Пётр Алешковский. Крепость: Роман. — М.: Изд-во АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

Нет смысла сегодня говорить о тенденциях, о направлениях, о моде и стилистике, о письме и особенностях художественного мышления. Можно говорить о текстах. Реалистическое или постмодернистской письмо, отстраненность или искренность — неважно. Слово как таковое выступает на первый план. Литература сегодня, кажется, существует не как процесс, но как путь, как высказывания индивидуальностей. Слово, манифестированное как художественное, то есть особо значимое слово, уже в силу этой манифестации проходит особую проверку. Можно спорить, случалось такое раньше или нет, но факт остается фактом: ангажированность — то есть художественная фальшь, ложь, въевшаяся в саму словесную ткань, — сегодня очевидна как никогда. И дело тут не в мировоззрении, не в приверженности той или иной стилистике, не в ориентации на те или иные моральные, религиозные, философские ценности. Это уже не вопрос хорошего или плохого письма, реализма или эстетизма, искренности или отстраненности. Это вопрос писательской самодостаточности и художественной правды. Это вопрос самого образа мышления, вопрос верности или измены понятиям высшим.

Кому-то может показаться странным такое вступление к отзыву на роман Петра Алешковского «Крепость». Ведь роман можно воспринимать в русле вполне традиционных литературоведческих методик. Право же — ни тебе новых нарративных стратегий, ни нового письма, ни нового художественного мышления. Все вполне обыкновенно, привычно. Реалистический роман, современность и история, актуальные социальные конфликты, узнаваемые характеры. Вроде бы даже в контексте творчества самого Алешковского этот роман наиболее, скажем так, каноничен, то есть вписан в определенную манеру художественного высказывания. И все же стоит внимательнее приглядеться к этому тексту, в котором обыденное, привычное неожиданно обретает иное измерение. Не другую эстетику, нет, но именно другое художественное качество. 

Вот талантливый историк и археолог Иван Сергеевич Мальцов. Бескорыстный ученый, исследователь истории Деревска, городка на северо-западе России. Мы его застаем в тот момент, когда жена его Нина уходит к дельцу от истории (археологии) Виктору Калюжному. Вдобавок бывший его одноклассник, «преуспевший в школе по комсомольской линии», а ныне начальник, директор музея Маничкин увольняет Мальцова и ликвидирует экспедицию, то есть группу исследователей-археологов. Что тут сказать — известный конфликт советского романа: энтузиаст ученый и карьеристы. Все так. Только у Алешковского это даже не завязка, а экспозиция романа. Завязка будет дальше, когда местный начальник, новый барин (почти новый Троекуров) Степан Анатольевич Бортников приглашает Мальцова на охоту. На охоте ранят Маничкина, и лишь по счастливой случайности подозрения не падают на Мальцова. С этого начинается настоящее действие романа.

Впрочем, и это не вполне точно.

Алешковский ведет повествование сразу в нескольких временных пластах — монгольская древность, русское средневековье вторгаются в современность, впервые появляясь, то есть обретая художественную реальность, в сне Мальцова (который сам, кстати, потомок монголо-татар). И оказывается, что главный герой романа — Деревск, город с Крепостью и городищем, город, переживший монгольское нашествие, литовскую осаду, город, воплощающий в себе историю как таковую (до советских времен, до нынешней, к истории равнодушной, современности).

Каждый из исторических пластов, каждая эпоха находит в романе свое воплощение в слове. И с этой точки зрения роман Алешковского — это рассказ не об историке-энтузиасте, не о его борьбе с нынешним Левиафаном в лице новых губернских вельмож, не современный детектив, но история археологического открытия (открытия подземной церкви — вполне логичный финал, между прочим), но повествование об истории как таковой, которая мудрее надменной актуальности и претензии на значимые исторические свершения вопреки накопленному опыту прошлого.

И здесь самое время сказать о главном достоинстве романа.

Это точность языка, которая и позволяет смешению эпох и времен не обратиться в лингвистический хаос.

Алешковский выступает в романе как знающий историк, как специалист и как заинтересованный квалифицированный наблюдатель, с собственным опытом, рефлективным и исследовательским. Это определяет словесную точность романа и историческую правду — и одновременно уберегает от идеологических спекуляций.

Роман Алешковского — научный, прежде всего по духу своему. Он не утверждает, не навязывает, не агитирует, но пытается показать — что есть, и открыть — что скрыто в истории. Да, конечно, мы имеем дело с домыслами и, прошу прощения, реконструкциями, но с домыслами и реконструкциями, опирающимися на опыт научного знания, на уважение к истории. Алешковский в своем романе исходит из тезиса необходимости исторического исследования, то есть изучения прошлого, без чего не может быть никакого настоящего. И будущего, разумеется.

В этом смысле «Крепость» — просветительский роман. Историческое здесь преодолевает советское, точность слова оказывается сильнее устоявшегося жанрового канона. А потому актуальность и злободневность не то что перестают быть злободневными и актуальными — но видятся по-другому, воспринимаются иначе. Ведь в конце концов в романе затронут вопрос не отношения к истории, не соотношения истории с сегодняшним днем, но вопрос исторической исчерпанности. Может ли история прекратиться, быть уничтожена, и что это значит, и как это сказывается на судьбе человека, как влияет на жизненное пространство, на территорию существования — вот в чем вопрос.