Рассказы

 

Александр Маленков — сценарист, писатель. Родился в 1972 году в Москве, в 1994 году закончил Московский институтприборостроения по специальности «Прикладная математика», работал программистом. Автор романа «Красные огурцы» (2015). Автор рассказов и эссе, с чтением которых регулярно выступает. Резидент проекта «БеспринцЫпныечтения». В «ДН» публикуется впервые.

 

 

Разговор с завучем

 

Иногда я мечтаю, что мой сегодняшний разум переносится в прошлое и вселяется в мое детское тело. И идет в школу. И там вступает в диалог с учителями.

Например, в тот день, в далеком 84-м году, когда меня вызвали к завучу за то, что я якобы участвовал в каком-то групповом отнимании шапки у Пети Васина и забрасывании ее на крышу гаража. Петя пришел домой без шапки, нажаловался родителям, родители имели вес, нажаловались в школе, и было разбирательство, под которое попал и я, просто побежавший за всеми смотреть, что там происходит возле гаража. Завуч размазала меня по стене, орала, довела до слез и выставила из кабинета с красной надписью в дневнике. С моим теперешним опытом я мог бы за себя постоять. Мне кажется, это выглядело бы так.

Вот я робко захожу в кабинет завуча. Она, не глядя на меня, что-то пишет.

— Звали, Зинаида Петровна?

Она даже не посмотрела на меня. Тогда это сразу вселило в меня панику. Но теперь я бы знал, что делать.

— Зинаида Петровна, если вы сейчас заняты, я загляну попозже. Кстати, славный у вас кабинет.

Завуч удивленно бы подняла на меня глаза.

— Маленков! Твое мнение о моем кабинете никого не интересует.

— Вряд ли вы можете говорить за всех, Зинаида Петровна. Люди такие разные…

— Я смотрю, ты очень любишь поговорить? Тогда расскажи мне, что случилось во вторник на большой перемене с Васиным и почему ты участвовал в его травле.

— Я не участвовал в травле.

— Ты побежал в сторону гаражей, тебя видели.

— Побежал, Зинаида Петровна, было дело.

— А почему?

— Потому что все побежали.

Тут последовал бы коронный номер:

— А если бы все из окна прыгнули, Маленков, ты бы тоже прыгнул, да? Своей головы нет?

— Это риторический вопрос, Зинаида Петровна?

— Что?

— Когда вы спрашиваете, прыгнул бы я из окна, если бы все прыгнули, вы ожидаете от меня ответа или это риторический вопрос? То есть, не подразумевающий ответа?

— Что ты несешь, Маленков? Что за чушь? Какой-то риторический не риторический, что за бред?

— Вы задаете так много вопросов, что я несколько растерян. Мне отвечать на них или просто стоять, понурив голову?

— Давай, ответь, ответь. Мне очень интересно.

— Отвечаю. Рассматривая гипотетическую ситуацию с выпрыгиванием из окна. Если бы я увидел, что все мои товарищи начали это делать, я бы заподозрил, что у такого массового поведения есть причина, например, пожар или утечка газа, и, возможно, на полном серьезе рассмотрел бы эту опцию в качестве спасения. Возвращаясь к гаражам, не будем сбрасывать со счетов тот факт, что человек, даже ребенок, особенно ребенок, а я, напоминаю, всего лишь ребенок, так вот, человек — животное социальное и подвержено коллективному поведению, так что нет ничего удивительного, что, когда я увидел, как все бегут к гаражам, я тоже побежал. Не вижу ничего предосудительного в этом поступке. Кстати, Зинаида Петровна, давно хотел спросить, а если бы в учительской все учителя начали выпрыгивать из окна, у вас бы совсем не возникло соблазна сделать то же самое?

Тут Зинаида, наверное, провела бы в изумленном молчании полминутки, но быстро взяла бы себя в руки и спокойно заорала бы:

— Ты как разговариваешь с завучем?!! А?!

Я, вместо того чтобы расплакаться, ответил бы очень удивленно:

— Дайте подумать. Очень уважительно, спокойно, пытаясь помочь завучу разрешить недоразумение с шапкой, закинутой на гараж. Это, конечно, моя субъективная оценка, со стороны, возможно, все выглядит иначе… А как я разговариваю на ваш взгляд?

— Ты стоишь тут и открыто хамишь в глаза учителю!!!

— Помилуйте, Зинаида Петровна, я бы в жизни себе такого не позволил. Вы учитель, более того, завуч, пользуетесь непререкаемым авторитетом среди коллег и нас, учеников. Уверяю вас…

— Та-ак… Выучили на свою голову. Я ему слово, он мне десять!

— Уверяю вас, это ложное впечатление, сложившееся у вас под воздействием эмоциональности момента.

— Замолчи! Ты смотри, какой гаденыш… Дай-ка сюда дневник!

— Я сегодня забыл дневник. И предвосхищая ваш следующий вопрос, голову я не забыл. Вот она, со мной.

Зинаида Петровна взвилась бы своим тучным телом из-за стола и, вооружившись линейкой, бросилась бы ко мне. Она никогда не била руками — только линейкой. Я начал бы бегать кругами по кабинету, она пыталась бы поймать меня, а я продолжал бы диалог.

— Мне кажется, Зинаида Петровна, или вы действительно хотите применить физическую силу к ученику?

— Вот я тебе сейчас покажу, как измываться над учителем!

— Еще мне кажется, что вы пользуетесь тем, что я — ребенок двенадцати лет и не могу дать вам отпор в силу своей эмоциональной и физической незрелости…

Завуч наконец догнала бы меня, схватила за шиворот, так что от рубашки с треском отлетели бы пуговицы. Она развернула бы меня к себе лицом. Я бы с улыбкой посмотрел ей в глаза.

— Я прав насчет физического воздействия, Зинаида Петровна? Или мне кажется?

— Сегодня твой последний день в этой школе, Маленков! — плюясь, закричала бы она, занося руку с линейкой, чтобы врезать мне по голове.

— Соколов Юрий Дмитриевич, — произнес бы я.

Рука зависла бы в воздухе.

— Что? Что ты сейчас сказал?

— А вы знаете, что когда рассержены, вы плюетесь? — спросил бы я, вытираясь.

Ее лицо побагровело бы.

— Я сказал: «Соколов Юрий Дмитриевич». Начальник ГорОНО. А знаете, вам вредно так волноваться. У вас, судя по всему, высокое давление, так и до инсульта себя довести легко.

Она бы мучительно поморщилась и встряхнула меня.

— Ты знаешь Юрия Дмитриевича?!

— Мне немного трудно дышать. Может, вы отпустите мой воротник?

— Я тебя сейчас убью, здесь, на месте, — прошипела бы она, но хватку бы ослабила.

— Зинаида Петровна, я мальчик, мне двенадцать лет. Как я могу знать начальника ГорОНО, сами подумайте?

— Ах ты дрянь!

— Я знаю только, что у меня есть двоюродный брат, Витька. Он из армии пришел недавно, ремень мне подарил настоящий. А пряжка не простая, а со свинцом внутри, это они перед дембелем…

— При чем тут твой брат?!

— Вроде он женится на Наташке.

— Какой еще Наташке?!

— А у вас сосуд в глазу лопнул… Сходили бы вы все же к невропатологу. Наташка? Вроде, она дочь начальника ГорОНО, этого Юрия Дмитриевича.

— Это точно?! — внезапно голос Зинаиды Петровны осип бы, она начала бы сдуваться, как шарик.

Я бы молчал и с улыбкой смотрел ей в глаза.

— Что ты молчишь?! — взвизгнула бы она. А потом, как будто увидев себя со стороны, вдруг выпрямилась бы, отпустила мой воротник, даже, возможно, пригладила мне пиджак, в общем, взяла бы себя в руки и строго сказала:

— Надо отвечать, когда тебя спрашивает учитель.

— Зинаида Петровна, я точно не помню. Я всего лишь ребенок, я не запоминаю, кто кем работает из моих дальних родственников.

— Я это проверю, я это проверю, — пробормотала бы завуч, возвращаясь к своему столу. — Все, иди.

Но я бы остался на месте. Я бы сказал:

— Хорошая у нас школа, правда?

— Что? Ты еще здесь? Я же сказала — иди.

— И на хорошем счету в ГорОНО, да?

Она снова прищурилась бы на меня и помотала бы головой, как будто не может поверить, что я все еще здесь и задаю этот вопрос.

— Да или нет? — повторил бы я.

— Как ты разговариваешь?.. Да, да на хорошем. Что за дурацкие вопросы?

— Ничего, я просто так спрашиваю. Детское любопытство. Будет жаль, если репутация такой хорошей школы пострадает… Ну, я пойду.

И я бы направился к дверям.

— Постой-ка! Что ты сейчас сказал?

— Что я сказал?

— Про репутацию, вот это…

— Ах, Зинаида Петровна, — задушевно сказал бы я. — Репутация такая вещь… Создается годами, а рушится за минуту. Один скандал — и привет.

Завуч барабанила бы толстыми пальцами по столу.

— Ты ведь даже не отличник, Маленков.

— Почти троечник, Зинаида Петровна.

— Кто тебя надоумил?

— Зинаида Петровна… Вы никогда не пытались смотреть на мир с точки зрения учеников?

— У нас с тобой философский диспут? Хорошо. Конечно, если ты хочешь знать, в задачу педагогов…

— Нет, не пытались, Зинаида Петровна. Иначе вы допустили бы, что у нас есть свои мозги, мы все видим, все замечаем и делаем выводы.

— Ты на что-то намекаешь?

— Да нет, это все слухи. Кто им поверит?

— Какие слухи?

— Ну, что Михаил Иванович, наш физрук… Да глупости, неприятно даже пересказывать…

— Нет уж, скажи.

— Что он со старшеклассницами…

Тут непременно возникла бы сладкая тягучая пауза.

— Та-а-ак… — протянула бы Зинаида. — Мишка…

— И трудовик, Семён Савельевич, пьяный занятия ведет.

Зинаида Петровна открыла бы рот, вдохнула, но потом выдохнула и закрыла бы рот.

— И говорят, что некоторые учителя, может быть, даже сам завуч, применяют физическое воздействие к ученикам.

— Хорошо, Маленков, хорошо. Я поняла. Ты развитый мальчик, очевидно, с тобой надо говорить как со взрослым.

— Рад, что вы наконец поняли.

— Чего ты добиваешься?

— Раз мы говорим как взрослые, не хотите извиниться за оскорбления? И за оторванные пуговицы? Взрослые умеют признавать ошибки, не так ли?

— Возможно, я погорячилась.

— И?

— Что «и»?

— Я не услышал извинений.

— Не забывайся!

Я подошел бы к ее столу и присел бы на него. Для этого мне пришлось бы немного подпрыгнуть, ведь я был тогда мал ростом.

— Зинаида Петровна, сейчас послушайте меня очень внимательно.

От такого хамства Зинаида Петровна даже растерялась бы.

— Или вы раз и навсегда оставите этот армейский тон, или я сейчас выйду из вашего кабинета. Пока еще вашего кабинета — гнезда педофилии, пьянства и насилия. И обещаю вам, что все дальнейшее вам совсем, ну вот совсем не понравится. Вам ясно?

— Я, наверное, сплю…

— Я спрашиваю, вам ясно?

Ее глаза стали бы стеклянными, она уставилась бы в пустоту — немолодая толстая женщина с волосками на подбородке.

— Ясно, — тихо произнесла бы она.

— Хорошо. А теперь мне хотелось бы кое-что понять. Почему вы ненавидите детей, Зинаида Петровна?

— С чего ты взял?

— А это, знаете ли, видно.

— Да?..

— Да. Или давайте так, я буду рассказывать, а вы меня поправляйте, если я ошибусь. Когда началась война, вам было сколько? Пять? Десять?

— Семь… — покорно ответила бы слегка выпавшая из реальности Зинаида. — Семь лет мне было в сорок первом.

— Отца призвали?

— Отец бросил нас в тридцать восьмом…

— И мать вас не любила.

— Не знаю, она работала все время.

— Не обнимала вас, не целовала, не называла ласковыми словами.

На глазах Зинаиды появились бы слезы. Она бы помотала головой.

— Возможно, била?

Слезы, смешанные с дешевой тушью, двумя черными ручейками покатились бы из ее глаз.

— А вы думали, что делаете что-то не так, хотели доказать, что достойны ее любви. Но все напрасно. Она вас просто не замечала. Или ругала. Или упрекала.

— Она говорила, — глотая слезы, сипло забормотала бы завуч, — говорила, что пашет, чтобы меня прокормить. Что она вообще не хотела меня рожать. А отец настоял, а потом ушел. И что кому она теперь нужна с ребенком… И что она стареет, а мужиков и так нет, все на фронт ушли… Она… Она красивая была до войны. А потом работала на заводе, с утра до ночи… А я хотела сшить ей платье, чтобы она… была красивая, чтобы нашла себе мужа, нового папу нам… И я взяла скатерть, разрезала, хотела сшить… А мама нашла и побила меня… Я пыталась объяснить…

Зинаида Петровна стала бы рыдать, ее морщинистое лицо исказилось бы, а я бы сидел на столе и качал ногой. И говорил бы:

— Это ничего, Зинаида Петровна, вам просто не повезло — родились в плохое время в плохом месте. Вы страдали, потом ненавидели мать, потом себя за то, что ее любили. Это у многих так. И они потом боятся любить, потому что им кажется, что от любви бывает больно. Вам ведь было больно?

Она бы кивала, сморкаясь в платочек, который всегда носила в рукаве своей кофты.

— А потом вы поступили в педагогический, случайно, да? Низкий проходной бал или что-то в этом роде. И оказались в школе. И были строгой, и дети вас боялись, и от этого лучше учились. И вас стали считать хорошим педагогом, и вы сделали карьеру. А признайтесь, орать на детей, доводить их до слез, в этом ведь было какое-то странное удовлетворение?

Зинаида Петровна перестала бы рыдать, хотя слезы сами еще скатывались бы по лицу. Возможно даже, она дрожащей рукой открыла бы ящик стола, достала бы сигареты «Ява» и закурила.

— Видишь ли, — произнесла бы она, сглотнув, — дети как будто напоминают мне меня.

— А вы не любите свое детство.

— За что ж его любить… — горько усмехнулась бы она.

— В психологии это называется «реализация ролевой модели»». В детстве орали на вас, теперь вы орете на детей, вы просто не знаете другого способа.

— Наверное… я никогда не думала об этом.

— Но ведь вы совсем не обязаны так делать. Это всего лишь ваш выбор. Вы можете попробовать быть другой. Быть хорошей, простите мне примитивность и наивность этой формулировки, но ведь я сам всего лишь ребенок. Мне можно.

— Ребенок… — Она посмотрела бы на меня внимательно, потом утерла бы слезы, достала зеркальце из сумки, привела бы себя в порядок, улыбнулась. — Прости, я немного расчувствовалась. Ребенок… Ты не ребенок. И не взрослый. Кто ты?

— Давайте считать, что я — ваша совесть, Зинаида Петровна.

— Маленков… Как тебя зовут, я забыла?

— Саша.

— Саша, я хочу тебя попросить…

— Естественно. Никому, только между нами.

Она бы вздохнула и кивнула. Я бы встал.

— И вот еще что, — сказал бы я уже в дверях. — Про начальника ГорОНО, про дочку и брата — я все это придумал, вы же понимаете.

— Что? А, да, придумал. Хорошо. Понятно.

— И инцидент с шапкой можно считать исчерпанным?

— Да-да, иди уже, Маленков! Веди себя хорошо.

— Вы тоже, Зинаида Петровна, вы тоже.

Она бы шутливо погрозила мне пальцем, и я бы выбежал из ее кабинета, потому что, насколько я помню, я тогда преимущественно перемещался бегом. К тому же я спешил, после школы мы всегда играли в прятки.

Да, жалко, что мой разум не может перенестись в прошлое…

 

 

 

В поисках счастья

 

Должен вам признаться, что несмотря на все усилия, мне пока не удалось стать счастливым. Хотя я пытался разными способами, включая запрещенные к обороту на территории РФ.

Мне казалось, что если долго и тщательно создавать для счастья правильные условия, оно заведется само. Все равно как если долго и тщательно не убирать на кухне, в ней заведутся тараканы.

Дело осложнялось тем, что концепция счастливого меня регулярно переосмыслялась на ходу. То мне казалось, что счастье невозможно без собственноручно написанного гениального романа, то без сексуальных излишеств, то без мускулов на руках и груди. Я по очереди хватался то за роман, то за излишества, то за мускулы, не забывая тревожно прислушиваться к внутреннему голосу — не подскажет ли еще чего дельного?

С виду не похоже, но склад характера у меня системный. Поэтому при получении новых вводных от внутреннего голоса (например: счастье — это летним вечером мчаться в кабриолете навстречу закату с босоногой смеющейся блондинкой в коротком красном платьице и чтобы громко играла «You Could Be Mine» Guns N’ Roses) я принимался раскладывать картинку на элементы и поочередно их накапливать. Меня так научили в Институте приборостроения.

Но пока я добирался до кабриолета и летнего вечера, оказывалось, что под рукой нет блондинки. А пока я искал блондинку и засовывал ее в красное платье, обнаруживалось, что кабриолет увезли на штрафстоянку, а на дворе зима. Когда же, наконец, ценой невероятных организационных усилий я собирал разбегающиеся ингредиенты в единую счастливую конструкцию, внутренний голос говорил: «Стоп! Концепция поменялась. Счастье — это жить в мансарде, питаться вином и сыром, писать картины, кормить голубей и читать античных авторов. А раз в неделю... нет, пару раз в неделю будет забегать официантка из бистро попозировать и потрахаться». Не знаю, где мой внутренний голос набрался таких пошлых образов, не спрашивайте. Наверное, он слишком много смотрит телевизор.

Иногда счастье издевательски напрыгивало на меня без предупреждения. Помнится, накатавшись на сноуборде, я купил невинную баночку кока-колы (за 4 евро, но это отдельный разговор), уселся с нею на солнышке и закурил. С горок спускались красивые яркие люди в темных очках, играла музыка. Я понял, что счастлив. Я почти запаниковал. Я попытался запомнить все свои ощущения, все составляющие: время дня, позу, марку сигарет. После этого я раз двадцать педантично воспроизводил заветный коктейль: сноуборд, кола, сигарета. Было приятно, но счастье больше не приходило.

Есть теория, что счастье — это момент удовлетворения долго сдерживаемого желания. Да простят меня сидевшие в тюрьме и служившие в армии, но ощущение долгого счастья связано у меня с институтскими военными сборами в Тучково, в части ПВО, номер которой я по соображением безопасности страны называть не буду (вернее, я никогда его не знал). Представьте: двадцать лет, молодость, лето, сборы — ничего и никогда я не хотел так страстно, как окончания этих проклятых сборов. И когда они-таки закончились, я, возвращаясь домой, испытал долгое, качественное счастье. 15 минут дороги от метро до дома были самыми счастливыми в моей жизни. Дома экстаз прошел. Хотя чего я так маялся, сейчас уже трудно вспомнить, в сущности, на сборах было довольно весело, я до сих пор считаю, что перематывание портянок нужно сделать олимпийской дисциплиной.

Одна из разновидностей погони за счастьем называется «Лихорадка субботнего вечера». Это когда тебе кажется, что счастье есть, но не здесь. Точно есть, но не там, где ты находишься. И нужно только найти это правильное место, или правильную женщину, или правильную работу, и точно станешь счастливым. Так и мечешься всю субботу — с одной вечеринки на другую — ну что, у вас тут весело? Было весело, пока ты не приехал. От одной женщины к другой — ну что, женщина, сделаешь меня счастливым? Я?! В смысле? Я думала, это ты сделаешь меня счастливой!

Я вот даже устроился работать главным редактором журнала MAXIM — уж, думал, тут-то, уж в нем-то уж никак нельзя не быть… Нет, оказывается, можно и тут не быть. По крайней мере, я справился. Любой нормальный мужчина застыл бы тут в счастье, как муравей в янтаре. А я вот сдюжил.

Да что ж такое, думал я. Да что со мной не так?!

Хорошо, что я привык с детства читать. Из книг всегда можно узнать, что есть люди еще более бестолковые, чем ты.

Мне на глаза попалась стихотворение Высоцкого:

 

Мне кажется который год,

Что там, где я, — там жизнь проходит,

А там, где нет меня, — идет!

 

Живу, не ожидая чуда,

Но пухнут жилы от стыда —

Я каждый раз хочу отсюда

Сбежать куда-нибудь туда.

 

Высоцкого! Тут тебе и Марина Влади, и гениальность, и слава, и алкоголизм — все, что нужно русскому человеку для счастья, — и на тебе — у Высоцкого типичная лихорадка субботнего вечера. Я подумал, ну, уж если даже он… Мне стало полегче. Такие уж, думаю, мы с Высоцким люди, что не можем себя поставить на правильную ногу.

Но добила меня другая книжка. Конечно, француза. Французы… Люди, которые называют оргазм «маленькой смертью», завсегда объяснят, что плохое — это хорошо, а хорошее — плохо. Паскаль Брюкнер, современный философ, статья «Вечная эйфория»: «Под принудительным счастьем я понимаю свойственную второй половине ХХ века идеологию, которая понуждает рассматривать все с позиции приятности/неприятности, навязываемую нам эйфорию, которая с позором изгоняет всех, кто почему-либо ее не испытывает. Предусмотрено двойное обязательство: с одной стороны, превратить свою жизнь в рай, с другой — корить себя, если не можешь этого достичь. <…> Как случилось, что право на счастье, центральная и самая смелая идея Просвещения, превратилось в догму, в жесткий кодекс?»

Ну и так далее, в том же духе. Автор как дважды два доказывает, что краткий миг счастья мы все тут превратили в обязанность. И те, кто не испытывают постоянного счастья (т.е. все), испытывают зато жуткие муки совести. То есть, норма — это отсутствие счастья. Никто не должен быть счастлив. Имеет право, но не обязан.

Сделала меня эта мысль счастливее? Нет. Но приятно узнать, что ты такой же, как все. Быть не очень счастливыми вместе веселее!