Мы предложили участникам заочного «круглого стола» три вопроса  для обсуждения:

1. Каковы для вас главные события (в смысле — тексты, любых жанров  и объемов) и тенденции 2017 года?

2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей ближнего зарубежья?

3. Поле литературного эксперимента: наиболее интересные тексты  и перспективные направления. 

Евгений Абдуллаев, поэт, прозаик, критик (г.Ташкент)

Бегущей строкой...

Начну сразу с третьего вопроса, поскольку ответ будет коротенький. Никакого отдельного «поля эксперимента», вроде лаборатории при заводе или алхимического погреба при графском замке, я в современной литературе не вижу. Эксперимент, поиск — часть литературного творчества, неустранимая, но и невыделимая из него. Где-то, конечно, «эксперимент», «инновация» просто не сходят с уст (я имею в виду круг журналов «НЛО» и «Воздух»), при достаточно бледных результатах этих самых инноваций. Впрочем, иногда и в «Воздух», по редакторскому недогляду, попадает что-то живое и интересное.

Перехожу к первому вопросу, о событиях. Конечно, очень короткая дистанция, не все еще видно, не все проступило. Что-то из прочитанного, конечно, уже не проскользнуло мимо и остановило на себе взгляд. Об этом почти «бегущей строкой» и скажу. А было это событием или нет — это для более обстоятельного, под неторопливый кофеек, разговора, и лет через пять.

Русский американский писатель Валерий Бочков, за которым слежу с 2011-го,  с момента его появления в толстожурнальном пространстве. В позапрошлом году в «Дружбе» вышла его мрачноватая по гамме и стремительная по движению словесных мазков «Коронация зверя». В прошлом, в «Октябре» — роман «Обнаженная натура». О молодом художнике — с детективной интригой и с изящными вставками из истории живописи и художнического ремесла.

«Суть рисунка проста — соотношение белого и черного. Отсутствие цвета заставляет рисовальщика быть предельно честным.  Живописец может спрятать неумение рисовать за сиянием звонких красок... Рисовальщик гол. Он подобен гладиатору, вооруженному одним копьем». Похоже, в современную русскую прозу возвращается классическая живопись (линия, открытая гоголевским «Портретом»), становится ее темой, ее материалом. Пару лет назад — у Анны Матвеевой в «Завидном чувстве Веры Стениной», в прошлом году — в «Обнаженной натуре» Бочкова.

Да, в 2017-м у Бочкова вышла повесть «Хрустальный глаз», в «Новой Юности». Еще один «заплыв» в латышскую тему (Бочков родился и провел детство в Латвии), как и в его повести «Брат моего брата», романе «Время воды». Тема исчезнувшей страны, ее далекого и не очень прошлого. Малая форма у Бочкова даже интересней, на мой взгляд, его романов: насыщенней по стилю, по драматургии.

Кстати, раз речь зашла о малой форме. Анна Бердичевская, «Моленое дитятко», подзаголовок: «Рассказы разных лет» (М.: Изд-во «Э»). Действительно, очень разных лет. Первый рассказ: 1945-й, голод, НКВД, город Молотов. «Этого города на свете нет, но он был, и достаточно долго, чтобы попасть на розовые карты страны. Розовый — цвет Родины. Четыре черные буквы по розовому — С.С.С.Р. — они до сих пор намертво впаяны в глаза и уши миллионов людей».

Заканчивается книга 2017-м, рассказом о педагоге музыки и его необычном ученике, «Тимохисе из Губахи». Между 1945-м и 2017-м разместились остальные годы-рассказы. Написанные легким и точным стилем. И иллюстрированныечудесной графикой Резо Габриадзе.

Из читанного, но пока еще не изданного, назову новый роман Глеба Шульпякова, «Красная планета». Впрочем, какие-то отрывки уже выходили — в «Новом мире», «Иностранке». Большая, многослойная, многоголосая вещь; как и в предыдущих романах Шульпякова — «исповедь сына века», в которую вливаются потоки других исповедей и жизненных историй. Шире стал исторический охват, включивший и далекое, дворянское прошлое. И традиционно широкий у Шульпякова географический охват: Германия, Италия, российская деревня...

Еще, из серии событий: когда известный писатель лет на пять, а то и больше, замолкает, а потом неожиданно (или ожиданно) всплывает с увесистым романом.  В 2017-м молчание прервали сразу три писательницы. Людмила Петрушевская — вышедшем в «Эксмо» романом «Нас украли. История преступлений».  Марина Вишневецкая — романом «Вечная жизнь Лизы К.» (в «Знамени») и Ольга Славникова — романом «Прыжок в длину» (в «Знамени», затем в «АСТ»). Цитат не привожу, так как еще в процессе чтения.

Пропускаю несколько книг и журнальных публикаций, вызванных столетием Октября: тема отдельная, просторная, надеюсь «погостить» в ней в одном из «Литературных барометров». По той же причине не упоминаю поэтические сборники: берегу для традиционного мартовского обзора. Поэтому далее без остановок перехожу к «нон-фикшну».

«Дом и остров, или Инструмент языка» Евгения Водолазкина (М.: АСТ). По сути, переиздание книги 2014-го года, но тогда она мне в руки не попала. Попала прошлым сентябрем, когда проглядывал новинки в «Москве», что на Тверской. Читаю понемногу и с дегустаторским удовольствием, как в свое время гаспаровские «Записи и выписки». Литературоведение в лицах и ситуациях. Лица — выдающиеся (Лихачев, Аверинцев, Андроников...), ситуации — порой комичные.

«Замечательный исследователь русской литературы Виктор Андроникович Мануйлов принимал экзамен. Вопрос, попавшийся студентке, касался Гоголя.  Видя, что она испытывает определенные затруднения, преподаватель спросил, что именно ей больше всего запомнилось в "Мертвых душах". "Отталкивающий образ Мануйлова", — ответила девушка. Будучи джентльменом, Виктор Андроникович не стал ее поправлять. Для девушки фамилия героя по большому счету значения не имела, Виктор же Андроникович, со своей стороны, сразу догадался, о ком идет речь».

И последняя — по месту в перечне и по дате выхода (помечена 2018-м), но не по значению: «Энциклопедия юности» Михаила Эпштейна и Сергея Юрьенена  (М.: Издательство «Э»). Философ и писатель вспоминают свои детства — отрочества — юности. Вкусно вспоминают, с неторопливым интеллектуальным кайфом. Рефлексируют их (прежде всего — как и заявлено — юность), классифицируют их по буквам. А: «Абсолют», «Абсурд»... Е: «Еврей», «Евтушенко». И так до «Я». Поэтому, собственно, и энциклопедия.

Вспоминает-размышляет Михаил Эпштейн: ««Абсурд» было модным понятием нашей юности, в том же ряду, что «пограничная ситуация», «выбор» и «ангажированность» — проникшие к нам через железный занавес веяния экзистенциализма. Камю, миф о Сизифе. Сартр, бытие и ничто. Конечно, в нашей железобетонной реальности даже «абсурд» был спасением: в теплоте бессмыслицы можно было согреться от холода всепланирующего рассудка».

И завершаю вторым вопросом: удалось ли почитать... Удалось. Главным образом, благодаря тому, что в ноябре оказался занесенным научными ветрами ненадолго  в Одессу, Киев и Минск. В результате к теплым вещам в рюкзаке добавились книги: внизу — новые сборники Бориса Херсонского, повыше — последний Александра Кабанова плюс три номера замечательного журнала «ШО», и сверху — две книжки на белорусском, подаренные Андреем Хадановичем... Но все это — поэзия, и обо всем надеюсь пристальнее поговорить в мартовском обзоре.

В целом, ситуация с русской литературой «ближнего» зарубежья в этом году давала меньше поводов для оптимизма. Взяла тайм-аут «Русская премия», главная «выставка достижений» русской литературы за пределами России. Да, последние года четыре была заметна какая-то инерция, на что мне уже приходилось сетовать¹ . Но это, в общем, системная проблема большинства долголетних премий. А если «Русспрем» не возродится, это будет не радостно. Может, какое-то разумное письмо надо написать или подписать? Готов присоединиться.

Вторая печаль прошлого года касается языка, на котором русская литература создается. И создается, главным образом, в двух традиционно двуязычных государствах, Казахстане и Украине (достаточно проглядеть «лонги» и «шорты» той же «Русской премии»). И вот в прошедшем году они принимают законы, в целом, русский язык ограничивающие. Украина — в сфере образования и СМИ, Казахстан — в сфере графики, которая для казахского теперь будет латинской. Оценивать эти решения с политической точки зрения не берусь; возможно, в плане нациостроительства все это полезно и крайне мудро. И ситуация, конечно, в этих двух случаях очень разная, украинская — «жестче», казахская — «мягче»: пока только замена графики. Но тенденция одна. И с точки зрения бытования русского языка и, соответственно, перспектив русской литературы не очень радужная. Не говоря уже о том разладе, который внес «языковый вопрос» в среду русскопишущихукраинских литераторов.

Не хочется завершать разговор о русской литературе вне России на таком миноре. Закончу анекдотом времен Первой мировой, который любил Аверинцев. «Сидят в окопе берлинец и венец. Берлинец говорит: «Положение серьезное, но не безнадежное». — «Нет, — говорит венец, — положение безнадежное, но не серьезное»»² . Так и здесь: я пока, наверное, «берлинец».