…Умер, как умирают праведники… Внезапно, сразу мало в чем обременяя и озабочивая всех прочих своим уходом.

Владимир Курносенко. Совлечение бытия

Уж не напророчил ли себе?

Меня потрясла кончина Курносенко. Лет десять назад, когда я прочел все его яркие вещи, — то предсказал им судьбу долгую и громкую. Два года назад, уверенно перейдя 60-летний рубеж, он умер во Пскове, как-то тихо. Или мне показалось, что тихо.

Жанр его итоговой, прощальной повести определяет подзаголовок, исполненный в стиле веселой подначки: «Беллетристическая импровизация в жанре фуги-токкаты».

Добежала фуга до финала. Оборвалась импровизация. Исчерпалась беллетристика. Замерла на полпути от записных книжек и потаенных блокнотов — к бытию, замершему от боли перемен («перестроек», бунтов, революций, диктатур — свершившихся и ожидаемых).

Эта «импровизация» может показаться монтажом заготовок, не дождавшихся композиционного единства от автора и собранных наследниками. Нина Литварь, подготовившая публикацию для журнала «Москва» (№ 5, 2014 год) воздерживается от детальных комментариев, хотя есть что комментировать в этом «Совлечении бытия».

Ну, хотя бы вымышленные имена действующих лиц, прозрачно намекающие на реальных героев позднесоветского и раннеперестроечного времени. Необидно, не без веселости.

В одном случае, впрочем, Курносенко испытывает догадливость читателя, покрывая всенародно известного деятеля сразу двумя псевдонимами: Кобасо и Сосокоба. Меня эта шарада не вдохновила: в ней чувствуется упоение базнаказанностью, унаследованное со времен разоблачения «культа личности». В остальных случаях герои повести хорошо вписываются в общий ее тон: шной и горько-серьезный разом. Подначно-шной — от надежды справиться с горечью. Этот тон мне близок. Он соответствует родимой моей реальности, то есть характеру моего народа.

С удовольствием опираюсь на текст Курносенко. Русский человек, как известно, путаник. А еще он — растетеха. Если говорит, то пришмыркивает и причмокивает. Куда идет? На сходбище. Трактор, мимо которого идет, — дырдыкает. Слышны всхохоты. Кругом раскидчивая житуха. Ее черта — одебеливанье. Сети рогатого. Адские врата. А чтобы этот простецкий стиль не испугал читателя своей дикостью, Курносенко (бывший медик) живописует все это на фоне абстинентного синдрома. При закачанной бодибилдингом дельтовидной мышце (или железе?). А в общем жизнь — муть, гадь и тошнь. Автор заносит это в записную книжку, а потом извлекает, чтобы описать реальность. Нашу, самозабвенно вывороченную.

Названия городов изменены. Бытие совлечено с общепринятых котурн и погружено в непредсказуемую загадочность. Главный герой-рассказчик тоже поименован наособицу: он — Курилко-Кирик. Курилко — потому что жив-живешенек. А еще потому что барин когда-то, увидев у себя на дворе прадедушку этого Кирика, «пошутил прозвищем».

Можно ли нащупать всамделишную реальность в этом совлеченном в подначную абракадабру бытии?

Можно. Судьбы современных героев прорисованы в повести ярко и точно. С тем, чтобы проблемы бытия вставали перед читателем во всей художественной неопровержимости. Чтобы русский читатель (обрусевший) воскликнул:

« — Ну, цё вы, мюзики? Цё? Ну, хоросыйзе рассказец! Вы цё?»

Мужики, о которых идет речь, родились вдали от дома. Но не в Яминске каком-нибудь. «В исполосованной автоматными очередями Германии, где папа Курилко-Кирикслужил в железнодорожной комендатуре помощником коменданта города Франкфурта-на-Одере, как и все его русские ровесники, Вася сделался октябренком, по возвращении в Россию в городе Яминске, едва дотерпев, вступил в пионеры, а в комсомол, почуяв неладное, записывался уже без охоты…»

С охотой ехал — в Россию!

«…После покалеченной, но все равно уютной Германии, после насупленной Польши и плотненько застроенной Белорусии — похилившиеся заборы в русских голых полях щемили сердце узнаваемой и странно сбывающейся мечтой-желанием …Наскучавшиеся вдосыть, истомившиеся в тоске по Родине, они возвращались домой»…

Германский вопрос сюжетно разрешается так: «пузан-фриц», подстелив под задницу дерюжный коврик, чинит перед их русским домом развороченную войной мостовую — подгоняет один к одному гранитные кубики. У ноги наготове — бутылка пива.

Еще вопрос — еврейский.

Курилке мнится: у русского человека тяга к христианству — врожденная, а выживающему на чужбине иудею мешает в душе некий «метафизический блок»… Не потому ли метафизически тянет перед евреем извиниться? Роковым является вовсе не еврейский вопрос (на всякий случай Курилка ссылается на апостола Павла, давно этот вопрос разрешившего), роковым является вопрос: Истина или Победа? От него мы никакой метафизикой не заблокированы: это чисто русский, главный мучающий Курносенко выбор.

В чем, собственно, понятная, биографически элементарная сторона проблемы? Добравшись до Родины, дети отслуживших в рейхе советских офицеров упоенно проходятоктябрятско-пионерскую школу и с опаской вступают в комсомол, словно чуя спрятанный в этом вступлении подвох. Другое дело — какой-нибудь техникум, а потом институт, позволяющий закосить от армии. Но главная опасность — не армия, главная опасность — слушайте! — литература! Не только та, советская, в которой — подвох, но и та великая русская классика, в которой тоже — подвох! Почему и именует ее Курилка не без вежливой издевки — мадам де Литератюр…

У русских работяг «простодырый восторг перед зажившейся игрой в Пушкина». Можно выбрать работяг в пику местным интеллектуалам. При заводе ЛИТО, и прижелдорвокзале ЛИТО. Но разница! У «жэдовских» (оценили звучание?) в чести братья Стругацкие, Мандельштам, Мария Петровых и ПаульЦелан («Волос твоих золото, Гретхен…» и т.д.). А у работяг в цене Есенин, Павел Васильев и Ярослав Смеляков, а для аргументации — строки Прасолова, Некрасовой, Глазкова, Рубцова…

По вековой инерции — так и хочется в «литературу». В любой ее край. И обязательно — в Союз писателей. В члены. Ходит, правда, шутка, что среди членов Союза писателей далеко не все — писатели. А настоящие писатели далеко не все — члены Союза. Но Союз приносит материальные блага и укрепляет положение. Потому что обожествлена — литература. Та самая обманчивая «победа», которая далека от Истины.

Но до Истины надо еще дострадаться. Через литературу? Или через сопротивление ей?

Советская власть рухнула, потому что ее приверженцы «устали врать, требуя, чтобы в это верили».

Во что — в «это»?

Да в «победы»! В «язычески дольние блага». А вывески — меняются.

«Коммунизм» отменили, так окололитературный плебс продолжает служить мамоне через «отечество».

А если все это — только «смена цветочного декора над выгребной ямой»? — спрашивает Курилко и принимается за новый цветочный декор. За «неославянофильский».

«У славянофилов девятнадцатого века (Хомяков, Самарин, братья Киреевские, семья Аксаковых) во главе угла были Православие, собор, Священное Писание, святые отцы, а только уж после вызывавшие улыбку Льва Толстого гусли, рожки, армяки и фольклорные песни…

У новых же, у нео, появившихся в до- и послеперестроечные времена, все, что связано с верой и религией, благоразумно отодвигалось в тень, хоронящую сущность дела, а упор делался на патриотизм, на беззаветную любовь к Родине, к России и отнюдь, если не война, вовсе не требующие усилий по одухотворению плоти. Патриотизм — каксоратничество по добыче разнообразных услуг и благ по «заказыванию музыки» (власти, собственно), а еще пуще — как одна усугубившаяся нелюбовь к обставлявшему их в этихдОбычах врагу…»

Если не война?.. А не вечное ли опасение войны, коей дышит история, диктует меж войнами эту «музыку»?

А выгребная яма неославянофильства — лучше выгребной ямы коммунизма, то есть социализма в одной, отдельно взятой стране?

Курносенко упирается в вопрос: а если «коммунизм» заменяется «патриотизмом», — можно ли спасти душу при власти этого нового заменителя?

Можно, — ответил бы я. И в том, прежнем случае, и в новом — все зависит от духовного наполнения символа. Крайние степени выбора будут всегда, как и насмешки над теми, кто станет держаться «золотой середины». Потому что никакая середина не отменит, не изгладит, не уничтожит природную, звериную жестокость человека в его борьбе за существование, и мучительно выбирать между краями придется всегда.

Кто прав: Шукшин, от имени бунтаря Разина пообещавший дать нам волю, или Спаситель, пообещавший отпустить нас на свободу?

Да великие русские философы-идеалисты перья сломали, выясняя, что нашему человеку дороже: «западная» свобода, ограничиваемая свободой других людей, или отечественная воля, ничем не ограничиваемая?

Главный мучающий вопрос:

«— Тебе что нужно-то, читатель? — Курилко-Кирик воротился к столу,и они, разлив, выпили. — Тебе правду подавай, истину, или тебе правдо­подобие... где стадо прошло?»

Стадо тоже должно кормиться: добром брать то, что нужно для выживания.

Добром?!

Да что ты возьмешь с добра, когда утрачена вера в спасение души и справедливость повисает в вакууме человеческой природности? Чего стоит все это «человековедение» даже и великой литературы, если человек соприроден скоту? Чего стоит «правдоподобие», если оставлен человек вне Правды-Истины, сокрытой в тайне Бытия, не им сотворенного?

«Ибо не бывает на свете своевольной (от человека) справедливости, нету ее, о чем и знание приходит лишь только с Благой Вестью».

Эту Благую Весть надо услышать сквозь современный потребительский вопль. И свозь вековечную атеистическую немоту.

Бог спасет? Так надо же верить в Него… Или хотя бы понимать нужду в Нем:

«Это бог, которому можно не молиться, не исповедоваться, не прича­щаться, не приносить неизбывно не утихающее покаяние... но которого человек, как умный же человек, не может же не чувствовать и не призна­вать»…

А может ли умный человек изменить природу и найти из ее тупика выход?

А есть он, выход?

«Есть ли он вообще, наличествует ли в ассортименте существования на­стоящий, подлинный выход у приговоренного к смерти человека?

Или эта черепица сменяющих друг друга поколений и впрямь дурная бесконечность, абсурд, театр абсурда и человек понапрасну, вотще столь­ко мужества приносит в этот мир (Хемингуэй)?»

Хемингуэй, несомненно, умный человек.

Но ответ ищет каждый.

Я отвечаю так: мы в этом абсурде — навсегда.

Но навсегда же и заложена в нас таинством Бытия способность противостоять абсурду. Способность души совлекать Бытие из невменяемости во вменяемость. Осознавать абсурд.

В том числе и размышляя о том, о чем Владимир Курносенко мучительно думал до самой своей смерти.