Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №10, 2017
Евгений Абдуллаев, поэт, прозаик, критик (г.Ташкент)
Форма для ответа предложена свободная — но буду двигаться, держась за поручни предложенных вопросов. Слишком широкая и топкая тема, легко провалиться в слегка необязательную интеллигентскую болтовню, «кухонную» политологию.
Итак. Политика в сфере языка и образования. Как таковая она сегодня в Узбекистане не прослеживается; собственно, в ней нет особой необходимости. Политика в сфере языка требуется там, где языку что-либо угрожает. Демографический спад, когда сокращается до опасного минимума число носителей языка — как это, например, происходит в государствах Балтии. Или сосуществование в одном государстве на более-менее равных началах двух или более разных языковых групп (случай Казахстана, Белоруссии, Украины с их значительным числом русскоговорящих). Или активное внедрение в сферу управления, коммуникации, культуры какого-то «внешнего» языка — например, английского...
В Узбекистане, строго говоря, нет ни того, ни другого, ни третьего. Титульное население динамично растет; в стране сегодня более 26 миллионов узбеков (из 32 миллионов всего населения). Других столь же крупных языковых групп в Узбекистане сегодня нет; ни таджикский, ни каракалпакский, ни русский реальной конкуренции узбекскому не составляют, по крайней мере, с конца 90-х. Что касается экспансии внешних языков, то в силу относительной закрытости Узбекистана «импорт» английского довольно ограничен и не воспринимается как такая «лингвистическая опасность».
Статус русского языка, насколько за последние четверть века утрачен язык, есть ли сегодня к нему интерес и чем это вызвано. Об утратах говорить не буду; они почти во всех постсоветских государствах, что называется, были «запрограммированы». Если язык не имеет государственного статуса плюс идет отток говорящего на нем населения, то, собственно, с чего ему «цвести и пахнуть»? Русский, тем не мене, сохраняет многие позиции, в том числе — и в администрировании; он перестал восприниматься как «язык русских», стал «своим». Как английский — для индусских элит (хотя, конечно, и не в таком масштабе).
Есть ли возможность получить высшее образование на русском? Возможность есть, хотя число мест — и «на бюджет», и «на контракт» — сокращается. Но это не сознательная дискриминация: просто и желающих учиться на русском с каждым годом меньше: заметно «тает» число русскоязычных абитуриентов. Сегодня это те, кто родился во второй половине 90-х, когда уже вовсю шел отток наиболее активных и молодых русскоязычных людей — в Россию, в «дальнее зарубежье». Те дети, которые у них тогда должны были родиться в Узбекистане и сегодня придти в вузы — родились уже где-то в других местах... Так что и желающих учиться на русском все меньше, и мест меньше, но главное — качество обучения... Но кризис системы высшего образования — это уже проблема не одного Узбекистана.
Происходит ли ассимиляция? Она, в принципе всегда происходила; «мама — русская, папа — узбек», такое устойчивое сочетание. Что касается языка — все зависит от места. Есть Ташкент и еще несколько два-три относительно «русскоязычных» города. Но, в целом, «русская» (ставлю кавычки: это могут быть и татары, и армяне, и корейцы...) молодежь в областных городах уже вполне свободно говорит по-узбекски. Не выучивает специально, а так — через круг общения. Тоже вполне естественный и предсказуемый процесс.
Существуют ли бумажные и электронные СМИ на русском языке, насколько они востребованы и популярны?Существуют; особенно популярны электронные СМИ, вроде «Новостей Узбекистана», «Газеты.Уз» (русской ее части), «The Voice of Tashkent», «Писем о Ташкенте»... Не хватает, правда, интеллектуальных, вроде «Гефтера» или «Кольты». Но им, собственно, и взяться неоткуда — недостаточная критическая масса тех, кто это бы мог читать. И кто мог бы туда писать.
Преименование улиц и снос памятников деятелям русской культуры. Уже почти все что могли, снесли и переименовали — в основном, в 90-е. И Гоголя, и Горького... Некоторых пожалели: Пушкина просто перенесли. И названия улиц еще какие-то сохранились. Тупик Льва Толстого, например. Но, надеюсь, процесс «переименованса» уже выдохся. При новом президенте пока ничего не трогают.
Как ощущается связь с Россией? «Русскоязычные» для «титульных» — сограждане или пятая колонна?Благодаря трудовой миграции, Россия — это не что-то далекое, а страна где работают миллионы узбеков; работают и живут. Девятая по численности этническая группа в Москве, шестая — в Питере, третья — в Новосибирске. Приезжаю в Москву — как будто не уезжал из Ташкента: узбекская речь продолжает со всех сторон меня обтекать. Кто тут больше мог бы считаться «пятой колонной», еще вопрос. Что до меня лично, то я себя никакой «колонной» не ощущаю, я — «человек отсюда». Что не мешает мне чувствовать себя своим и в России. Если это и «космополитизм», то своеобразный, ограниченный границами бывшего Союза. Они же, если разобраться, — границы русского языка.
Что касается ориентации на соседей... В начале 90-х нам пытались назначить в «старшего брата» Турцию; потом, правда, на политическом уровне братство несколько заморозилось. Но народ в Турцию летает живенько, самолеты полные; и в Саудовскую Аравию тоже. Но какого-то культурного влияния не заметно. Узбекистан при Каримове был достаточно закрытой страной, с задраенными окнами, как в набитом автобусе в час пик. Возможно, в этом и был какой-то смысл; но я больше любитель «культурных сквозняков».
Три вопроса про русскую литературу — это, пожалуй, самое сложное. Это, наверное, какой-то общий постсоветский процесс: усыхание русской литературы (кроме, естественно, самой России). Исчезает языковая среда — скукоживается литература. В 90-е, еще даже в начале 2000-х она здесь сохранялась, по инерции. Слишком большие были вложены литературные «инвестиции» на протяжении предшествующих десятилетий, чтобы это одномоментно угасло. И какое-то время была надежда что-то еще оживить, продлить этот прекрасный закат. «Ташкентская школа», которую придумали в 99-м Санджар Янышев и Вадим Муратханов (я был в роли «примкнувшего Шепилова»); альманахи русской среднеазиатской поэзии, которые мы втроем выпускали; ташкентские фестивали поэзии... Все это было такой попыткой влить новое вино — даже не в старые меха, а в такой мешочек из шагреневой кожи. Году в 2003 я написал эссе «Сохранение энергии» — о современной русской литературе Узбекистана, о том, как она, все же, сохраняется. Сегодня, увы, сохранятся уже нечему. Есть отдельно-взятые литераторы. Виктория Осадченко. Алексей Устименко. Бах Ахмедов... Список этот, конечно, можно продолжить, назвать еще какие-то имена, но даже десять имен не составляют того, что можно было бы гордо назвать литературой. Литература всегда держится «подшерстком» и «подлеском»: сотнями, а то тысячами литераторов. Включая переводчиков, редакторов, литературных критиков. А там, где на тридцатимиллионную страну русских писателей можно перечислить по пальцам...
Впрочем, думаю, что в эпоху глобальных сетей «страновая» локализация литературы и не так важна. Феномен русской узбекской литературы сегодня в каком-то смысле транснационален. Санджар Янышев живет в Москве, Вадим Муратханов— в подмосковных Электроуглях, Шамшад Абдуллаев — в Алма-Ате, Хамид Исмайлов — в Лондоне. И для всех них Узбекистан остается важной, активно разрабатываемой темой. Недавно открыл для себя стихи еще одного бывшего ташкентца, Михаила Калинина, ныне живущего в Туле. Другое новое для меня имя — Кималь Юсупов, живет в Москве. Прочел его короткий рассказ (прислали), интересная проза — и тоже про Узбекистан, про ясновидца из Бухары... Что-то, в общем, происходит, — но уже не на наших барханах.
Как я себя в этом «прекрасном новом мире» чувствую? Если говорить именно о писательском самочувствии, то оно не сильно связано с местоположением. Главное, чтобы ты мог спокойно, сосредоточенно работать. Спокойно варить себе кофе, открывать ноутбук, смахивать пыль с клавиатуры (у нас тут бесконечная пыль, почва такая) и работать.
Кто и где мои читатели? Мне кажется, это из серии тех вопросов, задумываться о которых писателю не полезно. Я, конечно, пишу для читателя, но предпочитаю, чтобы он для меня оставался чем-то вроде «Прекрасной Дамы» для трубадура. Чем-то прекрасным, нежно любимым и расплывчатым. Так мне легче писать. А о том, что это в плане какой-то конкретной «целевой аудитории», где эта аудитория и как меня с ней лучше «поженить», пусть думают те, кто меня издает, — это их хлеб. Мне вполне достаточно туманной платонической любви. Я же Афлатуни — «платоник»...