Повесть

 

Вадим Шамшурин родился в 1980 году в Клайпеде (Литва). В 1998 году переехал в Санкт-Петербург. Окончил факультет географии и геоэкологии СПбГУ. Живет в Петербурге. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Урал», «Сибирские огни» и др.

 

 

#1

Может быть, что-то и дребезжало где-то там внутри. Я подошел к стойке и взял пива, затем вернулся к своему столу и сделал усилие, чтобы перестать вглядываться в себя. За соседним столиком сидела Таня, мы никогда особо не общались, просто имели несколько общих друзей. Сегодня мне этого показалось недостаточно. Я, чувствуя, что стою на краю пропасти, сделал шаг, и уже мне было неважно, что за этим последует.

— Идем в кино сегодня, — встав вплотную к ее столику, сказал я.

Она подняла глаза и некоторое время смотрела на меня. Я не знал, какое выражение на ее лице, я смотрел в сторону и ждал.

— Идем, — ответила она.

Я посмотрел на нее и увидел, что лицо ее спокойно. Для нее только что ничего не произошло.

Я вернулся за свой стол и сделал несколько глотков. Пиво было водянистым, но все равно меня чуть отпустило. Я снова стал думать о том, что же мне делать дальше.

Таня поймала мой взгляд и улыбнулась. Но в этой улыбке не было призыва, только знак, что все в порядке. Каждый при своем.

Я сдал последний экзамен. Какой-то важный этап в моей жизни сегодня должен был закончиться, и что странно, уже завтра не останется ничего, все обнулится, этот весь багаж будет потерян, и ко мне ничего не вернется. Все, что надето на мне сегодня, — это все.

— Что киснешь? — Никита бросил на соседний стул сумку и сел напротив.

Я еще больше сгорбился и потянулся к пиву. Но Никита был быстрее. В несколько глотков выпил все и, торжествуя, поставил передо мною пустой бокал. Я посидел немного, прикидывая, как мне лучше на это реагировать, но ничего не хотелось. Встал, пошел и взял еще два пива. Придвинул ему одно, а на своем сцепил пальцы замком.

— Ну, давай, за последнюю сессию! — Никита прикоснулся своим бокалом к моему. Ему не нужно было теперь торопиться.

Он осмотрелся по сторонам и кому-то махнул. Вначале в приветствии, а потом, почти сразу, затряс рукой, подзывая. Подошли две девушки. Одну я видел впервые, высокая, даже крупная, с длинными волнистыми волосами и очень яркими глазами. Зеленый, даже изумрудный цвет. Никита приподнялся и потерся своей щекой об ее щеку. Второй девушке он просто кивнул. Я ее видел несколько раз на нашей кафедре, на два или три курса младше нашего, невысокая, с широким лбом, стянутыми в конский хвост черными волосами. Мы встретились глазами, я мягко улыбнулся и непроизвольно отвел взгляд. Это всегда у меня получалось само собой.

Никита шумно что-то уже рассказывал с расчетом на то, чтобы его было слышно не только за нашим столом, но чтобы все обращали на него внимание. Он размахивал длинными и сильными руками, вскакивал, гримасничал, громко смеялся. Смеялась и его знакомая.

По стенке бокала медленно катились маленькие пузыри вверх.

— Как экзамен? — спросила моя, так получалось, напарница.

Я пожал плечами.

— Катя, — она протянула руку, чуть замешкавшись.

Ладонь ее была горячей и потной.

— Виктор, — представился я.

Мне нужно было снять деньги. Сегодня был день зарплаты. На нее я и рассчитывал, приставая ко всем с предложением пойти к кино. Деньги должны были перечислить на карточку, но я не знал точно, когда это должны были сделать. Хотя теперь это не было так уж и важно. Я уже не хотел ни в какое кино. Меня постепенно накрывало темнотой изнутри. А лучшее от этого средство — свалить и просто идти без цели, повинуясь лишь своей прихоти и упрямству.

Не то чтобы я засобирался, но Катя с беспокойством заерзала. Я удивленно стал думать об этом. Какое ей дело? Посмотрел на нее внимательнее, не мерещится ли мне? Нет, она встретила мой взгляд с тоскливым ожиданием чего-то.

— Идем? — спросил я.

— Да, — ответила она.

В этот момент мы словно поцеловались, неожиданно для себя, незаметно для окружающих.

— Куда это? — забеспокоился Никита.

— Подышать немного, — прилепил сигарету к губе, словно так не терпится.

На улице я взял ее пальцы в свои, мы шли, не глядя друг на друга, молчали, проникали друг в друга через поры в коже. Я был в оцепенении. Что все это значит?

 

#2

Влажный воздух обесцвечивал остатки дня, солнце размазало где-то между четырьмя и пятью часами. Черные ветви старых лип у самого верха терялись в сером вареве. Я сидел на скамейке. Я очень сильно замерз. Но встать я уже не мог. Куда-то идти не было сил. Все это мы проходили тысячи раз. Все эти пустые лишенные неожиданности и оригинальности перемещения в пространстве. Хл где-нибудь кофе или отогреваться в книжном, листать контркультурного автора, думать о том, хватит ли смелости и глупости, чтобы украсть. Жевать в Макдональдсе. Заглядывать в лица прохожим. Искать что-то в них.

Поэтому я сидел и мерз. Чувствуя, как вместе с кровью стынут мысли.

Так и надо жалеть себя. Упрекая в собственной никчемности, думать о смерти, хоронить себя, даже не представляя, каково это — умереть.

Что это за время года? Может, зима или поздняя осень. Это не может быть февраль или январь, тогда ведь слишком холодно, нам будет невозможно долго гулять по улицам, на нас будет слишком много одежды, невыносимо много, какие-то пуховики, тяжелые дубленки, и, прижимаясь друг к другу, мы не будем чувствовать ничего, кроме этой одежды, ведь так?

На скамейку села какая-то мерзкая птица, я не ждал от нее ничего хорошего. Помаргивая, приставляя лапу к лапе, она перемещалась ко мне все ближе, я пошевелился, чтобы показать свое присутствие, но она лишь повернулась ко мне другим глазом. От страха быть обгаженным или со скуки я встал со скамейки. Птица завертелась на месте, словно сломанный механизм, на экране красными буквами error. Я отошел, вдруг эта гадина еще взорвется.

И словно встал на рельсы, потянуло в логово. И уже скоро я снова прихлебывал кофе, листал книжки, впивался зубами в по-неземному вкусный гамбургер. Воли ведь и не было, лишь оцепенение.

 

#3

Кинотеатр «Родина» был пуст. У меня даже никто не проверил билет на входе. Я прошел в зал, и тут же, словно меня и ждали, начал меркнуть свет. Зачем-то я еще некоторое время паниковал в поисках своего ряда, но причислив себя к идиотам, просто сел куда-то. Микки Маус уже заколдовал метелки, и они сошли с ума, или просто хотели его убить. История сменялась историей, а я рыдал, я не мог с собой ничего поделать, вместо меня сидело прозрачное существо, даже не слизняк, не улитка, а что-то подрагивающее, словно желе с соленым вкусом. Что это, слезы или все-таки уже сопли? Я благодарен был небу, когда истории от Микки закончились. Мне нужно было приходить в себя.

— У тебя опухшее лицо, словно ты плакал, — с недоумением произнесла Катя.

— Разве? — справившись с удивлением от ее присутствия, отозвался я.

 

#4

Мы идем по пустынной улице. У самой дороги растут липы. Черные толстые стволы, отбрасывающие распорки теней в стороны, бледные от дальних фонарей. Уже не первый трамвай нагоняет нас и, не останавливаясь ни на одной остановке, грохоча, уносится дальше по улице, улица прямая, и можно увидеть, как сыплются искры. Мы пытаемся разговаривать, но каждый раз разговор глохнет, я смотрю по сторонам, не поворачиваю головы к Кате, она держит меня под руку и кажется спокойной. Ее, в отличие от меня, совсем не напрягает, что нам не о чем разговаривать. Мы идем мимо невысоких двухэтажных домов. Над первыми этажами нависают балконы — бетонные плиты и прутья перил. Мне бы хотелось в одном из таких домиков жить. Комната большая, с балконной дверью, тяжелой, крашенной белой краской, впрочем, уже потемневшей. К стене будет придвинут стол, на котором будет стоять только «Ундервуд». Скомканными листами будет устлан пол. Черный кот будет запрыгивать на стол и ласкаться, его мурлыканье будет внушать иллюзию, что ты кому-то дорог.

Мы сворачиваем с улицы, за спинами проносится очередной трамвай. Здесь темно и мне не остается ничего — только довериться. Над головой ядовито светится, отражая свет, небо. Темнота сгустками обозначает дома, кусты и деревья. Мне мерещится шепот: «Теперь я должна тебя убить».

— Что? — мне не справиться с напряжением в голосе. Катя молчит. Ей нравится меня пугать. Если она отпустит меня, я закричу от ужаса. Но мы выходим к свету. Это небольшой двор, в центре ржавеет детская горка. Опираясь на собственный свет, в воздухе висит несколько фонарей. Горит свет в окнах и слышен звук телевизора, кто-то жарит лук.

Мы стоим у подъезда, целуемся. Губы у Кати словно ванильные, мои глаза закрыты, мне хочется распробовать ее нутро, прижечь кожу своего языка ее языком, мысли чтобы затуманились, и я потерял себя. Мы прячемся друг в друга, и так нас никому не найти.

 

#5

Вагон легок и нетороплив. Я возвращался на свои окраины. Завтра нужно выходить на смену. Два дня, выкинутых из жизни. Не хотелось думать о работе, но не отпускало беспокойство. Я вытянул ноги и пристально рассматривал свои кроссовки, пересчитал дырки для шнурков, перечислил цвета, которые можно было разглядеть. Так, концентрируясь на чем-то вещественном, я разгонял невыносимые сумерки в своей голове. Поезд останавливался на станциях, двери разъезжались, но никто не входил. Машинист заговаривал подземных духов, и двери смыкались с грохотом, пресекая, казалось навечно, возможность вернуться. Я лег на скамейку и разглядывал лампы на потолке, они светили ослепительно.

Ко мне приблизились странные люди. Они, не произнося ни звука, тоже ложились на другие скамейки, на пол. Их становилось все больше и больше, им приходилось укладываться на уже лежащих, вагон покачивало, утрясая людей, свет ламп, заслоняемый ими, возвращал сумрак.

Кто-то заколотил палкой по поручню.

— Конечная.

Я вышел на станцию, пошел к эскалатору. Серебряные ступени потащили меня вверх. В одном из мультфильмов про Тома и Джерри на таких кот поднимался к вратам рая. Там у него что-то не задалось, он не смог убедить никого и провалился в кипящий котел, осталось проснуться, и когда получилось, он чему-то обрадовался, побежал целовать мышь.

Никого кроме меня на остановке не было.

Какой-то пустынный и темный мир. Он крутится только ради меня, и это странно.

Вдалеке горели окнами многоэтажки, но и они гасли, нужно было поторапливаться, и я пошел. Идти мне нужно было больше часа, мимо пустырей и бетонных заборов, мимо тепломагистрали и стаи голодных собак, отбиваясь от них, уговаривая их и себя быть спокойнее. Но сперва шагалось легко. Казалось, что я сделал все правильно, пока мимо меня не проехал автобус, а в темноте не зажглись яростные глаза.

Штанины и рукав были разорваны, я весь был в мокрой, застывающей грязи. Мама спала. Через несколько часов мне нужно было уже вставать. Я прошел в свою комнату, снял с себя все, разглядывал царапины и ссадины на теле. Сердце колотилось, выталкивая подступивший страх.

 

#6

Я еле втиснулся в автобус, будто бы еще не проснувшись и пребывая в кошмарном сне. И минуты потеряли отчетливость, а вместе с ними и это утро. Я едва шевелю плавниками, не мигаю, разеваю рот, в моем аквариуме никто не меняет воду, поэтому с каждым днем все становится еще мутнее. Автобус останавливается на предпоследней остановке перед метро, никто не выходит, и двери с трудом захлопываются. Я знаю, так было уже несчетное количество раз.

Я добрался до метро, соединился с людьми в фойе, покачиваясь, мы медленно продвигались к турникетам. Эскалаторы поделили нас на три потока, кому-то не терпелось, и он бежал вниз. Электрички откусывали от толпы у края платформ. Ехали, томились. Впереди были два долгих дня, и мне главное было перейти в это новое состояние. А дальше вовремя вынырнуть.

Я доехал до нужной станции, меня потащило наверх. Мне бы бежать в другую сторону, прятаться, уходить лесами. Но вместо этого обреченно переставляю ноги и даже в нетерпении, начинаю нервничать, время проваливается, я чувствую, что уже начинаю опаздывать. Шевелюсь быстрее, потеет под мышками, нервы коротят без видимых причин. Сознание меняется, я уже начал переход в иное состояние. Здесь важны совершенно другие вещи. Здесь другое небо, другие люди, другой я.

 

#7

— Привет, — Катя кивнула мне и улыбнулась.

— Привет.

— Садись к стойке, — Катя продолжала улыбаться, и было похоже, что это улыбка из списка стандартов обслуживания, — я скоро подойду.

Я забрался на высокий стул. Миша отвлекся от протирки стаканов и протянул руку, и я пожал ее. Заказал чай. Он удивленно вскинул бровь. Я оставил это без реакции. Миша и Катя знали друг друга уже несколько лет, он тоже вроде учился на нашем факультете. «Между нами ничего не было». Это не мешало мне испытывать к нему неприязнь. Он был высок, строен, на его лице вечно сияла радостная улыбка. Такой он не мог не нравиться людям. Не мог не нравиться Кате. Полная противоположность мне. Но это не было ревностью. Ей неоткуда было взяться. Была обычная для меня обида какой-то обделенности.

— Как отработал? — Катя облокотилась на спинку соседнего стула, и лицо ее стало чуть оживать. По тому, как она переступает с одной ноги на другую, чувствовалось, как гудят ее ноги. Она не могла подойти ко мне ближе, не могла поцеловать, она даже не могла со мною разговаривать. Все это было запрещено. Для контроля были старший по смене и видеокамеры, а также штрафы за любой проступок. Она могла только ждать рядом, когда Миша наполнит бокалы для третьего и четвертого столиков. Это было все время, что мы могли пообщаться.

Я отхлебнул чай. Почему-то стал жалеть, что заехал сейчас, не дождался завтрашнего дня, мог же с утра встретить ее со смены. Тем самым показывая свою привязанность, учтивость и заботу. Смысла в этом было бы не много. После смены Катя была бы уставшая и полна возбуждения на холостом ходу, наполнена воздухом ночного бара, ее волосы пахли бы сигаретным дымом.

— Хочешь пива? — предложила она. — Бесплатно.

Она чуть облизнула губы. Ее щеки чуть вспыхнули. Они с Мишей мутили с пивными бокалами, наливая в ноль-четыре словно в ноль-пять. Навар делили пополам. Это позволяло не переживать о чаевых и сполна компенсировать штрафы.

Я был не против всего этого. Но мне это всегда было недоступно. Я не умел ни обманывать, ни врать, со мной становилось все сразу понятно, меня бы сразу поймали и наказали за все, чего я даже не делал. При этом я внутренне со всем был бы согласен. И сейчас Катя напрасно пыталась включить меня в свою игру. Своим проклятием я мог погубить все.

— Ты еще посидишь? — спросила Катя и, не дождавшись ответа, понесла уставленный пивными кружками поднос куда-то в черную дыру зала.

 

#8

Достав из морозилки мясо курицы, я положил его в кастрюлю и оставил под струей воды. Почистил лук и морковку. Курица чуть оттаяла, и я поставил кастрюлю на плиту. Мама ничего не говорила, просто сидела за кухонным столом и читала какую-то очередную книгу. Я помыл картошку и стал срезать кожуру, оставляя ее в раковине. Картошки нужно было немного, я не торопился, вода должна была закипеть еще не скоро. Мама закурила, застыла, глядя в окно, но скоро снова склонилась над книгой. Ничего необычного в этом не было. Она всегда так себя вела, и чем старше я становился, тем меньше раздражался от этого, замечая, что все больше начинаю наследовать ее эту отстраненность. Но сейчас именно я варил суп. Я готовил вечерами. Я расставлял тарелки и звал ее к столу, зная, что, если не буду этого делать, мама даже чая себе не заварит. Так и будет курить, читать, засыпая в своем кресле. Но иногда я замечал, что полы в квартире помыты, пыль протерта, все прибрано. Маме, видимо, надоедало ничего не делать. Или этому было какое-то другое объяснение.

Сняв ложкой коричневую пену, я посолил закипевшую воду. Натерев морковку на крупной терке, нарезав мелко лук, засыпал в кастрюлю. Сел напротив за стол. Тоже молчал, смотрел в окно. Мне было спокойно и хорошо. У меня было два дня до следующей смены.

— Отец хочет тебя увидеть, — вдруг произнесла мама. Так, между делом, стараясь самой не придавать значения своим словам. Я смотрел на нее в ожидании продолжения. Но она читала и не говорила больше ни слова. Когда она стала переворачивать страницу и я понял, что она ждет моего хода, я подал голос:

— И?

Она продолжила читать, но через некоторое время положила книгу страницами вниз, что меня всегда раздражало, достала сигарету, прикурила от спички, выпустила дым и застыла.

Я встал и помешал суп. Забросил картофель и рис.

Молчание затягивалось.

— Он хочет прийти.

— Ну пусть приходит.

Отец не так уж часто появлялся у нас в доме. Но в последнее время все чаще давал о себе знать. Звонил мне вечером, спрашивал про учебу, говорил бодрым голосом. Я недоумевал. Мне он уже особо и не нужен был. Раньше меня всего временами перекручивало, я чуть ли не забывал, как дышать, если он вдруг появлялся на горизонте. Но сейчас я видел перед собой невысокого лысеющего мужчину, неловкого, застенчивого и становящегося нагловатым, когда был чуть пьяным. Он не мог стать уже ни примером, ни предметом обожания. Он был мне безразличен. Но он был уверен, что так быть не может или не должно.

— Он придет, может быть, на твой день рождения.

— Ладно. Это еще не скоро.

Я выключил суп, снял кастрюлю с плиты и вышел из кухни. Мама, если захочет есть, сама дальше справится. А мне расхотелось быть рядом с нею. Я чувствовал раздражение, которое могло перерасти в нечто неуправляемое, словно маятник, раскачивающийся все сильнее.

 

#9

Постояв у балконной двери, я все-таки вышел на балкон и закурил. Двор был пустынным, внизу чернело футбольное поле, его обступали многоэтажки. Кратер с отвесными склонами, пусковая шахта для космических ракет, в любой момент футбольное поле разверзнется и чуть высунутся блестящие шпили. Потом все завибрирует, что-то попадает в серванте и столпы огня, выжигая квартиры за лопнувшими окнами, поднимутся над землей и устремятся в неведомую даль. Футбольное поле вернется на место, кто-нибудь выйдет гулять с собакой, неодобрительно посмотрит вслед ракете, проворчит: «Сколько же можно?»

Надо было собираться. Сегодня я хотел пойти к своему преподу по поводу диплома. С этим нужно было что-то делать. Осталось несколько месяцев, а я даже не знал тему.

Я щелчком отправил бычок вниз, наблюдая, как по дуге, кувыркаясь, он летит с седьмого этажа. Ударяется о ветки березы, которая тянется словно мелкими штрихами к бетонному основанию балкона. В какой раз подумал, можно ли спуститься вниз, если очень приспичит. Это не должно было быть очень сложно. Прыгнуть вниз, мелкие ветки начнут гасить скорость, чуть ниже начать цепляться за крупные, они будут поначалу ломаться, но у самой земли, когда скорость будет уже совсем небольшой, наконец крепко схватиться за гибкую и крепкую ветку, переместить себя ближе к стволу, начать спускаться с него, легко в итоге спрыгнуть на землю. Конечно, порвешь джинсы, куртку, сильно поцарапаешься. Но в остальном все должно быть в порядке.

Вернулся в комнату, почувствовал, как замерз. Стал одеваться. То и дело обессиленно затормаживаясь и замирая. Казалось, что можно никуда не ходить, зачем сегодня, можно ведь и завтра. Но через некоторое время, словно внутри меня что-то подгружалось, я снова приходил в движение. Как-то собрался. Взял рюкзак. Вышел вон. В квартире было так тихо, что она казалась совершенно безжизненной. Может, завести кота?

 

#10

Вышел из метро. Посмотрел по сторонам. Преодолевая внутреннее сопротивление, сделал шаг в нужную сторону. Я не договаривался с преподом на какой-то определенный час. Таким образом, я оставлял себе путь к отступлению. Преподамогло не оказаться на месте. Или ему сегодня не до меня, и он скажет прийти в другой день, или же я просто развернусь и пойду слоняться без дела, сдавшись собственному безволию. Но вместе с тем я понимал, что время уходит. И становилось все более очевидно, что в дипломе заинтересован прежде всего я. Надо было позвонить. Но звонить с улицы, затыкая ухо от автомобильного шума, вслушиваясь в неотчетливое бормотание с той стороны? Надо было спрятаться. Зайти в кафе или магазин.

Я выбрал кафе. Взял кофе. Сел за столик. Потянулся к телефону. Но он зазвонил быстрее.

Звонил Никита. Я чуть помедлил. Можно было просто не отвечать. Перезвонить позже или совсем забыть.

— Привет! — послышалось из динамика, словно была включена громкая связь, — ты где?

— Я в центре.

— Отлично, я тоже. Давай пересечемся. Сиди, где сидишь! Скоро буду.

Я, кисло поморщившись, повесил трубку. Телефон почти сразу зазвонил вновь. Это была Катя. Я смотрел на экран, на то, как чуть вибрирует трубка. Ждал, когда телефон успокоится. Он звонил долго и настойчиво. Но все равно скоро замолк.

 

#11

Любое сопротивление, когда пьешь, вскоре теряет всяческую силу. Достаточно одного глотка. Можно обманывать себя, говорить, что ты хозяин положения, но итог один. Совершенно неважно, как ты себя ощущаешь, когда пьяный, что ты делаешь, танцуешь ли, кричишь, улыбаешься, шутишь, это уже не ты, а тот, за которого тебе завтра будет стыдно. Тебя спасет лишь то, что запомнишь из всего этого ты не так уж и много. Жалкие отрывки из памяти странного существа.

Когда Никита подозвал официантку, я тоже заказал пиво. День добрался до середины и остался снаружи, за несколькими ступеньками, что вели в этот пустой и темный бар. Мы были уже не одни здесь, но оживления не чувствовалось.

Дальше уже нам самим приходилось подходить к стойке и забирать свое пиво. Это было даже весело. Я перемигивался с официанткой. Показывал большой палец и, приплясывая, возвращался к Никите. С ним было хорошо. Он много говорил. Много хохотал, я слушал, кивал и хохотал вместе с ним. В этом человеке была и моя уверенность в себе. Я словно сам становился сильнее, ловчее, был равен ему, был таким же, как он. Счастливчиком. Беззаботным. Уверенным в себе.

— Ты смотрел фильм «Армагедец»? — крикнул Никита. Я мотал головой. Он кричал мне что-то в ухо. Я кивал, словно слышал, он расширял глаза, тянул ко мне руки, так обычно показывают зомби, я потряхивал головой, смеялся. Этот парень однозначно мне страшно нравился.

— Ну, как? Согласен? — выкрикнул он.

— Конечно!

Так мы оказались уже в другом баре. Судя по сценарию фильма, мы должны были переходить из одного бара в другой в стремлении добраться до заветной цели.

Телефон звонил. Я не отвечал.

Мы встречали каких-то людей, которые знали Никиту, они хлопали меня по плечу, мы ставили им выпивку, это делать было так легко и приятно. Как хорошо было чувствовать себя своим среди этих красивых самодостаточных юношей и девушек. Они подшучивали надо мною между собой. Смеялись. Я смеялся вместе с ними и мне хотелось и дальше смешить их, выделывая всякие нелепые штуки. Ведь отражаясь в их пристальных и холодных глазах, я становился виден этому миру, приобретал очертания, пусть сейчас и размытые. Так при следующей нашей встрече мы будем жать друг другу руки и вместе смеяться, вспоминая все то, что происходит сегодня. Ведь так это здорово — просто кивнуть и улыбнуться друг другу, встретившись где-нибудь, например, на улице Рубинштейна, пусть даже махнуть рукой, заметив знакомого на другой стороне, выкрикнуть: «Как дела?» «Хороший малый», — быть уверенным, что именно так думают о тебе.

Мое сознание тяжелело и, словно существо, привыкшее жить на глубине, уходило ниже. Здесь не было ни звуков, ни мыслей. Не было времени. Только густая темнота. Иногда я слышал далекий бит, я знал, что он настолько силен, что бокал на столе подрагивает, я открывал глаза, видел этот бокал, разлитое на столе пиво, свет пульсировал в ритме, но во мне не было сил, чтобы удерживать все это, и оно уходило. Ко мне притрагивались чьи-то пальцы. Я отмахивался от них. Они становились грубее. Они сжимали мое плечо и пытались поднять меня, словно крышку, оторвав от поверхности стола.

— Эй! Эй, ты! — кто-то тряс меня. — Оплати счет. Слышишь?

Я тянулся к кошельку.

— Сейчас, сейчас, — искал его по карманам. Но у меня почему-то ничего не получалось. Джинсы были мокрыми. Я не мог засунуть руку внутрь кармана. Это вызывало во мне досаду. Лишало сил. Мне просто хотелось обратно, на глубину. И я опускал голову на холодную поверхность стола.

 

#12

Я открыл глаза. Хотелось пить. Как только я осознал это, стало невыносимо. В абсолютной темноте, видимо, все так же на глубине, но уже все же ближе к поверхности, я пытался понять, где я. Но тишина была знакомой. Я сделал усилие, чтобы подняться. Пошатываясь, дошел до двери и вышел в коридор. Я был дома. Добрался до кухни. Там схватился за чайник. В нем плескалась вода. От нее голова размякла, захотелось здесь же лечь на пол. Держась за стены, я вернулся в комнату. Стащил с себя кофту и футболку. Остался в одних трусах. Поискал джинсы. В карманах ни телефона, ни кошелька не было. Джинсы  были мокрые. Поднес их к носу. Так и есть. Со злорадным удовлетворением я упал на кровать. «Какой же все-таки я дебил», — прошипел в темноту и закрыл глаза. Завертелись, набухли стены. Меня вертело, словно в барабане стиральной машины. Но мир светлел, появились очертания предметов, я услышал, как тикают настенные часы и город наполняется шумом. Через некоторое время я все же заснул.

Часы на стене показывали маленькой стрелкой на одиннадцать. Большая стрелка была с нею рядом. Голову распирало изнутри. Но несмотря на это, я уже чувствовал, что начинаю приходить в себя. Когда и как я вернулся домой? Я сполз с кровати и все так же ползком добрался до джинсов, чтобы еще раз проверить карманы, они подсохли, и вонь усилилась, пошарил под стулом и столом. Но ничего не нашел. Захотелось завыть. Банковская карта, проездной, деньги наконец. Я не мог никому позвонить. Я не мог выйти из дома и куда-нибудь поехать. Было совершенно непонятно, как и на что дальше жить. Но больше всего меня жег позор.

Я сгреб джинсы, всю остальную одежду. Будь хоть малая возможность осуществить это, я бы сжег все прямо здесь. Но вместо этого я отнес все в ванную, бросил в таз и стал заливать водой. Как только таз наполнялся, я сливал воду и заполнял таз водой вновь. Сыпал порошок и ожесточенно полоскал и выкручивал.

— Что ты делаешь? — спросила мама у меня за спиной.

От ее голоса я вздрогнул, но не обернулся. Ничего не ответив, погружал руки в воду, чувствуя, какими склизкими они становятся от порошка, как порошок растворяет кожу на ладонях, как отделяет от костей мышцы, как размягчаются и тают сухожилия, и только кости твердеют и становятся чистыми и белыми.

Не говоря ни слова, я закрыл перед матерью дверь, задвинул щеколду, стащил с себя трусы и кинул в тот же таз. Этого мне было мало, я был готов сам забраться в таз, сыпать на себя порошок, стирать себя, мне так хотелось, чтобы эти пятна, с которыми не справиться обычным порошкам, растворились без следа и кожа моя засияла со снежной свежестью.

Я стоял под душем. Струи горячей воды впивались в меня, жгли, когда я стал замечать это, стало больно, нужно было терпеть, решил, что уже достаточно. Хватит жалеть себя.

Почистил зубы, долго, два раза выдавливая пасту на щетку, смотрел себе в глаза, на красноватые глазные яблоки, еще пьяные, мутные.

— Мама, одолжи денег, — попросил я. Она вначале не реагировала, чего-то ждала. Я чувствовал, что она решает для себя, нужно ли спрашивать у меня что-либо, ведь я все равно ничего не стану рассказывать, или же просто отказать. Но она отложила книгу, пошла в свою комнату и, пристально посмотрев мне в лицо, протянула мне сложенные пополам двепятисотрублевки.

 

#13

В салоне связи рядом с домом я восстановил симку и вставил ее в старый кнопочный телефон. Пришла эсэмэска о пропущенных вызовах. Это была Катя. Почти сразу же она позвонила. Я ответил. Знал, что на меня сейчас выльется поток упреков и обиды. Но я жаждал наказания. Только через наказание можно справиться с этим чувством вины. Но, видимо, никто не хотел, чтобы я с чем-то там справлялся.

— Привет, — сказала она.

— Да, привет. — Мой голос был виноватым, мне хотелось уже начинать оправдываться, объяснять.

— Можешь приехать ко мне? — спросила Катя.

— Да, конечно, — сразу же согласился я.

Весь мир был странным и непривычным. В автобусе я купил билет и долго его рассматривал. Пытался складывать цифры, гадал, стоит ли его уже съесть. Моя голова была словно неправильной формы, мысли не гнулись, с трудом проходили по незримым каналам, то застывая, то размякая. Похмелье накатывало. Хотелось пить. У метро купил воды. Стоял у турникета и не мог найти щель, куда надо кидать жетон. Я оказался в другом городе, то что раньше было привычным и не требовало никакого внимания, вдруг стало очень сложным и непостижимым. Повиснув на поручне, я мечтал о том, чтобы эта дорога скорее закончилась. Оглушительный гул в вагоне переполнял мою голову, она уменьшалась и твердела, у меня на плечах вместо головы скоро должен был остаться грецкий орех.

На улице чуть отпустило. Допил воду, выбросил пластиковую бутылку в урну. Небо низко нависало над городом. По-прежнему я не мог понять, какое сейчас время года. Вскоре я подошел к подъезду Кати и позвонил ей.

— Я внизу, — сказал ей.

— Поднимайся, квартира пятнадцать.

Я чуть сдрейфил. Ведь я еще ни разу не был у нее. Никогда она не приглашала меня. Мы прощались у подъезда. Для нее это было всегда принципиально. О причинах она не говорила, но было ясно, что со своими родителями знакомить она меня не хочет. Да и я не горел желанием. Разыгрывать из себя не пойми кого. Пожимать крепкую руку возможного будущего тестя, смущенно улыбаться пристально осматривающей тебя какой-то женщине в фартуке, видимо, возможной теще. Знать, что мой вид вызывает большие сомнения, но приличия требуют показного радушия, чая с печеньем и бодрых бесед.

— Родителей нет, уехали. Проходи.

На меня налетела лохматая серая собака, прыгала, визжала, будто бы я был самым важным для нее человеком на свете.

— Жора, прекрати, — Катя оттащила от меня собаку. Я снял обувь. Стоял в темном коридоре и ждал, пока Катя запрет собаку где-то в глубине квартиры.

Она вернулась. Ее губы впились в мои. Она взяла меня за руку и потянула куда-то. Мы вошли в комнату. Она села на кровать и притянула меня к себе. Я повалился на нее. Не понимая, что происходит. Все это было будто бы не со мной. Она стянула с меня свитер, присосалась к моему соску, ее пальцы расстегнули мои джинсы и стащили их до колен. Она высвободилась из своего халата, обвила меня ногами и вставила мой член в себя. Где-то в квартире скребся и выл в отчаянии Жора, а я всаживал его хозяйке, переставая ощущать границы своего тела, соскальзывая во влажный мрак вне себя.

Я кончал. В ужасе понял, что кончаю в нее. Дернулся, чтобы выйти из нее, но она крепко держала меня, стала шептать:

— Тише, тише, все хорошо.

Мой член, обмякнув, от этого шепота почти сразу же стал набухать. Я был готов расплакаться от благодарности. И так перетечь спермой в нее полностью.

 

#14

— Ты опоздал, — Дмитрий, не отрываясь от монитора, от раскрашенных «Эксель» таблиц, сказал только это. Но для меня это значило штраф. В любой другой день я бы стал много думать об этом и нервничать. Но я мало спал. Какими-то урывками. Засыпал, но потом в панике просыпался. Мне все казалось, что я проспал, я хватался за телефон, но на его маленьком монохромном экранчике чернели все те же цифры, лишь последнюю перещелкивало чуть вперед. Так я лежал, старался заснуть, чтобы проснуться уже только от будильника, но то, что он может не сработать, не переставало меня тревожить. Мне было душно, но руки и ноги, все тело были наполнены какой-то вязкой жидкостью, под кожей и в животе с грохотом проносилось что-то, будто тяжелый товарняк с вагонами-цистернами, уходя куда-то под тело. Я проснулся вовремя, но сил никаких не осталось. Время, до этого бесконечное и квадратное, с трудом переваливающее через прямоугольные грани, рассосалось, я никак не мог ухватиться за него, привычная колея не держала. Я вышел из дома поздно, я не нашел на остановке своего автобуса, другой вез неторопливо, с трудом распахивая двери на остановках и не спеша их закрывая.

— Сегодня поставка, а завтра в ночь инвентаризация, — Дмитрий, не оборачиваясь, поднял глаза и посмотрел на мое изображение на мониторе. Камера висела прямо у меня над головой, транслируя мою оболочку непрерывным потоком, записывая мои движения, одновременно затирая меня, каким я был на прошлой неделе, чтобы так же через неделю затереть меня снова новой копией.

Я, минуя комнату персонала, где обитали продавцы, прошел к себе на склад. Там стал переодеваться. Форма воняла, я вновь обещал себе, что после этих двух дней возьму ее стирать, но запах, шибанув в нос, почти сразу же исчез, как только я натянул все на себя.

Два дня. Я закрыл глаза. Чувствуя, как дыхание становится глубже. Я проваливался в сон и ничего с этим поделать не мог. Или не хотел.

 

#15

Чем милее продавец с покупателем, тем беспощаднее он с кладовщиком. Шипит рация, голос Аллы наполнен теплом и любовью, когда она рядом с покупателем наговаривает заказ, сообщая букву стеллажа, номер полки, артикул и размер. Рыщешь в полумраке среди ровных рядов коробок, сверяешь цифры на них с цифрами в голове, хватаешь, как тебе кажется, то, что требуется, бежишь по лабиринту к свету. Где уже ждет тебя она.

— Ты дебил? Что за шляпу ты притащил?

— Что заказала, то и принес.

— Ты что здесь в уши долбишься?

— Сперва залупу изо рта вытаскивай.

Дмитрий уже несется из своего офиса. Орет. Я и она цепенеем. «Уволю, суки!» Никому не страшно. Алла повторяет заказ. Вонзая взгляд своих красивых глаз мне в переносицу. Я разворачиваюсь и снова растворяюсь в темноте. Как бестелесный дух. Со вторым штрафом за день.

 

Поставка пришла около одиннадцати. Это было хорошо. Я позвал Дмитрия, и он сорвал с дверей бумажные пломбы. Водитель был неразговорчив. Он протянул мне конверт с накладными, я проверил пломбы на дверях кузова, он дернул засовы и распахнул одну дверцу. Сверяя номера коробок с накладной, я сгружал их на пандус, одновременно проверяя целостность специально раскрашенного скотча. Несмотря на все предосторожности, водители воровали. Нередко в коробках можно было найти вместо новых кроссовок стоптанные вонючие ботинки. Иногда и вовсе коробок не хватало. Начиналась кутерьма со звонками на склад, в другие магазины из маршрутного листа. Водители психовали. Требовали подписей и штампов на своих документах. Совершалось очень много телодвижений. Главная цель была одна — лишь бы где-то там наверху не решили повесить исчезнувший товар на магазин. И на персонал, соответственно.

Коробок было тридцать четыре. Я очень надеялся, что там будет больше обуви, чем одежды. Но, судя по весу большинства коробок, денек ждал меня отстойный. Я перетаскивал коробки в помещение склада, заставлял ими проходы между стеллажами, забивая все свободное пространство. С последней коробкой лязгнули двери. Рацию пучило от заказов. Сам Сатана, видимо, проектировал этот день.

— К вечеру ты должен все разобрать, — Дмитрий, не глядя на меня, сообщил все это одной из коробок и затрусил прочь со склада.

Так хотелось выпустить всю свою истерику и проорать ему что-нибудь вслед, что смяло бы все это мое очевидное будущее в мерзкое месиво. Но я молчал. Корчился весь внутри и помалкивал.

Мартышки в клетке бесновались. Одной вскроют черепушку и, черпая ложкой, съедят мозг. Потом черепушку прикроют. Обезьянка откроет глаза. И пошатываясь, отправится восвояси. Прижимая голову обеими лапами к груди. Радуясь тихо-тихо чему-то, о чем уже и не вспомнить.

 

#16

Дмитрий общупывал нас на выходе из магазина. Таков был порядок. Он сказал, что надо расстегнуть куртку, поднять штанины, он обхлопал каждого. Кого-то более пристально. Проводил руками, словно гладил. Алла будто бы отозвалась на его прикосновение, подалась к нему грудью, при этом издала протяжный стон. Дмитрий отскочил от нее, как обжегшись. Все захохотали. Но быстро усмирили себя под злым его взглядом. Роллета опустилась и закрыла вход в магазин. Я продел через две петли пластмассовый прутик пломбы и затянул его. Дмитрий подошел и проверил, подергав. Торговый центр был уже пуст. У центральных ворот стоял охранник и нетерпеливо ждал, когда же мы уже все свалим. Закрыв за нами стеклянные двери, он снял с себя фуражку и расстегнул китель пуговицу за пуговицей. Он уходил в глубь галереи, по обе стороны которой черные витрины отражали его полную фигуру. Скидывая с себя одежду. Обувь, брюки, рубашку. Чем дальше он уходил, тем меньше на нем оставалось одежды. Вскоре вдалеке тусклым пятном белели лишь его ягодицы.

Мы вышли на улицу. Свежий холодный воздух заполнил легкие. Голова прояснилась. Но пенопласт усталости заполнял ее, как желудок чайки. Нет места для иного желания, как только скорее добраться до дома. Лечь спать. Но это желание — привычка. Стоит только понять это, как тут же вспоминаешь. Ты ведь уже не такой, каким был совсем недавно. Ты ведь больше не один.

Во мне шевельнулся трепет. Я достал свой телефон и набрал Катю. Слушая гудки, замирал в предчувствии радости от звука ее голоса. Но она все не отвечала. Непроизвольно во мне распустилась обида. Ведь казалось, что достаточно одного гудка, чтобы она ответила и ее обрадованный голос заплескался в динамике. Я набрал ее номер еще раз. Уже не слыша гудков, вместо них одну только тишину между ними.

В метро на одной из остановок телефон осветился. Пришло сообщение: «Привет. Не могу сейчас разговаривать. Как ты?».

Да, конечно, ведь Катя сегодня тоже на работе.

С каким-то непонятным облегчением я ответил: «Скучаю((».

На следующей остановке замигало письмо в углу экрана: «Я тоже. Чмок».

В сдвоенном отражении в окне вагона я увидел, как мое лицо светится от радости. Я был не похож на себя. Я показался себе каким-то даже красавцем. Казалось, что это только начало тех изменений во мне, что сотрясут этот мир вокруг.

 

#17

Для того чтобы вывесить какую-нибудь вещь в зал со склада, нужно найти артикул этой вещи в системе и создать накладную с перемещением. После учета, с указанием фамилии того, кто осуществляет операцию, данная вещь уже числится в зале. На эту вещь вешается аларм, состоящий из двух частей. «Папу», плоскую пластину с гвоздиком посередине, вставляешь в шов и защелкиваешь «папу» «мамой». Теперь их просто так не разлепить. Только либо сильными магнитами, прикрученными к столу кладовщика и на кассе, либо специальным пистолетом с вылезающим после нажатия изогнутым стальным штырем.

Каждое утро и в течение дня продавцы ходят по залу и проверяют, чтобы все вещи были с алармами. Иногда дополнительно на вещь вешается еще липкий аларм — квадратик с сигнальной схемой внутри. При выходе из магазина сигнальные рамки начинают пронзительно звенеть, если вдруг кто-то надумает вынести вещь, минуя кассу.

Но все эти предосторожности рассчитаны на простаков.

Алармы оплавляют зажигалкой в примерочных. Также снимают с помощью причудливых кусков магнитов или экранируют с помощью пакетов, выложенных изнутри фольгою, и рамки на выходе туповато молчат.

Иногда получается кого-нибудь поймать и даже сдать в полицию. Но чаще всего, несмотря на всю бдительность, обескураживающую подозрительность, камеры в зале, алармы, охрану комплекса, — нельзя сделать ничего. Вещи испаряются из магазина. Вещи исчезают.

 

#18

Нестерпимо хотелось спать только до часу. Потом будто бы прошел через незримый барьер, сон отпустил, сознание прояснилось, но это была особенная ясность, странная, как первая ступень к безумию. В руках у меня был сканер, пикая, он запоминал каждую вещь, что я перебирал в коробках. Заполняя его память, я уничтожал секунды. Тысяча, две тысячи, три… Они превращались в пыль, от этой пыли мои руки становились сухими и серыми. Появлялся Дмитрий и торопил меня. Выхватывал сканер, показывал, как быстрее. От него шибало «Рэдбулом», его потрясывало от холостого возбуждения. Он швырял в меня сканер и уносился опять в свой офис. Я опять пытался войти в транс, добиться другой картинки перед глазами, пусть бы это был лес. С сосновых крон время от времени падали бы сухие иголки. Пение птиц, шелест листвы выступали каким-то intro к трекам, которые вот-вот зазвучат глухими битами. По верхушкам деревьев, пригибая их, проползал бы ветер, и где-то совсем рядом ссорились между собой дети. Тонкими и сильными голосами они выясняли что-то между собой. Ворона размечала свой короткий полет размеренными кар-кар-кар. Пик-пик-пик. Перед глазами у меня проступил штрихкод, и я не знал, отсканировал его или нет. Копились ошибки. Лес застилало дымом. Я тер глаза. Но все мутнело. Птицы смолкли, и свет терял силу. Деревья застыли. Они словно каменели. Каменные серые кроны. С каждой секундой меркли любые цвета. Что-то сломалось. Мир чернел. Дети орали друг на друга. Их голоса бились в истерике.

Пик-пик-пик. Вывалить несколько коробок в проход. Лечь на вещи в целлофановых пакетах, подгрести их под голову. Спать.

Ведомости не сходятся. Слишком много ошибок. Где-то вещей больше чем нужно, где-то меньше. Секунды опадают, шелестят целлофаном под ногами. Оплывает мир стеллажами, коробками, тенями, мигающими под потолком лампами. Мое настоящее — это вечность. Не желая оставаться в настоящем, не в силах вспомнить прошлое и не заслужив никакого будущего, я как бы и не существую. Только в снах не возникает никогда сомнений, что все, что окружает тебя, реально. И часто — когда ты не можешь вынести этого чувства, ты в ужасе просыпаешься. И успокаиваешься. Вокруг тебя по-прежнему ничто.

Пик. Пик. Пик.

Леса больше нет.

 

#19

— И как?

— Минус две тысячи долларов.

— Да, уж. Вы умельцы.

— В смысле?

— Не разыгрывай из себя идиота.

Я встретил Катю с ее смены. Стоял у входа, ждал. Она вышла вместе с Мишей. Они достали по сигарете и удовлетворенно курили. Я отказался. Смотрел на них. Они стояли будто бы и порознь, но заодно. Выражение на их лицах было одинаковое. Усталость, спокойствие и вместе с тем похожий заряд на следующий день. Они строили планы. Действия выстраивались у них в головах. Одно следовало за другим. Они думали о чем-то, не размыто, а очень отчетливо. Как будто это уже произошло. Вот прямо уже перед глазами. В эту минуту я их ненавидел. Таких одинаковых. Настроенных на мир. Лишенных сомнений и страха. Обреченных на успех. Но морок развеялся. Катя шевельнулась. Как будто наконец заметила меня. Потянулась ко мне. Сделала всего лишь один шаг по направлению ко мне. И стала ближе. А затем и вовсе взяла меня под руку. Я почувствовал ее тело через одежду. Отчего из моего черепа проклюнулась свежая веточка, и распустились нежные листья.

— Миша, пока! — Она махнула ему рукой и потащила меня в сторону метро. Мы поехали ко мне. Сидели рядом в метро, поочередно просыпаясь, чтобы не пропустить нужную станцию. В пустом автобусе навстречу потокам людей на машинах и битком набитом общественном транспорте мы словно спускались по течению реки, тогда как все бешено гребли вверх, оставаясь на месте. Нас разбудил кондуктор, словно точно знал, когда нам надо выходить. Он что-то эмоционально курлыкал нам в опухшие лица, мы радостно и благодарно улыбались и даже помахали ему рукой, когда автобус, выгрузив нас на остановке, пошел на кольцо.

— А кто заплатил за проезд?

— Я думала, что это сделал ты.

Мы бесшумными существами зашли в квартиру. Крадучись, прошли по коридору в мою комнату. Было тихо. Я напряженно прислушивался. Непонятно почему. Ведь едва ли мама что-нибудь сказала бы мне. Но нам, видимо, хотелось таиться. Играть по кем-то придуманным правилам. Быть тайными любовниками. Бесшумно ласкать друг друга, все времяприслушиваясь, не идут ли, чтобы нас схватить, тащить нагих на площадь и там под разгневанный гул толпы рубить руки, ноги, отрезать мои бубенчики, скармливать их волкам. Мы лежали на моей узкой кровати. Я тискал ее груди, проводил ладонью по животу до ее мягких нижних губ, проваливаясь в сон и просыпаясь оттого, что тело затекло. Но было не пошевелиться. Катя спала. Втягивая через нос воздух большими порциями. В ее теле не было расслабленности, оно словно активно работало, перерабатывая накопившуюся усталость на запасы нового дня. Она не видела снов, или же и они шли материалами для строительства обновленного свежего тела и моего ближайшего будущего.

А я не мог двинуться. Совсем скоро уже ни о чем не мог думать, кроме как о стальной стружке, разносимой по венам от обездвиженных частей своего тела. Не в силах терпеть, выдернул себя из-под Кати, упал на пол и там и заснул.

 

#20

— Да, она лучше всех, что у тебя были, — мама затянулась сигаретой. Она смотрела в окно, иногда переводя взгляд на мое отражение на стекле.

Нужно ли мне было ее одобрение? Скорее всего, да. Но вместе с тем я почувствовал разочарование. Если все так, как говорит мама, то ее должна была захлестнуть ревность, едва скрываемая ненависть, она стала бы язвительно потешаться над внешностью Кати, над ее манерой говорить и одеваться, мама предприняла бы все, чтобы я как можно скорее избавился от Кати, потому что так ее миленький и любимый сынок навсегда останется с нею рядом. Но получалось как раз наоборот, мама будто бы хотела наконец отделаться от меня, передав на попечение другой. От таких мыслей во мне увеличивались раздражение и обида. Неужели мама даже не посмотрит на меня?

Словно прочитав мои мысли, мама обернулась и мягко улыбнулась, будто бы прося прощения. И еще в этой улыбке была какая-то болезненность. Покорность мне, моему решению, беспомощность перед тяжелеющим временем.

Я вернулся в свою комнату. Катя сидела на диване и ждала своей участи. Было видно, что она волнуется. Будто бы решалась ее дальнейшая судьба.

«Что здесь происходит?» — в недоумении подумал я. Неужели от этого дня, от каких-то событий и решений так много зависит в будущем? Ведь не может же быть так, что, словно от взмаха крыла бабочки, от неверного движения или слова все обрушится, погребая под собой обычный ход событий. И весь этот день — не случайность, не один из целой череды таких же дней, а поворотная точка, верстовой столб. Голова заболела. Мне нужно было перестать себя накручивать. Я сам уже вел себя неадекватно. Надо было успокоиться. Всем.

— Идем пить чай.

Но на кухне уже никого не было. Только сигарета медленно тлела в пепельнице, испуская плотную струйку дыма. Дым чертил в воздухе знаки. Я взял сигарету и, перед тем как ее затушить, сделал две глубокие затяжки. Едкий горький вкус.

 

#21

Денег не было. Я мог сколько угодно срезать свои ежедневные траты, но совсем без денег обойтись никак было нельзя. Транспорт, кое-какая еда. Любой шаг, стоило только выйти из дома, требовал денег. Бродить неустанно, взявшись за руки, вместе с Катей было мучительно. При этом я не мог ей объяснить, почему мы не можем просто зайти и посидеть в кафе, сходить в кино, забуриться в бар. Все же нормально, деньги ведь есть. Она в подтверждение этого доставала кошелек, и он сам раскрывался, как перезрелый фрукт, выплевывая, словно пыльцу, хрустящие купюры. Иногда я сдавался, сидел, поцеживая американо, незаметно сглатывая голодную слюну, но горделиво не притрагиваясь к суши или наггетсам. Меня изнутри всего корежило. Я считал дни до следующей зарплаты. Она виделась мне чудесным избавлением из этих жестких силков. Сличая жалкие кругляшки монет перед каждым выходом из дома, я снова и снова сверял количество дней до заветной даты.

Иногда звонил телефон. На экране высвечивались незнакомые номера. Это было очевидно, в моем телефоне не было забито ни одного имени. Но я боялся, что позвонит Никита, а я не знал, как мне с ним себя вести.

Он бросил меня. Оставил одного. Пьяного до беспамятства, во многом по его воле. Меня обчистили, быть может, даже кто-нибудь из его приятелей. Ни одного из них я не узнал бы, если бы вдруг встретил где-нибудь вновь.

Не отвечал я не из-за упрямой обиды и справедливой ярости. Я знал точно, что если отвечу на звонок, уже через минуту после его первых фраз поддамся его прекрасной самоуверенности, меня кувырнет эмоциональным сальто, мысли станут прозрачными словно сопли, и станет очевидно, что винить кого-нибудь, кроме себя, как-то уж малодушно и глупо. Я отдавал себе в этом полный отчет. А за моим частоколом обид хоть как-то можно было продержаться некоторое время. В ином случае что мне оставалось.

Еще больше я боялся, что мне может позвонить препод. Любая мысль о необходимости писать диплом ввергала меня в оцепенение. В этом не было здравого смысла. Видимо, я хотел просто погубить себя. Наказать. Просто сдаться. Сделать бесспорным то, что я слаб и жалок. Чтобы жить всю оставшуюся жизнь, питаясь этим гадким чувством жалости к себе. Или еще лучше. Не жить.

 

#22

Дали зарплату. Я смотрел на экран терминала и долго не мог сопоставить цифры и их значение. Все было неестественно, нелогично и отдавало безумием. Я позвонил в магазин, трубку взяла Алла. Я удивился, что она делает в офисе. Голос ее был игривым и томным, мелькнула мысль, что я по какой-то нелепой случайности набрал номер секса по телефону.

— Позови Дмитрия! — выкрикнул я в отчаянии.

— Да, — ответил он сразу же. Голос его был недовольным и напряженным.

— Дмитрий, у меня зарплату начислили с ошибкой. Можно как-то узнать в бухгалтерии…

— Никакой ошибки нет, — глухо, с усилием произнес Дмитрий. — С учетом штрафов и по результатам инвентаризации я начислил тебе только за рабочие часы. В следующем месяце старайся лучше.

Он поспешно повесил трубку. Но я все же успел услышать смех. Алла веселилась от души.

 

#23

Миша просто устроил вечеринку у себя дома. Катя долго уговаривала меня пойти. Я сдался, предвкушая плотный ком неуверенности и неловкости у себя в горле. Отпустить Катю одну я уже не мог. В голову лезли мрачноватые картины общего веселья, плавно перерастающего в групповую вакханалию. Катя очень радовалась моему согласию, она благодарно прижималась ко мне и вся светилась от непонятного мне ожидания. Квартира располагалась в центре, на улице, усеянной барами и кафе, тротуары которой были заставлены дорогими тачками. Мы свернули под арку в темный двор, гомон, музыка и шум сразу же значительно отдалились. Отыскав нужный подъезд, набрали номер квартиры. Очень быстро, почти сразу же, из динамика донесся энергичный голос Миши:

— Открываю!

Мы поднялись на третий этаж, Миша ждал на пороге. С радостными возгласами стал обнимать Катю, затем меня. Я сразу же обмяк от этих объятий, напряжение стало спадать. Словно испуганная мышь, я переступил порог.

Это была квартирка с двумя небольшими комнатами и огромной кухней. Окна кухни выходили на ржавые крыши. При желании и должном везении можно было перебраться с карниза на них. Внизу темнел маленький каменный дворик под завязку заставленный машинами. От них шел густой запах остывающих моторов, который набивался в кухню через открытое окно. На кухне уже было несколько человек. Я пожимал руки, слышал имена, тут же забывая их. На полу стояли большие колонки, которые вспучивали воздух ритмичными пузырями густых басов. Мне сунули в руку бутылку пива, Миша радостно похлопал меня по плечу и растворился среди своих друзей.

Катя сжала мне руку, я посмотрел на нее. Она улыбалась — вот, видишь, все будет хорошо. Я благодарно и тепло улыбнулся в ответ. И сделал большой глоток.

К утру, когда вечеринка подходила к концу, Миша уложил нас с Катей в одной из комнат. Мы лежали на узком диване в абсолютной темноте, из-за дверей доносились отголоски еще тлеющих, но быстро остывающих голосов. Бесшумно мы занимались любовью. Двигаясь плавно, чтобы ни одна пружина не скрипнула, медленно погружаясь в блаженный сон.

 

#24

— И как твой диплом? Продвигается?

— Ну, так.

Отец настоял, чтобы мы встретились. Он звонил постоянно. Я подумал, что, может быть, он хочет мне дать денег. На это надеялся. Но как только его увидел, удивился себе, с чего это я взял. Весь какой-то маленький, высушенный, лицо в морщинах, как в складках на кожуре прошлогоднего яблока. Я стоял и смотрел на него сверху вниз, а он счастливыми глазами жадно меня осматривал, то и дело останавливаясь взглядом то на моем лице, то на руках, шее, долго разглядывал мой нос. Я молчал. Он хотел меня обнять. Получилось неловко. Я даже похлопал его по спине, что бы это ни значило.

— Виктор, давай зайдем куда-нибудь, — отец засуетился, — я знаю здесь недалеко одно уютное место.

Уюта здесь не было ни на каплю. Маленькое узкое помещение, по одну сторону тянулась высокая стойка, по другую — стояли два маленьких столика. Отец взял себе двести граммов водки и пива.

— Витя, ты чай или кофе? — крикнул он от стойки. Все стали оборачиваться. Я подошел вплотную и заказал пива. Отец, растерявшись, бросил удивленный взгляд на меня. Я забрал свое пиво и вернулся за стол.

У отца была другая семья. Он начал про нее рассказывать, про какого-то мальчика и какую-то девочку, с гордостью говорил про оценки в школе, секцию карате, увлечения шахматами, быстро пьянея и уже не особо осознавая, что все это не может быть мне интересно. Совсем. Но я слушал про своих, так получалось, сводных брата и сестру со странной внимательностью. Хотелось пить, и совсем скоро я заказал еще один бокал. Я почувствовал, что начинаю напиваться, но мне уже было хорошо, и хотелось еще большего раскрепощения, чтобы мир светлел и наполнялся любовью. Я разливал водку из графина по рюмкам и восторженно рассказывал что-то отцу, хлопал его по спине, говорил все громче и громче. Видеть в отце не врага, а друга, близкого человека… я потерял бдительность. Снова. Как много раз до этого. И уже завтра ведь станет очевидно, что все это неправда, сто раз это проходили, он снова исчезнет, и не будет ни теплоты, ни родства до того момента, пока ему самому вдруг не захочется проверить, по-прежнему ли я на крючке.

— Любимая, — говорил я в трубку, — я приеду к тебе. Почему не надо?

Я брел по оживленным улицам. Фары проезжающих навстречу машин слепили глаза. Я набирал ее телефон вновь и вновь. Я не мог понять, почему она не берет трубку, ведь я хочу быть с ней. Чтобы не замерзнуть, я прижался к батарее в подъезде. Иногда кто-то проходил мимо меня, но я замирал, словно спрятавшись, и меня не трогали. Утром, не в силах унять дрожь, от которой все мое тело трясло, как от электричества, я добрался до дома. Сын после встречи с блудным отцом.

 

#25

Я не мог дозвониться до Кати весь день. Сперва я не особо переживал. Она дуется, она воспитывает меня. Но после нескольких часов игнора меня начала охватывать паника. Я метался по своей комнате, злился, скулил, пытался занять себя чем-нибудь. Затеял уборку, помыл пол, елозил мокрой тряпкой по линолеуму руками, будто бы набитыми нейлоновым наполнителем, потратив все силы, валялся плюшевым распотрошенным медведем на полу, холодило щеку, перед глазами лежал телефон, тусклый и безжизненный. Меня забыли поставить на зарядку. Меня заменили на что-то другое.

В открытую форточку затекал воздух, густой струей спускался по стеклу на подоконник, чуть расползался и теплел, но все же, холодный и плотный, он лился на пол и подползал ко мне. Как же мне было холодно. Я обхватил себя руками и лежал, не в силах унять трясучку, но и подняться, закрыть форточку было никак невозможно.

Я думал о себе. Как мне такому жить в этом холодном и равнодушном мире. Я даже не был размером с муравья на яблоке. Я умещался в пузырек воздуха, такой микроскопический, словно меня и вовсе не существовало. А сделать бы так, набраться сил и наглости, заполонить собой эту комнату, этот город, мир. Наполниться величием, смыслом, яростью, смести с дороги, ведущей к вершине мира, всякого. Стать значительным. Настоящим. Разглядеть себя.

Но этот холод, откуда бы он ни взялся, сморщивал меня, словно я был крохотной пиписькой маленького мальчика, прикрытой стыдливо ладошками.

Почему так? Зачем?

Телефон вдруг заколотило по полу. Я проворно схватил его, крикнул: «Привет!» — не в силах совладать с радостью, и в ту же секунду подумал, а вдруг это вовсе не она.

На том конце повисло молчание.

«Алло, алло», — теряющим силу голосом кидал, как камни в колодец, но не было отклика. Только несколько секунд спустя послышались короткие гудки.

Не в силах больше терпеть, вновь нажал на номер Кати. Долго слушал длинные гудки, уже точно знал, что сейчас звонок сорвется, но в этот момент она ответила.

— Да, — сказала без эмоций, в напряжении.

— Привет, — я старался взять себя в руки, — как ты?

— Я-то хорошо. А ты?

— Лучше…

 

#26

Я поменялся сменами. Мне нужно было отработать три подряд, зато потом меня ждал почти что отпуск. Мы с Катей хотели поехать к ней на дачу и пожить там. Протопить печку. Греться. Пить чай. Любить друг друга. Гулять по лесу. Отдыхать от города и людей. Быть вдвоем. Или, вернее, втроем, если считать Жорика.

В электричке к нам пристала контролерша и заставила купить на собаку билет. Жорик сидел под скамейкой в страхе от чего-то, Катя протягивала к нему руки, и он лизал их. Ехать нужно было больше часа. Мне все это было в диковинку.

У нас никогда не было дачи. Слово «дача» для меня значило нечто иное, так мы с мамой называли детский сад, куда она отправляла меня на лето, забирая только на выходные. Самое тоскливое место на земле. Воспоминания у меня остались достаточно яркие, мне не стоило особого труда вновь погрузиться в состояние постоянного ожидания, когда считаешь, сколько ночей осталось до момента, когда приедет мама и заберет тебя. В этом ожидании я просыпался, и оно уже не уходило от меня никуда, следовало за мной, куда бы я ни шел и что бы ни делал. Я ел, я играл, я рисовал, я смотрел в окно, я ходил в туалет, я лежал на своей кровати, в прямоугольнике света от фонаря с улицы, уже поздно вечером. Мечтал только об одном, чтобы прошла и эта ночь и чтобы их тогда осталось меньше. Я ждал. Ночь близким черным лесом заползала мне в самое сердце.

За окном электрички тянулся забор, за ним болотистый лес, из которого выступали изгороди и дома. Выщербленныедождем и временем. Людей в вагоне набралось не много. Мы сидели друг против друга. Молчали. Я делал усилие, чтобы не заглядывать ей в лицо, но каждый раз, когда она шевелилась, будто бы этого и ждал, вскидывал взгляд, заискивающе светлел лицом, подавался вперед. Но она тянулась к Жорику, стучал его хвост под скамейкой.

Это была не усталость, а сомнение. Я смотрел на Катю, ее лицо не было напряжено, но твердыми чертами, отчетливостью в каждой линии говорило о том, что она решает и все не может решить задачу. Я знал, что могу облегчить ей выбор. При этом, что бы я ни сделал, я только лишь, выступив катализатором, ускорю реакцию. Кардинально изменить что-либо я уже не мог. Человек, как и любое существо, покорно судьбе. Эта покорность отчетливее при близости смерти, но и в любых других случаях все истерики оттого, что понимаешь, изменить что-либо ты уже не можешь. Но на первое время у тебя еще достаточно сил, чтобы себя сдерживать, и только загнанный взгляд выдает тебя с потрохами.

Мы почти не разговаривали. Я все смотрел в окно на серый пейзаж. Лес подступал вплотную к железнодорожному полотну, и казалось, что, высунувшись из окна, можно тут же получить по лицу розгами веток, но высунуть можно было вовсе не лицо, тогда бы все встало на свои места. Но затем электричка выезжала на открытые пустые поля, черные, ничем не засеянные. Над ними лежало холодное тяжелое небо. И ни одной птице было не подняться под его тяжестью.

Я провалился в сон, и электричка куда-то ушла в сторону. Я стоял один. Других детей уже не было. Я не помнил, куда они делись. Но мне это совершенно было неважно. Я терпеливо ждал. Мимо прошел какой-то старый человек. От него веяло холодом и чернотой, тянуло, словно из сырого подвала. Один только шаг, и переходишь из одного воздуха, теплого, бестелесного, как через пленку — в холодный гнилой. В лужах на бетонном полу блестит битое стекло, и это единственный свет. Старик вдруг останавливается и оборачивается, сощурившись, смотрит на меня.

— Что ты здесь делаешь? Уходи!

— Я жду.

— Кого ты ждешь?

Я пытаюсь ответить и понимаю, что не знаю ответа. Кого я жду? Зачем?

— Уходи! Уходи! Уходи! — кричат дети. Их лица сморщенные. И одинаковые. И в глазах блеск битого стекла.

Я вздрагиваю. Озираюсь. Катя смотрит на меня. Я тянусь к ее руке, чтобы найти что-то реальное, спокойное, теплое. Она оставляет свою руку в моих руках. Я глажу кожу. Ее ладони сухие.

 

#27

Дыхание перехватило от холода. С полустанка, как шары, которые при ударе превращаются в боевых монстров, укатили куда-то все те, кто с нами сошел с электрички. Мы спустились по потрескавшимся, в ребрах арматуры ступенькам и пошли к далеким домам. Они нестройным рядом стояли на пригорке. Подняться к ним, ближе к небу, и там небеса разверзнутся, широкий луч света ляжет дорогой к лучшей жизни. Жорик сошел с тропинки и изогнулся в напряжении. Он смущенно поглядывал на меня, и из него шлепало что-то нездоровое, желтое.

— Опять нажрался какого-то говна, — Катя разговаривала с Жориком, выговаривая ему за его собачью сущность. Я прошел вперед, потом, подталкиваемый тихой удалью, зашагал дальше в стремлении первым забраться на горку. Тропа разрослась и соединилась с дорогой, которая излучиной вывернула откуда-то. В ноги впивался гравий, и подъем временами был довольно крут. Я быстро запыхался. Грудь ходила ходуном. Меня снова придавило незримой тяжестью. Катя легко догнала меня. Жорик заметно повеселел. Потом началось что-то похожее на соревнование. Я изо всех сил устремился выше. Но Катя, шумно задышав, тоже поднажала. До вершины она добралась первая и с довольным покрасневшим лицом, улыбаясь, будто забыв или откинув свои невеселые думы, ждала меня. Тянула руку. Я схватился за нее, как за спасательный круг.

Мы вошли в садоводство. Пошли по широкой песчаной дороге. По сторонам за высокими заборами виднелись застывшими холодными окнами дачные домики. Дорога несильно вздымалась и опадала длинными волнами. Прошли мимо густо гудящей трансформаторной будки, над ней горел единственный фонарь на улице. От ходьбы и чистого воздуха внутри билось возбуждение, словно от легких наркотиков. Голову чуть кружило. Хотелось прыгать и хохотать. Я подбегал к Кате, дразнил Жорика, вприпрыжку бежал с ним вперед.

— Мы уже пришли, — остановившись у одного из поворотов, крикнула нам Катя, мы развернулись, Жорик рычал и хватал меня за ноги. Заигравшись либо забывшись, он вцепился мне в брючину и держал мертвой хваткой. Я шагал, приволакивая его, но он все не отпускал.

— Жора! — вдруг встала на мою защиту Катя, — ну-ка, прекращай.

Но «шторка», видимо, «опустилась ему на глаза».

А я стоял, как деревенский дурачок, и улыбался.

Жизнь.

 

#28

Быстро стемнело. Мне все никак не удавалось растопить печь. Огонь быстро пожирал ворох газет, что я напихивал в топку, но лишь опаливал поленья. В доме было несколько комнат, но двери в них были закрыты. Катя куда-то исчезла, я даже не слышал и звука, будто бы я остался один в доме. Но когда я закашлялся от дыма, который облаком вырвался из печки, когда я открыл дверцу и увидел, что огня снова нет, Катя воплотилась из воздуха у меня за спиной, отпихнула меня и молча стала что-то крутить, отодвигать, запихивать зажженную газету в маленькое квадратное отверстие над топкой. Почти сразу вспыхнул огонь.

— Ведьма! — попытался пошутить я. Но сразу стало понятно, что шутка не получилась.

Она вновь куда-то исчезла. И я сидел на корточках напротив печки и грел руки от холодной стеклянной дверцы, разглядывая завораживающий огонь. Потом я заметил, что дверь в одну комнату открыта. Я встал и сделал шаг к ней. Мне сразу стало снова холодно, как только я вышел из незримого круга. Это была маленькая комнатка с узкой кроватью, приставленной к стене. У окна стоял стол, на нем горела лампа, делая черноту за окном абсолютной. Кровать была уже расстелена. С непреодолимой силой меня потянуло в нее, веки отяжелели, я чувствовал, что у меня нет сил, чтобы даже раздеться. Сделать несколько шагов, чтобы просто упасть и заснуть. Навсегда.

— А ты вьюшку наверху открывал? — крикнула откуда-то Катя.

— Какую вьюшку? — хотел спросить я.

— Угорим сейчас к херам! — закричала она.

Я упал на колени и пополз. Забрался на кровать и, наверное, умер.

 

#29

Мы проснулись в сером стылом воздухе. Лежали под двойным одеялом. Высунув наружу только носы. Прижимались друг к другу, и только так было тепло. Сонные ласки медленно соскользнули в проникающие  друг в  друга прикосновения. Посасывая сосок ее левой груди, в стремлении снова почувствовать вкус материнского молока, я проваливался в сон, тогда мир вокруг болотисто менял очертания, чтобы снова воплотиться в стон, прерывистое дыхание и влажность, зыбкость. Мы засыпали и просыпались то в ее, то в моем теле. Наши души сплелись настолько, что если бы кто-нибудь их вдруг спугнул, то, спасаясь кто куда, вместо бестелесных духов осталась бы только какая-то непонятная мешанина. Но никого не было, только Жорик копошился где-то в ногах, порыкивая, когда мы оставляли его без одеяла.

После, кутаясь в одеяла, мы сидели на стульях, забравшись с ногами, напротив разгорающейся печки, пили растворимый кофе, в окна затекал тусклый день. Там нельзя было разобрать ничего из-за сильного тумана, стиравшего очертания электрических столбов и соседских крыш. Мы посыпали куски батона сахаром, пальцы становились липкими и сладкими. Облизывали их друг у друга, смеясь от ощущения такого нелепого счастья.

Оделись в чьи-то старые вещи. Мне достался тяжелый свитер с короткими рукавами и заплатками на локтях, черные флисовые штаны, они щекотали ноги, и возникало ощущение, что кто-то ползает по коже, а может, и правда ползал, шерстяные носки и высокие валенки. Катя надела чуть маловатые ей джинсы, красную кофту, молочного цвета дырчатую шаль накинула на плечи. На ногах у нее были коричневые сапоги, которые, казалось, тоже были ей малы.

— Я как будто выросла, — удовлетворенно сказала она, рассматривая себя в мутное от времени зеркало. В этот момент в ней проступила даже не взрослость, а зрелость. Казалась она уже не девушкой, а женщиной. Уверенной, сильной, даже какой-то хищной. Готовой даже в таком гардеробе с помощью проступившей опытности завладевать вниманием, мыслями и сердцами уже не жалких юношей, а успешных мужчин.

У меня кольнуло за грудиной. Я поспешил прочь, на воздух.

Мы шли по лесной дороге. Корни, усыпанные коричневыми иголками, извивались застывшими змеями под ногами. Лес растворялся в тумане, и уже через несколько десятков метров стволы мутнели и терялись в сером небытии. Пар вырывался у меня изо рта, и я мог, как в детстве, изображать, что курю. Лес был неподвижен, но живой. Время от времени то рядом, то вдалеке издавала глухие короткие звуки какая-то птица.

— Здесь есть волки?

— Нет, только медведи, кабаны и лоси, — отвечала Катя, и я не знал, шутит она или нет.

Мне становилось беспокойно. Тени сгущались, вот-вот готовые сворой ринуться за нами и начать рвать на части и тут же пожирать. Только Жорику хорошо. Он либо удерет, либо с ними останется, одичает и будет одним из них, жутким голодным и коварным зверем. Я заискивающе кидал ему шишки, и он, подпрыгивая, хватал их ловко в воздухе. Паника отступала. Я смеялся чему-то и начинал бегать с собакой наперегонки.

Катя куталась в свою юношескую куртку и с отстраненным видом шла по только ей ведомой дороге. Оставаясь здесь и вместе с тем удаляясь. Боясь, что ее поглотит туман и я окажусь в этом незнакомом лесу совершенно один, я бежал к ней, крича, чтобы она не уходила, она оборачивалась, вздрагивала и вновь начинала растворяться, словно вдалеке.

 

#30

Этот день был настольно другим, чем все остальные, что в нем не было времени. Его то проглатывало, то оно застывало и тянулось бесконечно. Дом оказался не таким уж большим. Еще одна комната и чердак, заваленный досками, старой мебелью и кипами книг, журналов и газет, потемневших от сырости и плесени. Белая печь, с замазанными серым цементным раствором трещинами, жадно проглатывала дрова, и рядом с нею было и правда тепло, но и только. На полу, на белой изморози, оставались следы, стоило только выйти из малого круга. Все предметы недружелюбно обжигали холодом. Я пробовал читать. Попытался включить телевизор, но он не реагировал на кнопки ни на пульте, ни на нем самом, отражая выпуклым пузырем экрана только мое раздосадованное лицо. Катя опять куда-то пропала, я обошел весь дом, но ее нигде не было, я вышел на двор, но на участке ее тоже не было, только черные стволы яблонь, полегшая гнилая трава.

В этом своем неожиданном одиночестве я со всей ясностью понял, насколько мало знаю о Кате. Как привыкший к постоянному ее вниманию, совершенно не обращал внимания на нее, пребывая в естественном своем состоянии — мутном блуждании в нестройных мыслях, отрывчатых ощущениях тоски и усталости. Что меня выдернуло из себя? Вдруг возникшая тишина. Я уже не слышал, как шумит в стремлении ко мне сердце другого человека, как волнуется, как кричит, как ждет. И в этот момент я понял, как мне необходим этот звучащий кусочек пространства рядом. Не в силах вынести эту тишину забилось, зашумело, заболело все внутри. Мне стало жарко. Я сорвал с себя всю одежду. Вскинул голову к небу и завыл от невыносимой тоски. Кости мои ломались, меняли форму, от кожи шел пар, руки и ноги вздыбило натянутыми жилами, лицо искривилось. Я перевоплощался.

— Прошу тебя, можешь лечь сегодня на другой кровати, — Катя умоляюще смотрела на меня.

Я сдержался. Кивнул. Лег. Дрожа под холодным одеялом. Поскуливал. Хотелось свернуться у подножия ее кровати. Чтобы можно было дотянуться до слабых теней ее снов.

Это было похоже на смерть, но именно тогда я заново родился.

 

#31

Это была странная попытка.

— Ты выйдешь за меня замуж?

Я знал, что так предложения не делают. Но мой разум был в измененном состоянии, я не совсем осознавал, что уместно, а что странно и глупо, и отчего будет только хуже. Она только проснулась. Смотрела на меня с таким выражением на лице, словно пыталась что-то вспомнить, может быть, понять, что я вообще тут делаю. Но мне было не вытерпеть. Я падал со скалы в надежде, что вот сейчас меня подхватят огромные теплые ладони.

— Нет, — сказала она, — конечно, нет.

«Конечно». Зачем она сказала это «конечно»? Ей что, совсем не было меня жаль?

Я зарычал, отшвырнул что-то прочь и вылетел из дома. В ярости и отчаянии хотел идти куда-нибудь, не глядя. В лес. Но быстро замерз. Дошел до станции. Стоял на пустом перроне. Не сразу понял, что город в другой стороне. Выдавливал из себя слезы. Мне казалось, что так должно чуть полегчать. Но слез никаких не было. Из глаз ползло только прозрачное желеподобное пламя, сжирающее мир вокруг.

 

#32

Легче не стало. Я отработал свои смены. Два дня пытался вытеснить все мысли о Кате артикулами, номерами полок, шипением рации, мигающим светом ламп дневного освещения со сгоревшим стартером. Мне казалось, что я достаточно устал, чтобы наконец уснуть, но стоило лечь и закрыть глаза, как откуда-то из глубины выкатывался, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах, огромный шар. Он не оставлял места ничему, даже мыслям о Кате. Чистое отчаяние. Поток растекался по венам, замещая собой всю кровь. Это нельзя вынести. Несовместимо с жизнью. Я знал, что больше не хочу всего этого. Этот жидкий огонь выжигает всего меня изнутри, оставляя только пустую оболочку. За то, чтобы все это закончилось, я был готов отдать душу. Чтобы не было этой боли, этой жуткой привязанности к другому человеку. Я не хотел, чтобы Катя вернулась. Пусть бы ее вовсе не было. Но сперва это чужое во мне присутствие, это максимальное замещение моего эго чем-то иным, неясным, незнакомым, каким-то образом должно уйти из меня. При этом я точно знал: когда это произойдет, от меня мало что останется.

Провалявшись в бреду всю ночь, я не чувствовал и на градус, что становится легче. Было по-прежнему невыносимо. И тогда я начал считать. Это было безумие, но какое-то осознанное безумие. Я считал свое дыхание, вдох-выдох, когда сбивался, начинал вновь. Голова кружилась от избытка кислорода, все уехало в сторону, я странно успокоился, как от наркоза, и заснул.

Спать было хорошо. Во сне складывалось все по-другому. Там я снова стал привычным себе и поэтому с какой-то спокойной радостью проснулся от телефонного звонка. Отвечая, еще находясь в полусне, я не сомневался, что звонит именно она.

— Алло, — сладко улыбнулся я в трубку.

— О! Привет! Наконец-то.

Сон стерло в момент. Это была не Катя. Это был Никита.

— Привет, — не совладав с досадой в голосе, ответил я.

— Витёк, ты чего это? — Никита искренне удивился. — Что с тобой? Я до тебя уже несколько недель дозваниваюсь. Узнать, как ты там. Ведь ты никакой был, когда я тебя вез до дома. Совсем в дрова. Даже в сознание не приходил. Только у парадной зашевелился.

— Так это ты меня довез? — Я задохнулся от сжавшего горло раскаяния.

— Конечно! — Никита вдруг захохотал сильным красивым смехом, чему-то радуясь не совсем понятному. — Я проводил своих друзей, вернулся к тебе, ты как раз пытался расплатиться, я подоспел вовремя. Пришлось платить мне. Ты был без кошелька. Куда-то к этому времени его проебал.

— За меня ты заплатил?

— Ну да, — Никита сильно веселился, — а кто же еще? Кстати, у меня твой телефон. Давай встретимся, заберешь.

Благодарность и радость переполняли меня, когда я вешал трубку, но эти чувства сменились почти сразу же на брезгливость, переходящую в отвращение.

— Какое же все-таки я говно.

Все становилось на свои места. Я смотрел на себя со стороны. Мне невыносимо было оставаться наедине с самим собой.

Я перезвонил Никите и договорился с ним встретиться.

Мы пьянствовали ночь и день кряду. Вновь обретенный телефон я потерял окончательно. Но это было неважно.

Я испепелил из жизни два дня.

Так я нащупывал способы, как можно проталкивать через свое тело минуты, часы и дни. Не жить, а просто становиться мертвее.

 

#33

Проверив баланс и увидев поступившую сумму, я уже ничему не удивился. Привыкая к постоянному безденежью, принимая без сопротивления вычеты и штрафы, соглашаясь с мыслью, что в этом есть своя справедливость, ведь магазин существует прежде всего для получения прибыли, а не для того, чтобы мне жилось хорошо, я равнодушно слушал призывающую к новым достижениям речь Дмитрия на утреннем собрании. Он доходчиво, с примерами, объяснял всем нам, в чем мы не дорабатываем и почему важна каждая деталь, начиная с поправленного ценника на презентации и заканчивая запахом от формы кладовщика, при этом все посмотрели на меня и, сморщив носы, засмеялись. Громче всех смеялся Дмитрий, очень радуясь своей непроизвольной шутке. Я, незаметно принюхиваясь к своей форме, слабо улыбался, стараясь всем своим видом показать, что обижаться здесь не на что.

Вечером на выходе из магазина, раскрывая перед Дмитрием пакет со своей формой внутри, напомнил ему эту шутку, помахав перед носом рукой:

— Фу-у!

Дмитрий самодовольно ухмыльнулся и выпустил меня.

Дома я достал из пакета упаковку носков и две футболки из последней поставки. Новые дорогие вещи. Я злорадно разглядывал их. Это оказалось совсем не сложно. Делай, не думай. И ни о чем не жалей. Правил не существует. Свобода имеет границы только там, где ты сам их себе чертишь.

Эти мысли были заряжены злостью. Они были отчетливыми. В них была сила, способная помочь мне. Не я первый начал. Я беру только то, что принадлежит мне. Все справедливо. Все так делают. Это для меня стало наконец очевидным. Я увидел то, что раньше всегда выпадало у меня из внимания. Все стало на свои места. Я кривился от злости, каким идиотом был все это время.

Но вместе с тем я чувствовал, как мне противно. Мои внутренности чернели. Я знал, что мне не составит никакого труда играть по новым правилам, при этом по-прежнему разыгрывая из себя простака, это будет самым верным прикрытием.

Я буду делать это во славу Кати, доказывая ей, что я тоже могу быть находчивым, ловким и циничным. Может быть, такого она полюбит меня. Меня переполнял восторг. Мне казалось, что я наконец стал сильнее, выше. Сила заиграла во всем теле. Такое преображение должно было понравиться ей. Точно. Еще чуть-чуть, и я смогу вернуть ее.

Ночью я проснулся от отчаяния. Через простыни в меня словно впивались тысячи гвоздей. Меня скручивало в судороге. Совесть смела все укрепления, действуя из сумрачного подсознания.

Утром я принес все эти вещи обратно в магазин и разложил по местам.

Больше здесь мне делать было нечего.

 

#34

— Дмитрий, я хочу уволиться.

Я стоял в его офисе. Прямо передо мною на экране, поделенном на девять частей, подрагивали изображения камер. Дмитрий некоторое время совсем никак не реагировал, продолжая что-то заполнять в своей таблице. Но потом развернул стул, глядя куда-то за меня в угол комнаты, спросил:

— Что случилось?

Я не знал, что ответить.

— Ничего не случилось. Просто хочу уволиться.

— Виктор, садись, — Дмитрий придвинул мне стул, — ты понимаешь, что сейчас не очень подходящее время.

Я сел, отмечая, как во мне поднимается сожаление и растет чувство вины. Я уже жалел, что начал этот разговор.

— Да, я понимаю. Но мне надо, — заладил свое.

— Мы большая престижная компания. Наша сеть насчитывает больше тысячи магазинов по всему миру. Работая у нас, ты получаешь стабильную конкуренто-способную заработную плату, при этом, ты сам знаешь, у нас есть возможность расти как личностно, так и профессионально.

— Я знаю. Дмитрий, просто отпусти меня.

— Я никак не могу это сделать. Мало того, что мне некем тебя заменить, но даже если бы было кем, то две недели, согласно трудовому законодательству, ты обязан отработать. При этом ты помнишь, что бонусы будут начисляться с процентов выполнения плана магазина, пересчитанных относительно отработанных тобою часов. Сегодня поставка. Завтра мы должны посчитать магазин. Ты выбрал совершенно неподходящее время. Да и потом, ты нужен нам. Каждый сотрудник — это необходимое звено в слаженной цепочке действий, которые направлены на получение максимального результата, ты пусть маленький, но очень важный винтик в механизме, который должен работать без сбоя…

Я опустил глаза и рассматривал свои руки, они чуть-чуть подрагивали. Я поднялся. И не говоря ни слова, развернулся к выходу. Понимая, что мне не вырваться.

Но Дмитрий воспринял мое молчание своеобразно. Он самодовольно заулыбался и, не скрывая торжества в голосе, кинул мне вдогонку:

— И не смей больше думать об этом. Иди работай.

Я прошел на склад, взял железный кронштейн, руки крепко обхватили его, словно рукоятку. Рация на моем столе шипела, требуя внимания. Я вначале убавил звук, потом вовсе его выключил. Что есть силы я ударил кронштейном по гипрочной стене, пробил с легкостью в ней дырку. Это было слишком просто.

Я вернулся в офис. Закрыл за собой дверь.

Дмитрий не реагировал. Щелкал мышкой из квадратика в квадратик в расцвеченной таблице. Чтобы привести его в необходимое состояние, я не очень сильно, но звонко ударил по спинке стула. Он подскочил и, наверное, впервые посмотрел мне в лицо.

— Что ты делаешь? — взвизгнул он.

— Есть варианты, — тихо ровным голосом сказал я, — сел, сука, быстро.

— Мэ-мэ-мэ… — его подбородок ходил ходуном, руки тянулись к лицу.

— Мы поиграем в телефон доверия, — сказал я и снял трубку, — мы позвоним сейчас региональному менеджеру и расскажем, как ты вместе с Аллой отпускаешь товар мимо кассы, не пробивая чек, и как вы выносите вместе вещи, разыгрывая дешевый театр перед всеми…

— Мэ-мэ…

— Есть еще один вариант. Ты увольняешь меня сегодняшним числом и начисляешь мне полную зарплату. Итак…

Я подставил под его трясущийся подбородок кронштейн, получался прямо Голливуд:

— Что мы выбираем?

 

#35

Прислонившись к дереву, я стоял, запрокинув голову, всматриваясь в ее окно. Оно отражало холодное серое небо, мутное и тяжелое. Я не знал, что будет, когда увижу ее. Она не отвечала на звонки, эсэмэски уходили в пустоту, не было ничего в ответ. Тишина. Мертвое молчание. Как будто никогда и не существовало Кати, словно я ее выдумал, от начала и до конца. Я был в сомнении, все больше поддаваясь мыслям об этом, мне нужно было хоть что-нибудь, что доказало бы, что я еще не окончательно спятил. И поэтому я мерз и ждал. Двор был пуст, только издалека густым гулом доносился неутихающий шум машин. Никто не появлялся во дворе. Ничто не шевелилось. Словно затаившись до тех самых пор, пока я не уйду. Холод сдирал с меня тепло, словно шелуху с луковицы, проходил между ребрами, щекотал все, что еще не застыло внутри.

Медленно дверь Катиного подъезда открылась, появилась лысая голова широкоплечего пожилого мужчины, он, что-то бормоча, без особых эмоций тащил что-то за поводок из дверного проема. Я увидел Жорика, и сердце мое радостно заколотилось. Я ринулся к нему.

— Жорик, Жорик, — звал я.

Он узнал меня и радостно рванул ко мне, но натянувшийся поводок тут же сбил его с ног. Я был уже рядом, в волнении опустился на колени и схватил его в охапку.

— Что вы делаете? — гневно рявкнул на меня мужчина. Судя по тому, как у него это получилось, ему было не привыкать.

— Здравствуйте, — охрипшим голосом проговорил я, глядя снизу вверх, — мне нужна Катя. Мне очень нужна Катя. Можно ее позвать?

— Ее нет! — недовольно, как выплюнул, произнес он и потащил собаку к ближайшим кустам, не оглядываясь.

 

#36

Миша был весь внимание, всей своей фигурой, наклоном головы, каждым движением рук, словно живущих сами по себе. В нем чувствовались осторожность и сосредоточенность, будто бы ему было важно каждое слово, которое я скажу. Я сидел за столом на кухне в его квартире и зачем-то ему все рассказывал. Я говорил, а он машинально протирал бокалы и кружки, оставаясь барменом даже у себя дома. Когда стакан передо мною пустел, он наполнял его вновь. Глаза осмысленно следили за моими жестами, и голова горестно покачивалась. Еще ни к кому в своей жизни я не испытывал такого абсолютного доверия.

— Я ищу ее везде. Я выхожу с самого утра и иду по улицам города, всматриваясь в каждую фигуру, разглядывая каждое лицо. Я иду и верю, что однажды встречу ее. Она увидит меня и снова полюбит, или как это все происходит, я не знаю…

Моя голова висла, перед глазами все ходило ходуном, но я старался сфокусироваться и продолжить рассказ. Иногда мне казалось, что я рассказываю все по второму кругу, прислушиваясь к себе, уже не мог разобрать ни слова в этом бормотании, но рука тянулась к стакану, и горло обжигало от очередного так нужного мне глотка. Все меньше и меньше сил у меня оставалось. Все тяжелее и тяжелее становилась голова. Она будто бы сходила с орбиты, входила в плотные слои атмосферы, все больше набирая скорость, устремлялась к земле. Воздух вокруг разогревался и ревел. И сквозь этот рев я вдруг отчетливо услышал слова Миши.

— Ты разве уже готов к тому, чтобы найти ее?

И мир оплавило, как кинопленку… но я успел рассмотреть…

 

#37

Я стою на том полустанке. Платформа еще подрагивает от ушедшего поезда. Я озираюсь, с надеждой узнавая место, в котором я нахожусь. Я спускаюсь вниз и иду к пригорку. Медленно, не сбивая дыхания, я поднимаюсь вверх. День балансирует на ребре сумерек. Тени подступают ко мне. Дыхание вырывается из груди густым паром. Я иду, угадывая дорогу, но внутри уверенность, что я ни за что не потеряюсь и обязательно выйду к дому. Я вижу его отчетливо, хотя весь остальной мир скрыт в холоде и тумане. Калитка медленно, вибрируя, отходит в сторону, и я шагаю по мерзлой земле по тропинке к дому. Окна его еще черные. Но я вхожу внутрь, и предметы отчетливо проступают у меня перед глазами. В руках у меня твердость и выверенность. Руки словно живут своей жизнью. Я подготавливаю печь, раскрывая поддувало, вьюшки. Огонь появляется с первой спички и ползет вверх. Обнимает все и проглатывает. Огненные сполохи озаряют стены дома, отгоняя холод. Становится светлее. Воздух вертится в круговоротах тепла. Жаркий воздух поднимается выше. Вместе с ним разгорается свет. Дом светится. Дом ждет. Я жду вместе с ним. Мои щеки пылают от слез.

 

#38

Отец встал над столом и поднял рюмку:

— Сынок! — его щеки уже горели фиолетовым багрянцем, рюмка чуть дрожала. — Я хочу поздравить тебя с днем рождения. Пусть у тебя все будет хорошо!

Он сделал движение, будто бы в стремлении уже выпить, но потом передумал и продолжил:

— Виктор, в твое имя вложен всем известный смысл, — он окинул стол взглядом, желая удостовериться в том, что все понимают, о чем он говорит. — Желаю тебе побеждать везде! Добиваться того, чего хочешь! Защитить диплом! Шагнуть во взрослую жизнь с высоко поднятой головой и…

— Ура! — перебил его Никита, и все стали чокаться и пить. Отец улыбнулся размякшей улыбкой и стал тянуться рюмкой к матери. Она сидела на противоположной стороне стола, отпивая из бокала сок, смотрела куда-то в сторону.

Рядом со мной сидела Таня, она с удовольствием улыбалась и то и дело останавливала взгляд на мне. Я улыбался ей в ответ, играя в какую-то игру, правила которой только угадывались, но и этого было достаточно, чтобы переходить с одной клетки на следующую. Вместе с Таней была еще одна девушка, имя которой ускользало из моего внимания, но она играла на другой доске, продвинувшись уже гораздо дальше и обнимая Никиту тонкими белыми руками.

— Дорогой Виктор, — поднялся Никита, — я хочу выпить за дружбу. Тебе повезло, у тебя есть такой друг, как я!

Никита смеялся. Отец довольно хлопал его по плечу. Безымянная девушка восторженно смотрела на него снизу. Я благодарно вскакивал, тянулся к нему, он, хохоча, переливал водку из своей рюмки в мою. Таня тянула меня за рубашку, чтобы я уже сел наконец. Мама терпела.

Время постепенно набирало скорость, проваливалось целыми кусками. Никита обнимал девушку, снова переспрашивая ее:

— Как? Как?

Она кричала через шум музыки ему на ухо. Он откидывался назад и громко смеялся. Отец кротко сидел рядом с мамой, тянулся к ее руке, но она уходила от прикосновений. Он, стараясь не обращать на это внимания, снова рассказывал ей про своих детей. Таня прислонялась к моей груди своим плечом, время от времени поднимала на мое лицо блестящий взгляд больших, как у героев аниме, глаз. Я с успехом побеждал свою скованность. Мы курили на лестнице, я присасывался к ее горьким губам, чувствуя, как от паха до горла растет трещина и раскаленная магма ищет выхода.

Потом я спрятался в своей комнате. Плотно закрыв дверь, слушал приглушенный шум, но меня никто не искал.

Я вышел на балкон. Стоял в моментально похолодевшей рубашке. Холод возвращал меня в себя. Сознание темнело и сгущалось. Это была не жалость к себе. Только желание вырваться и убежать. Чтобы шагать по прямым пустым улицам моего разрушенного города в поисках живого тепла.

Я смотрел на березу. Для меня это было очевидно. Только так я могу вырваться. Спуститься вниз. Освобожденный, смелый, сильный. Доказавший себе, что мне и это просто. Что нет других преград, чем те, что я сам выставляю в своей голове.

Я подтянулся на руках и закинул ногу на бетонную плиту балкона. Перенес вес на эту ногу и стал разгибаться. Ближайшие ветки березы были совсем близко. Достаточно будет только оттолкнуться, и почти сразу же ветки подхватят тебя.

Я поднялся. За спиной под руками меня плотно обхватывал воздух. Небо светилось, отражая свет уличных фонарей. Вокруг меня горели сотни, тысячи окон. Они смотрели на меня, но не видели. Я весь собрался. Мышцы звенели от силы. Сила за спиной давила. Сомнений нет.

Прыжок.

Но я не успел. Кто-то схватил меня и резко дернул назад. Я только увидел бледное, испуганное лицо отца. Страх в глазах в мгновение сменился яростью. С точностью подвешенного на тросе рельса удар пришелся прямо в нос.

Я так хотел, чтобы меня кто-нибудь остановил.

И мир со вспышкой лопнул.

 

#39

Я очнулся и увидел, что рядом сидит мама. В свете настольной лампы она читала книгу. Заметив, что я открыл глаза, она только погладила меня по волосам и с усилием вернулась к чтению. В квартире было тихо. Только тиканье часов отмеряло новое время. Я заскулил, стараясь сдержаться, но мне было уже не справиться. Я ревел, вдавливая лицо в подушку. Пальцы мамы гладили меня по голове. Поток страха, обиды и жалости проходил через меня, вымывая черные сгустки слабости. Скоро я затих и стал засыпать. Свет в комнате погас. Мама встала и вышла.

 

#40

Телефон на подушке перед глазами осветился и коротко просигналил.

Я нажал на кнопку, и сообщение открылось:

«С днем рождения».

Отправитель:

Любимая.