Стоит над душой — нависает? Или светится… прикрывает, помогает дышать? Умело соединить слова — и уже готова сверкнуть искорка поэзии. «Во времена беды большой стояло небо над душой»... А если веру и неверие свести, замирая от немыслимости такого соединения? «Чья-то молитва и чье-то безбожие — вот оно, счастье, со счастьем не схожее». Стих — прост и легок, он возникает в естестве русской поэтической речи без нажима, без малейшего стремления поразить читателя. Но в этой-то простоте и прячется поэзия — в простом и ясном взгляде в глаза судьбе, в простой человеческой памяти о тех, с кем свела судьба. «Сегодня ровно двадцать лет, как бабушки на свете нет…»

Портрет бабушки обрисовывается из простейших, неподдельных детских воспоминаний — с притаившимся в этой простоте ожогом:

Она мои качала сны во время мировой войны.
Как дни, считала мелкий рис, от кошки отгоняя крыс.
И каждый день была права, ломая мебель на дрова.
Напоминал ей злой февраль, что не сожгли еще рояль,
И удивлялся, снег дробя, что не сожгли ещё себя.
Вся мебель полетела в печь, но удалось рояль сберечь.
Оплакивая шкафа прах, висели платья на гвоздях…

Люди уже сделаны из этих гвоздей, и Спаситель привык так буднично смотреть «из угла» на эту беспощадно-безбожную реальность.

Христос дивился из угла, как бабушка полы скребла.
И в очередь в мороз любой вставала, как на смертный бой.
Взяв на себя чужих сирот, переходила горе вброд.
Запомнив на остаток лет той керосинки слабый свет,
Бомбоубежище в метро и сводки Совинформбюро.
Прошла война. И цел рояль. Ребенок вырос. Это я-ль?

А в финале этого жизнеописания, поразительного по экономности деталей (и по знанию того, что стоит за деталями), — поворот интонации, который опаляет светом, огнем, смертельным пламенем, — сполох неизмеримости, непримиримости и непоправимости — при всем счастии:

И вот, впивая этот свет, живу. 
                                                            Да бабушки-то нет.

В финале, «споткнувшемся» от удара памяти, — загадка, которая страшней любой разгадки: спасение не спасает от боли, но боль не уничтожает веры в спасение, которое все равно не спасает, а вера все равно жива…

Надо родиться в самом начале Великой Отечественной войны и с молоком матери впитать чувство неизбывной беды… надо все первые десять лет жизни ощущать присутствие этой беды в каждой клеточке бытия — и на всю жизнь сохранить чувство горькой радости, когда душа замирает в оцепенении между бедой и спасением…

Поразительное это состояние выношено первым послевоенным поколением.

Лейтмотивы. Мир приходит на искалеченную войной землю, но счастье не приходит «само собой», если его не выстрадать. Выстраданное отлетает пеплом выкуренной папиросы — в небе пепел замирает неизбывной памятью…

Память — о матери, пережившей и выдержавшей этот ад… Об отце — фронтовике, из-под огня вынесшего пронзительные стихи.

Понтий Пилат умывает руки, не в силах оградить мир от подлости и насилия. Не от рук Пилата — очищение, а… от Пушкина, который «идет с дуэли невредим»… От безмерной народной силы духа.

Небо над душой — в страшном опыте беспощадной эпохи. Душевный сплот, спасающий от душевного слома. Опыт Великой войны, определивший склад души.

Природный артистизм в какой-то степени отвлекал эту одаренную душу от писания стихов. Девочка, с восьми лет пишущая стихи, выросши, стала профессиональной актрисой кино и театра… Писать — продолжала. В стол.

И еще одно обстоятельство биографии способствовало писанию стихов… а может, наоборот, остерегало от ощущения легкости этого занятия: родной дом был пронизан стихами отца и его соратников по поэтическому и реальному фронту.

Она в конце концов выработала свой почерк — между неизбывной бедой и непобедимой верой в счастье. Ольга Наровчатова.

Ольга Сергеевна…