сделал луковую зажарочку, аккуратно выложил в нее фарш, который вот-вот собирался испортиться, дождался, пока он начал источать приятный запах и вывалил почти готовые макароны из кастрюли в сковородку. Все это дело я приправил черным молотым да солью и с любовью помешивал деревянной лопаткой, которую стянул у кого-то ненароком где-то год назад. Получилось так вкусно, что мне жалко было съедать все добро одному, и я, отложив себе небольшую порцию, отнес оставшееся на сковороде многодетной мамаше. Она так горячо меня благодарила, что мне стало неловко, и я невпопад попросил ее не забыть вернуть сковороду, потому что у меня она единственная, а ем я каждый день. «И пьешь!» — добавила соседка с какой-то грустью, как мне показалось.

Доедал я свой ужин с двойным наслаждением. Непривычно было есть с тарелки: не соберешь самую вкуснятину горбушкой хлеба с чугунного донышка, но в этом и было то самое наслаждение. Я представил, как эти оборванцыуплетают макароны по-флотски за все свои  восемь щек, а затем наперебой лезут в посудину хлебом.

Прибравшись немного в комнате, я набрал полный таз горячей воды и начисто смысл с себя все следы трудового дня. Надел недавно постиранные джинсы, которые хоть и растянулись в коленях и немного выцвели, но сохранили презентабельный вид, и полез в шкаф за белой рубашкой в синюю клетку. Она оказалась неглаженой, и мне пришлось немного повозиться над ней с утюгом (одевается каждый в меру своих средств и вкусов, но аккуратность — украшение простое и доступное всем). В тот день я собрался посетить место, о котором грезил уже долгое время, — ирландский паб в самом центре города. Судя по тому, что я слышал, у этого бара была отличная репутация, и там собирались очень интересные люди моего возраста. Но и цены там были соответствующие, как мне сообщили.

По дороге на автобусную остановку я, задумавшись, притормозил около пивнушки с ретроспективным названием «Вечеринка», в которую нередко заглядывал раньше. Нет, с собой у меня было слишком много денег для такого заведения. Я мог слишком разгуляться и бестолково прокутить их все и сделать ирландскому бару ручкой еще на несколько месяцев.

В автобусе милая кондукторша улыбнулась мне, протягивая билет. Было так приятно получить его в чистую руку, не запачканную мазутом, положить билет в карман чистых джинсов и улыбнуться ей в ответ. Иногда мне непередаваемо приятно жить. Но постоянно находиться в таком состоянии невозможно. Не потому что другие не дадут, а потому что сам не вынесешь собственного счастья.

Я разглядывал пассажиров автобуса и пытался угадать по внешности род их занятий. Одну девушку я так ловко разгадал, что еле удержался, чтобы не подойти и не спросить: «Вы студентка иняза?».

Прямо с остановки я увидел светящуюся в полутьме оранжевую надпись «IRISH PUB» и листик клевера, горящий зеленым.

Говоря откровенно, было страшно приближаться к этому пабу — не волнительно, не беспокойно, а в самом деле страшно. Как будто люди могли не просто осмеять меня, но и казнить за мою несуразную внешность. «Они такие же, как ты, — пытался успокоиться я, — из того же мяса, из той же глины». Получалось не очень. «У них тоже, наверняка, несоразмерно длинные руки или огромные носы. Они толстые или худые», — уговаривал себя я, но как только переступил порог и взглянул на менеджера или администратора или кто он там, понял, что крупно ошибся. Он, с фигурой Давида и не уступающим ему в красоте лицом, стоял в фойе между гардеробом и проходом в общий зал в красивых кожаных туфлях, коричневых брюках, очень дорогих, это сразу бросалось в глаза, и синей рубашке в бледно-голубую полоску. Рукава на рубашке были небрежно закатаны, и я подумал, что нужно будет зайти в уборную и срочно закатать свои таким же образом. Он вопросительно взглянул на меня. Между нами было метров шесть, но я видел его глаза, как будто он стоял ко мне вплотную. Я сообразил, что нужно сдать ветровку в гардероб, но, направившись туда, совершенно забыл, как ходить, куда девать руки при ходьбе и как прежде я переставлял ноги, не задумываясь. Не получилось окончательно решить — снимать ветровку по ходу или остановиться и снять перед самым оконцем, из которого испытующе смотрела гардеробщица, и, спотыкаясь, я сделал что-то среднее, так что моя рука запуталась в рукаве, который вывернуло наизнанку.

«Вас ожидают?», — спросил молодой человек с непонятной должностью. Что значит этот вопрос, кто может ожидать меня там? «Извините?» — переспросил я, сжимая в мокрой ладони пластиковый номерок из гардероба. «Вы на день рождения?» — спросил он. Я боялся, что если отвечу «нет», то меня могут просто-напросто развернуть к выходу. «Да, конечно», — ответил я. «Вы, наверное, сразу с работы? А можно, пожалуйста, ваш паспорт, у нас просто возрастной... можно только с двадцати одного». «Да-да», — выпалил я, вытер мокрые ладони о джинсы и достал паспорт. «Двадцать три? — удивился он. — Хорошо сохранились». В обычной ситуации я бы ввернул заготовленную фразу, что, мол, я не артефакт древней цивилизации, чтобы хорошо или плохо... но у меня бы не получилось даже начать фразу под спокойным взглядом этого человека. «Проходите, — сказал он и повел рукой в сторону, — ваши там, за тем столиком». Я поблагодарил его и вошел в зал.

Проходя мимо столиков, растягивающихся вдоль помещения до самой барной стойки, я не знал, чему мне следует удивляться больше — красоте внутреннего убранства, красоте всех окружающих, непринужденности, с которой они держались, или тому, что такое место и все эти люди находятся в том же уставшем городе, в котором я прожил всю жизнь. В том же городе, который безрадостно ширится за этими стенами.

Еще только замышляя эту вылазку, я решил, что для начала выпью литр-другой пива, а потом, войдя во вкус и в нужную кондицию, перейду на виски. Я так долго и часто об этом думал, что почти воспроизвел вкус виски по памяти, который пробовал лишь однажды. Черная табличка у стойки белыми буквами сообщала, что сколько стоит. Я нашел глазами заветное пиво, но не сразу понял, о каком объеме идет речь. Тут что, пьют пиво ведрами? И эти ирландские названия... Я запомнил только приписку в скобках на русском «красный эль» и стал дожидаться своей очереди. Получив литровый стакан и не получив свою сдачу (мне сказали подойти позже, при этом не дали никакого чека, никакой почеркушки), я подыскал свободное место у стойки и неуклюже пил вкусное, очень вкусное пиво.

Зал постепенно наполнялся, музыку из проигрывателя сменила живая музыка. Странный коллектив: престарелый саксофонист с проколотым ухом, длинноволосый студентик на гитаре, паренек с лицом церковного служки на клавишныхи совершенно  оголтелый чудак на ударных. Бас-гитару было слышно, но сам басист прятался где-то за колонкой, по крайней мере, с моего места его не было видно. Я бы не удивился, если бы он оказался темнокожей девочкой-альбиносом. Вокалиста не было.

Я украдкой разглядывал девушку в черном платье, сидевшую рядом. С ней была излишне суетливая подруга, которая постоянно куда-то девалась, с кем-то целовалась, выпивала, появлялась и снова оставляла девушку одну у стойки. Казалось, симпатяжке в черном, как и мне, очень неловко. Она не в такт покачивала головой, глядя на музыкантов, и от этого выглядела еще более трогательно. «С ней я бы смог заговорить», — подумалось мне, и я решил не откладывать.

Нужно было с чего-то начать, и я спросил у нее, где находится курилка.  Она объяснила, перекрикивая музыку. Тогда я спросил, не хочет ли она покурить со мной, на что она ответила: «нет». И тихо добавила: «сорри».  «А "сорри" тут тихие», — подумал я, эта глупая шутка немного смягчила неудачу.

Я быстро зашагал (если мои переставления ног можно было назвать шагами, и вообще мое движение — походкой) к курилке, стараясь не встречаться ни с кем глазами. Поставил кружку на деревянный столик, прикурил и только потом нашел в себе силы оглядеться. Небольшая комнатка в десять квадратов. Вся завалена дымом, как будто бы тут жгли резину. На крохотном кожаном диванчике миндальничали две парочки, потягивая тонкие сигаретки. Я присел на кресло в углу комнаты и не знал, куда смотреть. Стал разглядывать свою кружку наполовину... пусть будет полную. Меня попросили подать пепельницу.

Четверо из сидящих на диване затушили свои сигареты, из помещения вышли трое. Красивая девушка с прямыми каштановыми волосами по плечи и голубыми глазами посмотрела на меня без интереса, открыла сумочку и достала толстую книгу в белом переплете. Книгу я сразу узнал — у меня дома такая же, того же издания — «Улисс» Джойса. Ну а что, мы в ирландском баре, это в каком-то смысле логично. Я немного осмелел. Конечно, было бы проще, достань она из сумочки «Над пропастью во ржи» или хотя бы что-то из Кафки. Но чего ожидать от девушки, читающей «Улисса» в курилке паба?

— Читаете книжки с верхней полки? — выдавил из себя я. — Не толстовата она для такой хрупкой девочки? — А в голове: «Черт! Что я несу!?»

— Это моя настольная книга. Предпочитаю с ней не расставаться. Ты знаешь, что это? — без интереса спросила она.

— У меня такая же, да. Да, знаю. Это странно, честно говоря.

— Что именно? Что у тебя такая же? — она совершенно спокойно обращается ко мне на «ты», нужно тоже.

— Ты, — поторопился я опробовать новое слово, но, сказав его, растерялся и забыл, о чем вообще шла речь.

— Я? Я странная? — спросила она, повернувшись всем корпусом ко мне.

— Нет. Я имел в виду... Ну, да. И ты сама странная, — я не осмеливался долго смотреть ей в глаза, поэтому ненароком изучил всю одежду, которая была на ней: бежевую полупрозрачную кофточку, тесные яркие джинсы, очерчивающие ее красивые правильные ноги, черные туфли на высоком каблуке. — Ну, не ты странная, а странно, что ты в таком месте с книжкой. И вообще... С Джойсом. Странно, что ты вообще читаешь Джойса.

— Я читаю ее уже пятый раз, — не улыбаясь проговорила она.

— Почти как Ахматова, — сказал я, пытаясь показаться знатоком, но ее это не сильно впечатлило.

— А тебе самому не рановато читать такие книги?

Я собрался уже ответить, что вообще-то мне двадцать три, что я взрослый мужик и вообще — все, что скрыто от поверхностного взора... Ну, нет, этого бы я не сказал, хотя, кто знает, но дверь открылась, и в проеме появилась голова парня, сидевшего тут прежде. «Ты все? — спросил он. — Мы тост говорим». Девушка затушила сигарету, закрыла книгу и спрятала ее обратно в сумочку. Парень все это время смотрел не на нее, а на меня, при том с нескрываемой брезгливостью.

В комнату зашла та девушка в черном платье с шустрой подругой, достали сигареты и расселись на диване. Они были уже достаточно пьяны.

— Мальчик, угости девушек огоньком, — сказала шустрая.

Я достал из переднего кармана рубашки спичечный коробок, подал им, стоя допил пиво и как можно спокойнее и естественнее вышел из курилки. Говорить теперь хотелось только с одной девушкой в этом заведении. За мной в проход вывалилась волна дыма.

Люди красиво выплясывали на танцплощадке. Чуть позже я к ним присоединюсь, подумал я, только выпью еще немного. Я попросил у бармена стакан виски, когда прорвался сквозь полупьяную толпу. Отметил про себя, что выпившие люди страшат меня гораздо меньше. Бармен выжидающе смотрел, стоя с бокалом виски, но ничего не произносил. «В чем дело?» — спросил я. «Деньги» — был ответ. «В прошлый раз вы мне сдачу не дали, оттуда возьмите». Он удивленно посмотрел на меня, но протянул бокал. «Я еще приду, еще нальете», — предупредил я. Видимо, нутром бармен почувствовал, что лучше со мной по-хорошему. Или вообще — весь мой вид привел его в ступор.

Я разглядывал танцующих. Среди них была она — любительница  Джойса — и ее парень — холеный придурок — это считывалось с его лица при первом же беглом взгляде. Мой бокал незаметно опустел. Я снова пошел в бар и тому же бармену сказал: «Два виски», он спросил: «Двойной?», я: «Чтобы два бокала было». Взял оба бокала и быстренько их осушил, достал из бумажника купюру (я прикинул, что мы уже рассчитались) и попросил снова красного эля. Он долго наливал его и с недоверием поставил кружку на стойку передо мной. Я сделал глоток и направился в курилку — дожидаться ее — мою Молли (сам удивился, как осмелел, хотя бы в мыслях, но это уже что-то). Проходя мимо сервированного, но оставленного кем-то столика, я рванул две рюмки водки и был таков.

У двери в курилку я заметил тех двух девушек — в черном платье и шустренькую — под локоть с какими-то бородатыми, как лесники, мужиками. Они шли к гардеробу.

Дыма в помещении стало еще больше, мое кресло снова оказалось свободным. Я как-то слишком быстро пил свое пиво и выкуривал одну сигарету за другой, слушая разговоры окружающих. Непривычные для меня разговоры, но и ничего нового, а уж тем более интересного, в них не нашлось.

Она появилась в двери, сказала что-то человеку, который прошел, вероятно, дальше — в уборную, увидела меня и села в кресло напротив.

— Ну, рассказывай, мальчик. Как зовут, чем занимаешься, какие сигареты куришь? — неожиданно она обратилась прямо ко мне. — Но сперва — какие сигареты, давай.

— Ротманс. Они ничего.

— Давай-давай, — сказала она, принимая сигарету, — попробую. Дальше?

— Фёдор я...

— Ага, Федя, очень мило, кто-то еще называет так своих детей? Федя, ты у нас кто?

— Я у нас Фёдор, — сказал я и сам удивился, как твердо у меня это вышло.

— О, ну договорились. Сколько лет, чем занимаешься? — продолжала любопытствовать она.

— Что на тебя нашло?

— В смысле? Мы же разговариваем, вот я и спрашиваю. Если не хочешь, не буду.

— Хочу. Фёдор Брагин. Автомеханик. Ну, я вроде как хорош в этом. И я постарше тебя буду, просто выгляжу так.

— Уф! Это хорошо. Не хочу быть или казаться старой. Почему не спрашиваешь, как меня зовут? Я тебе не очень-то интересна?

«Вот ты какая, — подумал я, — все чувствуешь и нарочно кривляешься». Я тоже все понимал, только это мне не помогало вести диалог. Я отхлебнул пива и протяжно пристально посмотрел ей в глаза. Она засмеялась.

— Алла, очень приятно, — она протянула руку.

— Какое имя! Я не знаю ни одну Аллу.

— Я тоже.

— Ты где-то учишься?

— Отучилась. Пишу книгу, — с напускным равнодушием сказала она.

— Так ты писательница! Я тоже бы хотел... Ну не то чтобы писателем, но тоже написать что-нибудь.

— Не нужно. Это же так пошло. Сейчас каждый дурак собирается писать книгу. В кого ни плюнь, ой, куда ни плюнь, ну да, — она снова рассмеялась.

— В меня только плевать не надо, видишь, я сам сознался, — мне становилось спокойнее — говорил алкоголь. — А о чем книга?

— Я не располагаю планом или схемой относительно сюжета, героев и прочих важных с точки зрения поэтики вещей. Все происходит моментально. Или вообще не происходит. И это правильно, — я впервые увидел в ее глазах настоящий интерес. Ей нравилось рассказывать о своей книге.

В курилку зашел ее парень, властно поднял Аллу с кресла, уселся сам и посадил ее к себе на колени.

— Пенелопа все так же верна своему Одиссею? — спросил я.

— Это моя фраза! — она удивленно приоткрыла рот и посмотрела на своего идиотика, — Я так всегда говорю!

Ее парень ощутимо напрягся и с вызовом на меня посмотрел. Подкурил сигарету и выпустил дым тонкой стрелой в мою сторону.

— Ты мне нравишься, Федя. Тем, что ты такой лишний-лишний. Механик, который... Ты ведь любишь читать?

— Люблю.

— ...который любит читать. Здесь, в «О’Xаре», в дедовской рубашке… Взрослый в теле ребенка. Тебе, наверное, действительно можно было бы что-нибудь написать. А лучше расскажи все мне, давай говорить, много-много. Расскажи, а я... А что ты мне можешь рассказать? Про жизнь свою безрадостную, про то, как по ошибке здесь оказался и влюбился, дурачок, в меня? Он ведь влюбился, как ты считаешь? — обратилась она к своему парню.

— Да он, я смотрю, вообще прихерел слегка, — поерзав на кресле, сказал этот мерзкий тип и подвинул Аллу на другое колено.

Во мне как будто бы начал гореть тот алкоголь, который я выпил, но его было слишком мало, чтобы здесь, на чужой территории, у меня хватило смелости вмазать этому придурку. Я только сказал: «Ты бы помалкивал». Он медленно затянулся, глядя на то, как сигарета тлеет, и резким щелчком выпустил ее мне в лицо. Она пришлась мне куда-то над бровью. Искры из глаз, говорят, но тут это выражение как нельзя кстати. Алла вскочила и пропала из поля зрения, я видел только красное лицо человека, в чье горло я вцепился обеими руками, он же душил меня только правой рукой, а левой тянул за рукав куда-то вниз.

Поднялся невероятный галдеж: в курилке вмиг собралась толпа людей, тянущих меня во все стороны. Охранники вывели нас в коридор, я что-то кричал и ногой пытался достать обидчика. Все шло кругом, сложно было сориентироваться.

Рядом оказался престарелый саксофонист, в руках он почему-то держал свой инструмент, как будто прямо со сцены примчался к нам. «Да что вы церемонитесь с этой швалью? Вытолкайте его нахрен отсюда», — сказал он. «Что же, ты сам нарвался». Я высвободился из рук охранника и очень удачно вмазал саксофонисту промеж глаз. Я увидел только начало его полета, потом меня самого срубили на землю и какой-то сраной веревкой связали мне руки. Даже не наручниками, а веревкой, что было больше всего обидно, как будто я какое-то белье.

Когда меня вели к выходу, я вспомнил про свою ветровку (там ведь паспорт!) и стал просить отдать мне ее. Перед тем как я оказался на улице, я еще услышал что-то вроде «он мне инструмент сломал, не отпускайте», но уже как будто бы не понимал, что речь идет обо мне. Меня волновала только ветровка. Ее вынес смуглый охранник, заговорщически подмигнул и набросил мне на плечи. Я очень удивился такому отношению.

Через несколько минут подъехал патрульный автомобиль. Далее — все как обычно, наконец-таки я оказался в хоть сколько-нибудь знакомой среде.

После двух часов глупых однообразных издевательств, меня оставили в относительном покое на холодной лавочке. Я не буйствовал, но меня все равно посадили в вытрезвитель. Той ночью, как ни странно, я был единственным гостем этого много-много-звездочного отеля.

Я тихонько ощупывал свой небольшой ожог над бровью. Не сказать, чтобы больно, просто неприятно пощипывало, и кожа в том месте была влажной.

 

Послышался скрип двери и стук каблуков. Затем голос Аллы: «У вас находится некий Фёдор Брагин?».

— У нас находится только некий Сергей Довлатов, — ответили ей. Она громко расхохоталась.

— Да, это тот, кто мне нужен.

— А чего вы смеетесь?

— Я по привычке назвала его псевдоним. Он же писатель, вы не знали?

— Так и запишем: Сергей Довлатов — писатель.

Она подошла к металлической решетке моей камеры и издевательски улыбнулась. «Может, оставить тебя тут, Серёжа?».

 

Чего только не представишь, сидя в этих нечеловеческих условиях, лишь бы хоть как-то согреться. Нет, разумеется, она не пришла — не могла прийти — не тот характер. Да я и сам с трудом представлял, в какой части города находился.

Утром в коридоре началось движение, я внимательно слушал шарканье пентовских туфель — единственный элемент гардероба, отличающий одного от другого, кроме лычек и звездочек, конечно.

К клетке камеры подошел синий китель с документами на меня, что-то рявкнул и отворил дверь, немного помучившись с замком.

— За идиотов здесь всех держишь? — устало сказал он и как бы нехотя отвесил мне оплеуху. — Довлатов нашелся.

— Я, правда…

— Хорош гундеть! Мордой не вышел, — сказал лейтенант сквозь усы и равнодушно меня оглядел. Иди отсюда, возиться еще с тобой…

И я побрел по коридору. Меня вдруг стал догонять невесть откуда взявшийся стыд. И за пьяные выходки, и за фантазии, и уж тем более за такое отношение к полицейским. Люди ведь… И уж не хуже меня. Усатый, вон — Довлатова знает.

За мной захлопнулась дверь. Я оказался во дворе какого-то жилого дома.

Совершенно не помню, как вылезал из патрульной машины ночью. Не узнавал ничего вокруг. Серый убогий дворик, умощенный брусчаткой, без единого клочка земли, и в самом центре двора — три помятых мусорных контейнера. Рядом с ними кто-то вывалил огромную груду книг, как видно, целую семейную библиотеку.

Я подошел поближе. Среди прочего показались и хорошие художественные книги. Кто-то ведь выстаивал очереди за ними… Есенин лежал лицом в луже. Я поднял его и отряхнул желтые волнистые страницы. Ты чего, дружок, напился? Где-то должен был быть второй том — самое популярное издание. Как это произошло?.. Полез в сами контейнеры, что-то оказалось и там. Зощенко неприлично обнимал Платонова. Нодар Думбадзе прятался под учебником математики. Даже тяжеляк Достоевский оказался здесь. Как утащить-то вас, друзья?

С двумя увесистыми связками книг, перетянутых шнурками, я шел и как будто прихрамывал из-за того, что ботинки свободно болтались и норовили соскочить. Редкие прохожие делали вид, что не обращают на эту странность никакого внимания. Голова просто взрывалась, но я знал, что должен честно пережить это похмелье. Впереди были тяжелые выходные.

 

 

 

На маяк

 

Рука прилипает к мягкому влажному телу. Плавно двигать ей невозможно, выходят нерешительные нервные рывки — речь заики или умственно отсталого. Уткнуться в бледную грудь и сказать, что люблю, потому что, если не сказать, что-то пойдет не так. Два высоких кургана в отблеске луны. Лечь разом в две могилы. Уткнуться. Бледная и холодная, заснеженная.

Так возбужден, что если кто-то увидит меня здесь — на вершине заснеженного холма, голого, по колено в липком горячем снегу, превращусь в зверя. Лицо горит от жары, если набрать снег в пригоршни и окунуться в него, становится только хуже. Город зажат меж заснеженных гор. Так возбужден, что если кто-то увидит это — чужеродное, но до отказа налитое моей кровью, возмутится.

Торопиться, бежать. Чтобы что-то сказать. Чтобы в этот раз все пошло иначе. Бежать через весь город, мимо сонных замерзших людей по обледенелым дорогам, прикрываться ладонями. Или же бежать спокойно и гордо, как породистый конь. Только помешанный заглядывает скакуну под брюхо во время его грациозного бега. Нет, следует бежать еще быстрее, превратиться в бежевое смазанное пятно, тогда невозможно будет распознать даже черт лица, не говоря уже об остальном.

Сжигаю под собой снег, плавлю лед. Бегу, как сумасшедший, опережаю свое тело, но мне теперь не поспеть — две снежные горы почти растаяли, а я вот-вот забуду, что именно должен сказать. Да и кто будет в состоянии слушать мои слова, слушать-мои-слова, слушатьмоислова, ведь я заика и умственно отсталый. Нет, ведь я зануда и в усмерть усталый.

Я   т е б я   л ю б л ю.  Я тебя люблю, послушай, пожалуйста! Ты где?!

 

Он проснулся резко, как от удара, сердце бешено колотилось. Ощупывать вторую половину кровати бессмысленно — Мария опять ускользнула до его пробуждения. Каштановый волнистый волос рассекал подушку надвое, рассекал надвое жизнь; очередной день ожидания.

В комнате было темно и душно, жалюзи молчали десятками сомкнутых ртов, готовящихся сказать новое слово грядущего дня. Он встал, надел льняные брюки и рубашку, стянул волос с подушки и, обмотав его вокруг пальца, шагнул к двери, ведущей на террасу.

Горячий воздух мгновенно высушил губы. Солнце пульсировало с новой силой после вынужденного покоя. Который теперь час?

Запах гниющих на берегу водорослей и рыбы, шум волн, молчание чаек.

Зачем и куда? Незадолго до пробуждения. Если бы не эта бесконечная жара, можно было бы все обдумать, осмыслить. Остановиться и оглянуться. Прошлое просачивается желтыми разводами пота. Нельзя без прошлого, тем более что теперь все, чему только предстоит случиться, случилось и проступает желтыми пятнами сквозь рогожу.

Он сел на ступеньки, разогретый мрамор неприятно ожег руки, склонил огромную лохматую голову — обвиняемый, стал ждать.

— Юсуф! Эй, Юсуф! — по знакомой интонации, въевшейся куда глубже памяти, он понял, что обращаются к нему. Имя же показалось совершенно чужим, но, видимо, так заведено, и противиться этому глупо. Кто-то когда-то назвал его чужим именем и вложил это имя в уста окружающих. Пора бы привыкнуть.

Довольный сосед горячо махал рукой, подзывая. Откуда столько энергии утром? Это отдает сумасшествием. Верно, каждый, кто встречает новый день с улыбкой, уже не в своем уме.

— Здравствуй, Юсуф! — сказал бодрый старик и протянул руку прежде, чем Юсуф успел подойти к калитке. Пришлось прибавить шагу, чтобы сосед не простаивал в этой неловкой позе.

— Здравствуйте! — сказал мужчина в ответ и пожал сухую руку старика. Мышцы помнили это своеобразное рукопожатие, неровное, но крепкое. Дверца калитки скрипнула — девичий непроизвольный писк.

— Ну как сегодня? Лучше? — спросил старик, по-приятельски прямо заглядывая в глаза. Присматривается. Глубже уже не заглянешь — марлевая паутина заслонила горизонт.

— Не знаю.

— Ушла? Ушла. Ну, не расстраивайся. Пройдемся?

— Хорошо, я и сам хотел...

Обратиться по имени.

Как узнать имя человека, с которым видишься только наедине, без посторонних? Влачить бестолковое безымянное знакомство, пока один из нас не отдаст концы.

Песок, белый и мелкий, почти мука, очерчивает рытвины на ступнях и пятках, застревает меж пальцев. Обратиться по имени, не ловить случайный взгляд вымученным «извините». Когда-то имя можно было переспросить — ничего постыдного, но возможность давно упущена.

— Извините…

— Да, Юсуф? — нависшие веки, глаза с иконы; позови по имени, и они навсегда нальются немой радостью. Но имя только одно.

— Мария сегодня вернется?

— Вернется, куда ж она денется. Приготовь что-нибудь, вдруг к ужину и вернется, — старик достал папиросу, продул мундштук, смял его в двух местах зубами и чиркнул спичкой. Густой, почти осязаемый дым.

— Мне снился снег. Уехать бы отсюда.

— Многие мечтают жить у моря, — примирительно сказал старик и неожиданно закашлялся, отхаркивая комки дыма. Не зная чем помочь, Юсуф слегка склонился над содрогающимся стариком, приложил руку к его лоснящемуся широкому плечу. Когда кашель прекратился, старик поднял заметно покрасневшие глаза, — ничего страшного, — сказал он, — до маяка и обратно…

НЕТ!

 

— Нет! — прикрикнул Юсуф и резко развернулся, едва увидев очертания внезапно выросшего из земли темного каменного строения.

Двести шестнадцать шагов обратно, в сторону дома.

Плешивая седая трава вдоль ограды. Лак, некогда покрывавший деревянные рейки забора, потрескался, обнажая высохшие волокна. Там же: ржавые подтеки от гвоздей — коричневая кровь распятого времени. Как будто когда-то здесь шел дождь. Скрип калитки — натужный всхлип плакальщицы. Неровное рукопожатие.

— Я загляну через час на кофе. Принести что-нибудь из продуктов?

— Спасибо.

Зеркало, укрепленное на мощное тело каменной колонны, показывает чье-то пустующее лицо, чью-то комнату, тени в которой, кажется, перемещаются независимо от положения солнца, несоизмеримо быстро. На лице то проступает щетина, то снова пропадает, то показывается густая борода, неухоженная, с кусочками пищи. Никогда не смотреться в зеркало. Больше там не увидеть желаемого, не найти родных черт. Зеркало больше не хочется целовать. Оно перестало отражать и стало показывать. Жизнь того, чья судьба не вызывает ни малейшего интереса.

Калитка снова заговорила — омерзительное кваканье заколдованной. Двенадцать шаркающих шагов — хруст тротуарного гравия, две ступеньки, терраса, стук в дверь.

Старик ступает по паркету, оглядывается, поджимая губы, говорит, что не мешало бы прибраться, может, ей хоть изредка здесь убираться, не обязательно драить полы, но ведь подмести — это совсем пустяк, хотя бы собственные волосы вымести с углов — это ведь вообще можно и без всякой просьбы…

— Вы пришли выпить кофе.

Сосед испуганно обращает внимание на то, что со вчерашнего ужина тарелки стоят нетронутые, но у него хватает такта не заговаривать об этом. Да, тошно есть в одиночестве, да, пить в одиночестве к тому же и унизительно, а впрочем, просто страшно. На верхней части закупоренной бутылки вина виднеются в солнечном свете частицы пыли, каждая пылинка в отдельности.

Сосед уходит, оставив, будто случайно, сетку с продуктами у ножки своего стула. Если приготовить что-то простое и скромное, увеличивается вероятность, что Мария придет к ужину. Чечевица, томат, сладкий перец, главное не усложнять, совсем немного зелени — если зелени будет слишком много — не придет, не будет вовсе — не придет даже ночью.

Стрелки всех часов во всех комнатах застыли на половине седьмого — опущенные руки, глупо считать это совпадением, но еще глупее предположить, что кто-то нарочно выставил их таким образом. Приятно смотреть на замерший циферблат — скользящие без смысла и порядка тени не коснутся его — не посмеют.

А все-таки, который теперь час?

В гостиной стены глядят десятками глаз, портреты постепенно врастают в бумагу обоев. Мария с темной широкой косой. Мария со светлыми волнистыми волосами. Юсуф, каким он навсегда запомнил свое лицо. Юсуф — спит сидя в кресле. Двойной портрет: Мария все та же, а вот Юсуф совсем еще маленький робко сидит на ее коленях. Прошлое просачивается коричневыми пятнами сквозь плотную ткань плащаницы. Темный каменный маяк, крик, плеск и снова молчание волн.

А все-таки…

Заняться чем-нибудь простым и привычным, не требующим особенного внимания, но и не позволять мыслям разбредаться в нежелательных направлениях. Поднять и опустить жалюзи шесть раз, по количеству морщинок у ее левого глаза. Заправить постель, расправить и сложить белье, повторять до тех пор, пока свет на простынях не перельется жженым желтым, затухающим оранжевым. Разгладить каждую складочку, чтобы тень от оконной рамы легла на кровать ровным крестом.

Ее волосы действительно повсюду, но пусть — каждый лучик, запутавшийся меж пальцев босой ноги, стремится утешить: вернется! она всегда возвращается. Связать из них куклу и проглотить ее, выдумать заклинания и всерьез поверить, что сработает, что она не сможет раствориться прежде, чем откроешь глаза.

Юсуф вышел на террасу, под ногами хрустнула мраморная плитка, оскалившись узкой трещиной. Солнце оставило фиолетовую вмятину на небе и скрылось из виду. С какой стороны сегодня придет луна? А с какой приходит обычно? Калитка, видно, слетела с петель и теперь лежит рядом с забором, как выпавший зуб. Камни мрамора на террасе хрустят, как снег. Пластины жалюзи пошли волнами, как страницы книги, падавшей в воду. Печать запустения.

Дома становилось прохладно. Юсуф сел рядом с аккуратно заправленной постелью, потянул себя вниз за клок волос и закрыл глаза. Набухшие губы с бульканьем приоткрылись. Темнота подступала и беззвучно разбивалась о лицо, уплотнялась, всасывая в себя всякую мысль. Пройдут дни и ночи, Юсуф останется неподвижным, его одежды истлеют, крыша дома поддастся солнцу, ветру и времени и обвалится, не издав ни звука. Мария заблудилась, потерялась, забрела не в тот дом. Сосед отпоил ее горячим кофе и уложил в свою постель. Теперь он снова пишет ее портреты. У Марии на коленях другой мальчишка. Его рот приоткрывается, и горячая липкая слюна падает на ее белое колено.

Юсуф очнулся, вытер губы, с отвращением посмотрел на крохотную лужицу, поблескивающую в темноте на полу, и медленно поднялся. Ручка входной двери задрожала кимвалами. Мария.

Она быстро разулась, не говоря ни слова и не поднимая глаз, скользнула в ванную и заперлась на засов. Она была с кем-то и теперь торопится смыть с себя его запах. Тварь! Потаскуха! А ну открывай!

Лязг, скрип. Мария стоит совершенно голая и прямо, бесстрашно смотрит в глаза. Лицо слегка раскраснелось, ко лбу прилипла мокрая прядь. Ей нечего бояться.

— Ты была с кем-то!? — выкрикивает Юсуф, едва сдерживаясь, чтобы не вонзиться ей в горло.

— Еще бы, — говорит Мария, кутаясь в полотенце, — и не с одним, удачный день.

Шея Юсуфа покрывается пятнами.

— Да ты…

— Портовая , — опережает его Мария, — и что?

— Портовая !

— Я что и говорю, верно.

Полотенце падает на пол, Мария равнодушно оглядывает Юсуфа и добавляет:

— Давай хоть сегодня без разговоров. Я, правда, устала. Раздевайся и ложись.

Сердце бьется в истерике от предвкушения близости, но нужно разобраться, добиться правды — она просто шутит, иначе как она смеет смотреть так нагло и прямо. Устроить скандал, избить ее до смерти, кричать над бездыханным телом, ломать свои пальцы, как сухие ветки, раскусать собственное лицо до крови и потерять сознание, проснуться рядом с ней…

— Пожалуйста! — выкрикнул он, втирая слезы в лицо. — Объясни мне, что происходит!

Мария устало обняла его и поцеловала в макушку. Прижала к голой груди. «Тихо-тихо…»

— То же, что и вчера, — сказала Мария, поглаживая его волосы, — то же, что позавчера, то же, что и всегда будет происходить, правда? Ладно. Я тебя не виню, просто я устала.

Мария повернулась спиной к кровати и тихо, неторопливо опустилась на нее вместе с Юсуфом. Ее волосы расползлись по подушке, полезли в рот и в глаза, намокли. Юсуф со стыдом заметил, что снова, против его воли, та самая часть тела предательски выставляется, требует внимания. Мария на секунду отстранила его прямой рукой, влажно со звуком облизала ладонь и опустила вниз.

Он продолжал плакать, резко вдыхать со всхлипыванием и безвольно совершать телодвижения. Как только Мария почувствовала горячий тягучий выплеск, она оттолкнула Юсуфа и засеменила в ванную.

— Давай уедем отсюда, — заговорил Юсуф, когда она вернулась  в спальню, — мне снился снег. Давай уедем туда, где есть снег.

— Снег?.. Ты снова о снеге...

— Из-за этой жары... Уже и забыл какой снег на ощупь. Кажется, в детстве... Или нет...

Мария поднялась на локте и удивленно посмотрела на Юсуфа.

— Погоди, ты что-то сейчас вспомнил?

— Нет… Мне снилось сегодня… Я должен был куда-то бежать, на какую-то гору или холм…

— Мария! — перебила она. — Чье это имя?

— Твое, — нерешительно ответил Юсуф.

— Еще?

— Ничье. Только твое. Пожалуйста, давай уедем отсюда.

— Ты знаешь, что твой отец больше не платит мне? Ему больше нечем платить.

— Какой отец?

— Понятно. Просто знай, может, ты как-то это запомнишь… если я уйду, у тебя не будет больше Марии. Я последняя. А я уйду. Никто не вправе требовать такого.

Луна повисла меж оконных рам. Она отсвечивала так ярко, будто сама излучала свет. Тени спокойно лежали на предметах, казалось, сейчас что-то действительно получится вспомнить.

— Я уйду, — вставая с кровати, сказала Мария, — уйду, ты все равно ничего не поймешь. Просто, знаешь, это неправильно. Ты любишь не меня — на моем месте сейчас могла оказаться любая , которая бы согласилась откликаться на это имя. Ты бы точно так же ревел, говорил те же самые слова. Интересно, когда ты смотришь на меня, чье лицо ты видишь? Своей ненормальной мамаши?

Яркая вспышка, Мария лежит на полу и держится за лицо. Кто это сделал?

 

Кто это сделал? Почему все плачут? Кто эти черные люди и что здесь делает сосед? Почему он смотрит на меня с такой ненавистью?

 

— Ты куда? — Юсуф нашел Марию в прихожей. Волосы ее были взъерошены, глаза беспокойно бились в глазницах. Она, ничего не отвечая, нервно обувалась.

— Что ты делаешь? — спросил он, — ответь, что ты делаешь?

— Ухожу, и, видит бог, навсегда.

— Подожди! — заскулил Юсуф. — Пожалуйста, побудь со мной, пока я не засну! — он лег на холодный пол, стал целовать ее туфли и выглядывавшие пальчики.

— Ты больной, — тихо сказала Мария и слабо толкнула ногой его голову.

Юсуф дрожал как котенок в руках незнакомца и смотрел в окно на неподвижную луну. Кровать шевельнулась, принимая Марию. Она приобняла Юсуфа за плечи и поцеловала в затылок. Так делала мама. Приходила, зная, что мальчик не сможет заснуть без нее, ложилась сзади и обнимала. Целовала в затылок. Иногда целовала в лоб. Однажды поцеловала в губы. Тогда Юсуф в щенячьей благодарности попытался обнять ее, но споткнулся обо что-то темное и каменное, как бы запутался в собственных ногах. Он упал в горячий снег, сорвал охапку цветов, оказавшихся там же, под тонким слоем, и прижал к лицу. Мама вздрагивала не то от плача, не то от удовольствия. Он наконец-таки понял, как может отплатить ей за любовь, как дать то, чего она заслуживает, чего ждет, возможно, от кого-то другого, но ждет и заслуживает, ведь так?

Она просила обращаться только по имени, тем более при посторонних. Мамочка. Мария. Она была такой молодой, взрослый сын ее старил. Ты — друг, младший брат или неопытный любовник, почему нет? Нет. Как можно винить меня? Зачем меня назвали чужим именем?

Но ее уже не было рядом, когда я открыл глаза. Темный каменный маяк, крик чаек, всплеск волн. Я видел это во сне, сквозь сон, поверх сна. Теперь же меня обнимает другая женщина, заложница моих фантазий, жертва, безвинно обреченная. Но ведь она почему-то любит меня. А я почему-то люблю ее. Ее — эту женщину, настоящего имени которой я и не знаю. Но ведь можно спросить, всегда можно переспросить имя, и это ее не обидит. И никого не обидит. А потом сказать, что я люблю ее. Люблю именно ее, люблю так же сильно, как любил маму, но другой любовью.

Я лежу голый, укутанный в погребальную ткань, но она покрывается не пятнами крови — сквозь нее проступают желтые разводы пота, а значит, я еще жив. Нужно торопиться. Выбежать из сна раньше, чем она успеет уйти. Сказать все, что должен сказать. Чтобы наступил следующий день.

Я   т е б я   л ю б л ю.  Я тебя люблю, послушай, пожалуйста! Ты здесь?!