Осипов Валентин Осипович — писатель, член Высшего творческого совета СП России и лауреат Большой литературной премии России. Автор 20 книг. В «ДН» печатался с воспоминаниями о Расуле Гамзатове, Ладо Гудиашвилии Евгении Евтушенко. Живет в Москве.

 

 

О моём детстве в прииртышском Казахстане

 

— Сначала к почтенному Телебеку заедем,— сказала мама. Это она на каникулах прихватила меня с собой по своим врачебным делам в мно­годневную поездку. Нас ждали те места, где табунщики-казахи кочуют со свои­ми семьями и выгуливают летом и зимой на пастбищах колхозные табуны.

 Мама следила, чтобы никто не заболевал: худо дело, если в колхозе кто-то занемогал — невозможно найти замену в трудовом строю.

 Тогда была война с фашистами. Жили мы с мамой в одном казахском селе на берегу Иртыша, где ей, бывшему московскому медику-ученому, а ныне политссыльной, чудом удалось вызволить к себе и меня, школяра.

...Наша повозка-таратайка взъехала на холмик, и вдали показались юрты. Издалека, мы были встречены дальним брёхом-лаем собак, а уже ближе — приятным терпким дымком от кизячьего костра.

 А там, у юрты, были приветствованы улыбкой и какими-то по-казахски добрыми словами табунщика-стари­ка, аксакала — белобородого, седого от множества лет, умудренного всегдашним общением с природой. Он к маме обратился — знал, что она немного понимала по-казахски:

— Ха­нум! Даргер! Кош келдиниздер! Сизды коргелен куаныштыиын!»¹ 

И меня заметил: «Бала», — сказал, мальчик, значит. Потом обратился: «Жас жигит!» — юноша-джигит, значит. «Кайрлы кеш» — добрый вечер, значит. Потом уже по-русски стал маму расспраши­вать, по степному обычаю неспешно и в подробностях. И не болеет ли. И как свой дом содержит. И как до­машняя скотина. И благополучно ли в больнице, и даже о здо­ровье нашей больничной лошадки не забыл осведомиться. Особо поинтересовался, что по радио сообщают с фронта. При всем этом не забыл распорядиться принести из юрты бурдюк с кумысом. Поясню: это кожаный мешок с замечательным в жару бодрящим напитком с приятной кислинкой из особо выдержанного кобыльего молока. Притащил бурдюк, заулыбавшись при виде меня, мой соклассник Егиде; он летом, на каникулах, возвращался к родителям. И с поклоном вручил наполненные белой и слегка пенистой влагой пиалы-кисешки... О, как они красивы своим народным узорочьем. Это такие как бы из фарфора округлые сосуды для питья с широким устойчивым дном, чтоб прочно держались на земле или на кошме-ковре; кочевнику не с руки держать в юрте городские сервизы.

Принялись утолять жажду, а хозяин тем временем подозвал моего школьного друга и сказал ему: «Егизбай-жан, бери моего скакуна — ишь, копы­том землю роет и грызет коновязь. Да скачи к табуну и поверни его к юртам, чтобы дорогим нашим гостям показать самое дорогое!» Вот ведь как — врач приехал, а ни он, старик, ни его жена, тоже немолодых лет, ни на какие болезни и не подумали поначалу жаловаться.

Табун на полсотни лошадей, наверное, взбодренный пронзи­тельным мальчишеским вскриком, помчался во весь опор к нашему стойбищу. Он наполнил предвечернюю тишину четкой скороговоркой копыт, наяристым храпом и звуч­ным ржаньем — то коротко негодующим, то безмятежно заливис­тым. Егиде гнал табун на показ, но хитро — в од­новремень и на вечерний водопой. Неподалеку от юрт виднелся ко­лодец, рядом с которым лежали на земле длинные колоды-лотки на несколько метров каждый. Жена табунщика и ее многочисленные дети взялись за шесты с привязанными ведрами и принялись усердно черпать воду из колодца. При этом они успевали приваживать пугливых или строптивых коней ласковыми голосами: «Всем хватит... Всех на­поим...»

Горд табунщик, что может выделить лучших из лучших.

— Вот тот соловый — на фронт пойдет. Резвый... Караковый жеребец — иноходец, краса и гордость в моем та­буне... Нравится белая? Берегу — жеребая... Тот вороной — тоже для армии. Вон буланый. Уж подрос, осенью под хомут... Смирный. Пускай твой джигит, — обратился табунщик к маме, — если хочет, оседлает. Видите серого в яблоках? На дыбы взметнулся. Огонь! К седлу завтра буду приучать... Та гнедая, а рядом с ней пегий — совсем за лето одичали, не подпускают...

А на одну взял да и прикрикнул, когда она стала лягаться среди припавших к воде лошадей: «У-у, травяной мешок!» Пояснил: «Злая. Грызется, как цепная собака, со всеми...»

 Мама, пораженная, как и я, таким знанием мастей, спросила: «Всё ли перечислил, дорогой и уважаемый Телебек-агай?» Агай — это мама употребила почтительно-уважительное выражение, с которым надо обращаться к пожилому собеседнику.

 — Как-то с нашим председателем за ужином-беш­бармаком на спор считали-считали и насчитали пальцами двух рук и одной ноги, — начал он ответ. — Так из того счета могу добавить, если по-русски: бурка, буланка, савраска, каурка, чалка, чубарка, мухортка, серко, сивка... Всех — только по-казахски припомню.

 Затем обратил свое благосклонное внимание на меня; посмотрел, как я со смаком хлеб­нул шипучего кумыса, улыбнулся и... загадал загадку. Это он решил проверить мои лошадиные познания, да с азартом, совсем, как баба Лена:

— Что выше лошади и ниже собаки? — Ждал-ждал ответа и не дождался. Сам и ответил: — Седло!

Стал поучать-наставлять: «Видишь, кобылка фыркает — к дож­дю». Еще вспомнил: «Если зимой лошадь трясет башкой и закиды­вает ее кверху — быть бурану». Или такое высказал: «Лошадь храпит — к ненастью, а если в дороге башку вздымает и похрапывает — что-то нехорошее чует».

Я пошел к вороному жеребцу знакомиться — табунщик остано­вил:

— Ой-бой! (казахи таким возгласом выражают удивление). Ты, джигит, вы­ходит, не знаешь, что даже к самой смирной лошади подхо­дят спереди, если, конечно, своих зубов не жалко. Кто знает, вдруг лягнет... Да так, что ты со своих копыт если не взлетишь кубарем, то отползешь, как русские говорят, на «карачках».

Всё знает табунщик. Лошади не только мастью разные. По ха­рактеру тоже каждая всяк на свой норов — сразу не угада­ешь. Не только добродушная, услужливая, доверчивая, послушная — для поцелуйчиков от барышень в мягкие ноздри, как это показывают в ки­но. Не только отважная, но и безрассудная или, напротив, роб­кая, а то и пужливая. Но и непредсказуемая, даже коварная или просто упрямица. И внезапно может проявить дикую строптивость. А еще кое-что рассказал Телебек о вожаке табуна:

— Во-о-н тот жеребец страшен даже волкам. Пасть ощерит, глаза выпучит и копыты, как кувалды…

Жизнь табунщика тяжка и сама по себе, и тем, что нет покоя ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Об этом мы с мамой узнали во время ужина, когда Телебек разговорился в охотку себе и нам. И в самом де­ле, не каждый решится-отважится — тем более на всю зиму — уходить в степь на кочевку, чтобы пасти табун, оставляя Егиде в нашей школе — с уроном для трудовых забот. Всё верхом, верхом-верхом, а отдых только ночью, когда его сменяет старший сын с красивым именем Ильчебек. А как иначе, если столько забот? Что главные из них? Искать каждый день новые, скрытые снегами пастбища, где лошадям можно было бы копытами разгр снег и добираться до сухой травы... Разрешить табуну рассыпаться в линию, чтоб больше пастбища доставалось, а когда и вскачь — криками и с помощью длинного шеста с петлей-арканом — сплачивать-сбивать лошадей потеснее... Чтобы сог­реться им, или чтобы — помогай аллах! — защититься от вол­ков. И всё это в изматывающий мороз, а то и при бу­ране, который схож своими унылыми завываниями с жалобами оголодавших волков.

 Я спросил табунщика о самом у него любимый коне.

— Тот, которого Егиде оседлал. Тот, кто выше всех, а грива и хвост не стрижены — едва не до земли. Звать его Турпар.

— Расскажи же, почтенный Телебек-акай, моему сыну, откуда у него такое гордое имя, да и мне хочется узнать.

— О-о, это знатное имя я перенес на своего коня после того, как выслушал от отца очень древнюю сказку. Про крылатого коня Турпара, который всех врагов одолевал. Даже конного — с ног сбивал. Даже самого кровожадного волка — затаптывал. Даже в самый бедовый буран — дорогу находил к юрте. Мой Турпар — спасибо Всевышнему — тоже непобедим, — стали мы слушать продолжение. — И в байге (скачке, значит, по-казахски), даже на ала­ман-байге(пояснение, что это такое, читай в Дополнении к этой главе. — В.О.) — Добавил:  — Если после войны разбогатею, так закажу ему у наших умельцев седло и уздечку, отделанные се­ребром, и попону из верблюжьего меха с узорами.

 И он взял в руки домбру, как бы степную гитару, но с двумя всего струнами из засушенных бараньих кишок. Кажется, немудреный инструмент, но четко звучный, как выстук копыт в су­хой степи. Под ее звуки раздалась неспешная и на много минут импровизация песни во здравие Турпа­ру, то ли своему, то ли сказочному. Пел он по-казахски, а Егиде был пересказчиком:

— Серый иноходец-конь, который Турпаром был назван, едва родился, как помчал­ся, брызгая пеной и разгрызая удила. А земля стонала под копытами этого благородного коня, будто каждое его копыто — тяжкий кетмень. Он даже холмы вскачь перемахивал на своих крыльях-гриве. Он останавливался, только когда видел плачущего ребенка или улыбающуюся девушку. И подчиня­лся он только своему заботливому хозяину, с которым готов ска­кать хоть на волков, хоть на фашистов...

 

 

 Саламат от Егиде и свидетельства от Лёхи Алексея

 

Какая радость: ко мне, старику, в Москву недавно пожаловали дорогие гостевальщики — Егиде и Лёха-Алёша-Алексей, школьные друзья. И тогда пришлось в застолье прочитать им кое-что из своих давних меморий.

 — Саламат (привет, по-казахски), брат моего детства, — взял слово Егеде. — Не забудь, что мы с тобой жили в очень хорошем селе... Это тебе не твоя сейчас столица, — лукаво улыбнулся и продолжил: — В степи! На Иртыше! Небо высоко… Земля широка… Вода глубока… Кони — как люди: всегда помогут... Люди — как кони: в беде не оставят…

— Война закаляла наше детство голодом-холодом, — добавил назидательно Лёха, сказывается, что был учителем. — Но всяк ли ныне поймет, однако, что нашему детскому народу выпало в тылу спастись по причине вселюдскогоприятельства? Единством спаслись… Вспомни, какой была наша станица. Казаки ишшо (еще, значит по-сибирски) при давних царях переселились сюда — охраняли российскую сибирскую землю, к тому же немерено ее было для крестьянского запроса. Казахи из соседних аулов сюда перекочевали. Других, как твою мамашу, пригнали в ссылку — отбывать незаслуженное наказание. Немцы — наши, российские, с берегов Волги: их оттуда выселили с началом войны. Чеченцы и ингуши... Ихнего брата тож привезли в ту насильственную пору — с Кавказа. Однако же все заедино способствовали победе… Всяко досталось… Вперемешку… То горести от смертей и голодных лишений и от жизни в обносках… То ярость: до чего же фашист настырен… То муки душевные — глядучи на сирот и вдов… То перестук сердечный от чьего-то вдруг нежданного сочувствия… То жгучий пот в трудовом самоотвержии… То удивление, чторобили — для фронта, для победы — изможденными, но не покоренными…

...В полночь, на ночеву, расположились в одной комнате и пощли-пошли столь приятные старикам тары-бары-растабары.

— Казахи и русские, — начал Лёха, — дружно жили. А как иначе? Нечего было делить. Зато было что в войну вместе беречь.

— Так это, так. Мы были сплочены, — снова произнес Егиде, но с лукавинкой в конце, — в один дружный табун.

 Продолжил необычным:

 — Сколько среди иртышских казаков людей смуглых и с косенькими, черными глазами… Помните, как говорили: «Русский — глаза узкий!» А сколько среди казахов похожих было на иного какого соседа «дядю Ваню» или соседку «тетю Мотю»? А уж второй век поют по деревням и аулам, и даже на концертах в оперном театре, такую трогательную на казахском языке песню про любовь русской девушки и казахского паренька.

— Всё это так! И даже с лошадиным «акцентом», — подтвердил Лёха. — В нашем казачьем говоре прижились тюркские слова «аргамак», «аркан», «арба», «кумыс»…

— А в нашем языке, — откликнулся Егиде, — появились «самоуыр» — самовар, «картоп» — «картошка», «кампит» — конфета…

— А нашего великого Пушкина перевел для казахов в позапрошлом веке ваш великий поэт Абай Кунанбаев! — втянулся и я во внезапный конкурс «знатоков». — А Мухтару Ауэзову, сочинителю романа о великом поэте и мыслителе Абае, присудили самую высокую советскую премию. После этого он даже стал профессором в Московском университете…

— А наш известный на весь мир поэт Олжас Сулейменов пишет только на русском, — напомнил Егиде. — И книг у него числом — что хороший косяк лошадей.

И я к нему с приятным:

— Мы были хорошо знакомы. Когда я стал московским издателем — так не раз печатал. И даже опубликовал свои о нем воспоминания.

Егиде как бы в ответ продолжил:

— А одна русская поэтесса сочиняла стихи на казахском...

И еще много чего вспоминалось-припоминалось. И вдруг Лёха обратился к моим воспоминаниям:

— Про Орлика пишешь и про Егиде и его отце пишешь... А другие-то, кто тоже почитал лошадок? Неужто забыл?

Не забыл, но упустил. Теперь повеличаю с красной — торжественной — строки.

— Лёха-Алеша-Алексей тоже был в войну шефом колхозной лошадки. И когда призвали в армию, его определили в конницу. Он так служил, что командир полка дал ему письмо в ветеринарный институт — с просьбой принять без экзаменов. Но мой друг «подался» в учительский институт. Помню его тогдашние «оправдания»: буду-де школярам прививать любовь-почтение к коням-лошадям.

Мухтар-агай, старичок, был лучший в района табунщик специально отобранных молоденьких лошадушек. Они потом вырастали в лучших лошадей района. Как и Телебек, был горазд на присловья. Одно из них так запомнилось, что напросилось в эти воспоминания: «У казахов характер шибко замешен на нравах коней-лошадей. Мы с ними — слава Аллаху — одной крови: степной...»

Эрна Фридриховна, зоотехник. Была прославлена своим талантом лошадиного врачевателя. Припоминается: я к ней, хоть и не родственник, об­ращался по-деревенски просто: «тетя», а она в ответ одаряла полюбившимся ей, немке из Повольжья, по-сибирски прямо-таки семейным откликом — «племяш». Она охотно давала мне покататься на своем от колхоза «персональном», для разъездов по табунам конике со смешным именем Пфердик — лошадка в переводе снемецкого.

Бабушка Килина, которая жила с нами по соседству в хате, белостенно беленой по-украински. Она по воскресеньям ссыпала мне в ладош­ки три-четыре жменьки отрубей, чтобы замешивать на теплой воде вкуснейшую болтушку для моего Орлика. И каждый раз пригова­ривала: «Шоб був тоби другом! Щоб робив добре!» Это значило: «Чтобы был тебе другом! Чтоб работал хорошо!»

Дядя Абдул, завхоз в маминой больнице. У него лошади все время в крепкой памяти, а это значит, что в душе и в сердце. Он чеченец, его вывезли с Кавказа вместе с одноаульцами. Так он, когда мы сдружились, в разговорах со мной все горевал: его скакун, который никого не подпускал, кроме хозяина, в горах один остался. «Что с ним?.. Что с ним?..» — тосковал Абдул.

И еще не забуду Викторию Всеволодовну, нянечку тоже из маминой больницы. Она попала к нам по эвакуации из Ленинграда. И мама взяла к нам на постой ее, старенькую, к тому же истерзанную голодной блокадой и не приспособленную к сельской жизни. Наша жилица очень боялась даже самых мирных лошадушек, а заодно гусаков, не говоря про быков и собак; даже теленочка на всякий случай издалека огибала. Зато долгими зимними вечерами при зыбком свете мерцающей коптилки рассказывала ди­ковинные истории о своей жизни «до революции». Упоминала свой экипаж из двух красавцев-же­ребцов. Рассказывала о жизни своего жениха-офицера, у которого был великолепный скакун, и о том, как они оба храбро сражались против немцев, только не в Красной Армии, а еще в Первую мировую войну — против войск немецкого императора Вильгельма. Когда же заканчивала такие истории, то испуганно шептала: «Вы, моншер (мой друг, зна­чит, по-францезски), конечно же, конечно же, никому ни слова о том, что я вам рассказываю про царские времена».

 

ДОПОЛНЕНИЯ. Телебек-акай упомянул про аламан-байгу, то есть про древнее казахское (и добавлю, киргизское) соревнование выносливых скакунов, в седлах которых показывали свою отвагу сильные и рукастые джигиты-наездники. Как проходит эта байга, впечатляюще рассказал в своей повести «Гульсары» писатель Чингиз Айтматов (я был с ним по-доброму знаком):

«...Пополудни разыгрывали в степном урочище козлод­ранье. Козел был брошен в круг: “Аламан!”

Со всех сторон кинулись к нему всадники, столпились, пыта­ясь схватить тушу с земли. Кони ошалело крутились, куса­лись, ощерив зубы. Из конной круговерти вырвался молодой казах в разобранной гимнастерке на карем озверелом жеребце. Он ки­нулся прочь, подтягивая под ногу, под стремя, тушу козла...

... И началась схватка на бешеном скаку. Сцепившись, как орлы на одной добыче, они орали благим матом, хрипели и рычали по-звериному, устрашая друг друга, руки их сплетались, из-под ногтей сочилась кровь. А кони, соединенные единоборством всад­ников, мчались в злобе...

... Да будут благословенны предки, оставившие нам в нас­ледство эти мужские игры бесстрашных!»

 

__________________________

1 «Уважаемая доктор! Добро пожаловать! Рад вас видеть» (казах.)