(А.Ассман. «Распалась связь времён? Взлёт и падение темпорального режима Модерна»)

Алейда Ассман. Распалась связь времён? Взлёт и падение темпорального режима Модерна / Пер. с нем. Б.Хлебникова; пер. английских цитат Д.Тимофеева. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»)

Очередная книга немецкой исследовательницы, специалиста по культурной памяти Алейды Ассман, уже известной русскому читателю как автор вышедших у нас в том же издательстве «Длинной тени прошлого» (2014) и «Нового недовольства мемориальной культурой» (2016), — часть работы по проблематизации, оспариванию, преодолению западной культурой самой  себя, — работы, характерной для того самого Модерна, с которым — с некоторыми существенными чертами которого — разбирается в своей книге автор.

Отношения западного человека с прошлым (та самая культурная память — как водится, конструирующая, домысливающая, избирательная) и проблематичность этих отношений, как мы уже знаем по двум предыдущим книгам, — главная тема Алейды Ассман. На сей раз она расширяет поле своего внимания и занимается самым корнем проблемы: отношениями, которые складываются у ее собратьев по культуре с историческим временем вообще, а также судьбами идеи прогресса, воодушевлявшей европейцев не одно столетие.

Связь, о которой идет речь в стоящей в названии книги узнаваемой цитате, распалась, по мысли Ассман, между тремя модусами исторического времени — прошлым, настоящим и будущим, притом относительно недавно — лет тридцать назад, начиная  с 1980-х: тогда вообще, считает она, «завершилась эпоха многих политических укладов, исторических эпистемологий и культурных онтологий». (Название книги по каким-то соображениям вопросительно, но во всей ее остальной части распад этой связи никаких сомнений у автора не вызывает.) Разрыв между тремя модусами времени — следствие, полагает Ассман, процессов существенно более широких: конца Модерна как большого культурного состояния, длившегося два столетия с лишним (начало его, следуя немецкому историку понятий Райнхарду Козеллеку,Ассман относит примерно к 1770 году). Притом сам же Модерн, с его принципиальным отталкиванием от прошлого и устремленностью в будущее, этот разрыв и подготовил. Противопоставление прошлого и будущего друг другу и даже их «несовместимость» — основополагающее свойство, утверждает автор, «темпорального режима» Модерна, то есть свойственной этой эпохе совокупности способов моделирования и проживания времени.

Это, конечно, не только не открытие Алейды Ассман, но даже давнее общее место западного самопонимания, чего автор, впрочем, и не скрывает. «Модернизация, — цитирует она своего соотечественника, философа Одо Маркварда, — начинается там, где человек методично порывает с традициями; где его будущее освобождается от его прошлого». Речь идет, собственно, о посттрадиционном обществе, столкнувшемся с проблематичными последствиями своей посттрадиционности — длительного систематического отталкивания от своих корней или хотя бы отказа их замечать. «С середины XVIII века, — пишет Марквард, — этот процесс наблюдается в языке философии, науки, литературы и политики. <…> Человеческое будущее становится теперь и только теперь эмфатически новым, ибо оно делается независимым от многообразных языковых, религиозных, культурных традиций: огромный потенциал модернизации (естественные науки, техника и экономика) работает, по существу, нейтрально по отношению к традиции».

Будучи вытесненным, неосознанным и недопонятым, прошлое, естественно, мстит, запуская в качестве компенсирующей реакции повышенный, если не сказать навязчивый, интерес к себе. Оно прямо-таки застилает глаза, в которые не может не бросаться «растущее множество привлекающих к себе внимание исторических преступлений, переживающая бум индустрия культурного наследия, стремительно увеличивающееся количество музеев, памятников, мемориалов, исторических кинофильмов и театральных постановок…»

А вот что делать с будущим и как его себе представлять — при этом оказалось совершенно неясным, — оторванное от него прошлое ничего нам об этом не сообщает; идея же прогресса утратила не только былое очарование, но, что куда существеннее, и внятные содержания. «Не слишком ли много у нас теперь прошлого и не слишком ли мало будущего?» — задается вопросом Ассман. Впрочем, ее ответ на этот вопрос тоже категорически утвердительный.

О том, что Ассман предлагает делать в ситуации упомянутого разрыва, чуть позже. Рассмотрим пока, как устроено ее мышление.

Мы имеем тут дело с любопытным и довольно органичным, но опять-таки узнаваемо-характерным для западной мысли последних нескольких десятилетий сращением по крайней мере двух ведущих миромоделирующих метафор: исторической и психологической (психотерапевтической). Причем психотерапевтическая задает здесь, пожалуй, основной тон — и понимается чуть ли не буквально. Об истории в книге говорится именно психотерапевтическим, а то даже и психоаналитическим языком: «травма», «вытеснение», «компенсация» — все сплошь слова из этого обихода. Собственно, сама «память» и «забвение» здесь — из того же инструментария: в этом своеобразном антропоморфизме социум понимается как большая и, при всей внутренней разности интересов, групп и страт, вполне цельная личность. Эта макроличность ничуть не хуже всякой личности помнит, чувствует, склонна к преувеличениям и недооценкам, вытесняет неудобные воспоминания в подсознание (откуда они, невыговоренные и непроясненные, конечно, продолжают оказывать свое искажающее влияние на ее жизнь), переживает травмы, испытывает влечения и увлечения, которым поневоле поддается, мешающие воспринимать реальность «эмоциональные блокады», которые могут и должны быть сняты, но снятие их болезненно, и она ему сопротивляется; ощущает страдания, которые могут быть замолчаны и запущены, но могут также быть компенсированы и исцелены.

«Сосредоточенность исключительно на будущем и модернизации, — пишет автор, — систематически вытесняла из сознания страдания, травмы и интересы тех, кому приходилось в основном расплачиваться за эту историю прогресса». (В качестве примера она приводит «афроамериканцев, которым долгое время не удавалось включить свою историю рабства и расовой дискриминации в официальный нарратив истории США».) Тут Ассман опять-таки не оригинальна, опираясь и ссылаясь даже не на ведущих представителей современного западного мышления, а на фигуры из его фона, на носителей общих с нею очевидностей. (Представление об «исторической травме» она берет, например, у американского историка Дипеша Чакрабарти.) Что, впрочем, тоже хорошо, поскольку ее книга может быть прочитана как своего рода сумма современных и, так сказать, «сокультурных» автору пониманий отношения человека с историческим временем.

Сама же Ассман выступает по отношению к макроличности общества как диагност и, вследствие того, как — ну не то чтобы сразу уже и терапевт, но, по крайней мере, человек, готовый предложить некоторые подходы к исцелению.

Увы, в своих соображениях о том, как же все-таки справиться с этой явно травмирующей западные общества ситуацией, Ассман не идет далее рекомендаций самого общего характера — оставаясь, что характерно, по преимуществу в пределах психотерапевтической метафоры.

Травмирующий и дезориентирующий разрыв между тремя модусами исторического времени («разорванную связь между прошлым, настоящим и будущим нельзя восстановить, их приходится связывать заново») Ассман находит возможным исцелить на путях, во-первых, переопределения содержания этих понятий — что, однако, должно быть «задачей не отдельных специалистов по теории времени, а всего общества в целом»; во-вторых — и тут уже вступает в полную силу психотера-певтическая метафора — установления между ними «эмоциональной связи»: «вместо разрыва времени, его расчистки (tabula rasa) действует эмоциональная связь с настоящим или прошлым, которую нельзя игнорировать, терять и тем более разрушать; ее следует сделать предметом особой заботы».

Но самое главное вот что.

Переизбыток прошлого в нынешней культуре, утверждает она, совершенно не означает ясного его понимания. Скорее, напротив: общество культивирует те его образы, которые ему милы и удобны. А вот надо бы не культивировать мифы «о собственном героизме и собственных страданиях» — но осознавать действительно трудное, вытесненное и недоосознанное — прежде всего, историю насилия (она, полагает Ассман, осознана в западном мире очень недостаточно), прояснять его, проговаривать. «Негативное бремя истории» сможет «превратиться в ценности, ориентированные на будущее» в случае, если память социума включит в себя «сознание собственной вины (или совиновности) и сочувствие к чужому страданию». «Память должна освободить закапсулированный травматический опыт и посредством его интеграции в настоящее преодолеть эмоциональные блокады, которые отягощают будущее общества». Общества должны вступить в «новую конфронтацию» с замолчанной историей насилия — и только тогда, полагает автор, у нас есть шанс обрести «новый принцип надежды» (а кстати, и новый прогресс —  от самой интуиции которого, от идеи возможности и необходимости которого автор как человек, воспитанный Модерном, отказываться вовсе не намерена). На основе проговаривания истории насилия, полагает она, способен сложиться даже и проект будущего: «несмотря на многочисленные проблемы и разочарования, задача превратить прошлое, связанное с репрессивной диктатурой, в возможное совместное демократическое будущее принадлежит к числу важнейших проектов будущего, над которыми необходимо работать в настоящем». Кто бы, однако, сомневался.

Таким образом, Ассман — никак не первооткрыватель горизонтов и не то чтобы создатель новой оптики. Она, скорее, проговаривает и упорядочивает очередной раз типичные заботы и тревоги западных обществ (ей принадлежит лишь некоторое терминологическое оформление этих тревог, их очередная понятийная артикуляция,  в первую очередь, эффектный термин «темпоральный режим», достойный быть взятым на вооружение при разговоре об отношениях человека с его временем). Просто, видимо, у нас занимающие ее темы отрефлектированы настолько недостаточно, что вот и приходится переводить уже третью ее книгу. Кстати, о нашем отечестве мы здесь тоже кое-что прочитаем... впрочем, разве в том, что уже было сказано, мы ничего не узнали?