Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №11, 2012
Клаус Мерц (Klaus Merz) — поэт, прозаик, сценарист, критик. Родился 1945 г. в Швейцарии, в г. Аарау (кантон Ааргау). По образованию филолог, культуролог.
Живет в коммуне Унтеркульм (Швейцария). Автор семи книг стихов (последние — “Из праха”, 2010) и более десяти книг прозы, в т.ч. два романа и повесть. Лауреат многих литературных премий: Золотурна (1996), Германа Гессе (1997), Липп (1999), Готфрида Келлера (2004), Швейцарского фонда Шиллера (2005), кантона Ааргау (1992, 2005).
Сергей Морейно — поэт, переводчик, литературовед. Родился в 1964 г. в Москве. Окончил Московский физико-технический институт. С конца 1980-х — в Риге, был близок кругу журнала “Родник”. Переводит польскую, немецкую, латышскую поэзию. Автор десяти книг стихов. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Саулкрасты под Ригой.
Клаус Мерц — яркий пример поэтического достоинства,
иллюстрирующий знаменитую фразу А. С. Пушкина:
“Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел”.
По словам Манфреда Папста, он празднует жизнь,
говоря при этом о разлуке, смерти и бренности.
Это удивительное качество в последнее время
все реже и реже демонстрируется русскими поэтами.
Я, пожалуй, назову лишь Арсения Тарковского,
который легко опровергал утверждение Виктора Цоя:
“Война — дело молодых” (в трактовке “Поэзия — дело молодых”).
Слишком велико искушение и на шестом десятке
писать, используя поэтические клише юности,
на том уровне пафоса (страсти и страстности),
что как-то уже не соответствует опыту равновесия,
умению отпускать ситуацию, способности быть над схваткой.
Тем самым из стихов изгоняются гармония и покой.
Мерц, в свою очередь, тоже отнюдь не бесстрастен —
но это, скорее, пафос отсутствия пафоса, триумф баланса,
заставляющий вспомнить о самом Вильгельме Майстере.
Современная швейцарская поэзия — в отличие от прозы —
практически неизвестна русскому читателю.
Более того, в предпочтениях ценителей поэзии немецкой
наблюдается явный перекос — от кристально чистого Гюнтера Айха
в сторону более эффектного внешне Пауля Целана.
Возможно, строфы Мерца на русском языке
в какой-то мере соединят в себе
скульптурность минимализма Целана
с пастельным скепсисом Айха и приоткроют узкие врата
наслаждения тишиной, звучащей в слове.
С.М.
Крайние дома
атакуют пустое небо.
Из каминных труб идет дым.
Слышно звяканье якорных цепей.
Одни лишь водостоки
сулят нам кратковременную
зацепку за город.
Принять
и заметить:
слова понимают
тебя. Иногда.
Вот камень, возьми.
Вот глаз, возьми.
Внутри камня
склеп, выруби.
В тот склеп
глаз, клади.
В сосредоточенной слепоте
видишь, как он прекрасен:
в этом склепе твой глаз,
врубленный в камень.
“Того и смотри, из рукава куртки у нее выскочит ствол, и она запрет нас всех в той вон подсобке”, — шепчет кассирша смотрителю, когда, с брезентовым раскладным стулом через плечо, женщина требует в кассе пятидесятипроцентную скидку. Затем она останавливается перед самой большой картиной на выставке, раскладывает свой походный стул, садится и вперяет взор в великого француза: дамы обнажены, мужчины в шляпах.
Она развязывает шнурки, сбрасывает туфли, пальцы на ногах скрещены; она вынимает из кармана куртки свой ланч:
“Я не люблю есть в одиночестве, однако с некоторых пор не всякое общество мне подходит, мой господин”, — отбривает она спешащего к ней смотрителя. И вонзает зубы в хлеб.
Туалеты в воде по самые уши, вернее, по щиколотки. Вернувшись обратно в зал ожидания, обнаруживаю, что у пунктов назначения над нашими головами с каждой минутой меркнут их нимбы. (Лишь мужчину в резиновых перчатках ничто не в силах сбить с толку.) Остается вопрос: как станет жить тот, кто только что плотью и кровью отдался Ему посреди огромной площади? И Пилат, что и следующим утром за банковской стойкой, не приходя в себя, намыливает свои холеные руки.
Мотоциклист ставит тяжелую машину к бордюру и с тростью для слепых продолжает свой путь. Да, так оно бывало и раньше, тихо говорит его спутница, когда на высокой скорости мы зажмуривали глаза — в прежние времена. Теперь это пригождается нам в наших кратких поездках.
В глубине леса прошлым воскресеньем мы набрели на трамплин лесничего.
Предположительно, экстраординарно хороший лесник — ради борьбы с вредителями и чтобы приветить кукушку — с помощью своей пружинной доски в нужный момент катапультируется прямо в лесные кроны. С вчерашнего дня о нем ни слуху ни духу.
Он носит костюм в полоску и тщательно подобранную к туфлям красную летнюю шапочку на голове. Он собирает пустые бутылки и с этого живет в одном из столичных предместий. Я натыкаюсь на него у витрины мебельного магазина, где он с удовлетворением сравнивает свой гардероб с бело-зеленой маркизой элитного дома.
Когда же мы, рассматривая полароидный снимок, для которого он послужил гротескной моделью, совместными усилиями искали общий язык, он был немного смущен, но по-английски корректен: I prefer Latin.
Вчера прямо посреди улицы была обнаружена пара бесхозных лаковых туфель. Зрелище невыразимой потерянности — не будь эти туфли столь ошеломляюще красными (их игривые носы уставлены в сторону железнодорожной насыпи) среди серости бетонного ограждения. Лишь день спустя мы узнаем, что самоубийца была босой.
Световые брызги
на миг превратили улицу
в кафедральный собор.
Голубыми бичами
“скорые” изгоняют
торговцев из храма.
Над отхожими местами
горит: “Идите с миром!”.
В темноте
стоя у перил,
объемлющую нас
легкость слышим.
Ее платье
из крыл летучей
мыши.
Сквозь Тракийскую низменность
дорога возвращает нас в город.
Родопы с Балканами окаймляют
пологий край. Инструктор
демонстрирует монумент
в память павших во все-
разрешающей битве:
Летние травы
от гордых воителей
только след мечты
вписал в дневник Мацуо Басё
на поле Хирайзумэ.
Тучи стягиваются
легко и неотвратимо
дождь льет, льет.
Одна женщина оделяет
нас млеком, другая же
расчесывает волосы, три
сотни лет кряду:
Отнюдь не к живым, говорит
Мальро, но к статуям
да приидет блаженство.
Колесо тихо шуршит
по плоскости, скользя
под теневыми апрошами
Короля-солдата. Большие
коридоры, малые рондо. Сокол
и жаворонки уже высоко, лук
и стрелы. Средь бела дня
тонет за деревней “трабант”,
дружелюбные жители замерли
перед убегающими вдаль домами.
(Спокойствия ради за каждой
калиткой бдит овчарка.) После
по обочине долго петляет
заяц-зомби, ветер вместе
с тучами покидают сцену.
В палисаде каменный гном
берет свою лопатку и роет
яму в графском песке: в честь
A. Z., отставного лесничего
по прозвищу “Волк”. Он спас
бабушку и внучку из брюха
зверя. Над честным булыжником
випердорфских аллей
теперь асфальт.
Повсюду аккурат белые грибы,
“бабки”, говорят приехавшие сюда
швейцарцы, огребая добрую
взбучку от лесника-саксонца.
Осенью он менее всего склонен
к поблажкам. — Но при всем том
мы, знаешь, не рассчитывали
на это последнее тысячелетье,
что твой, дочка, суженый
таки вернется домой с войны.
Меж тем бесплатные
развлечения, а еще духовые,
но не духовные, спаси-и-сохрани.
Этот при- и убывающий свет,
еще бродячие тени облаков, еще
несущий головокружение ветер.
Еще один день подбрасывает мне
бабочку, с которой я знаком, утиная
эскадра поднимается в воздух.
Стрекозы жируют над опустелым
складом ядерных фугасов в бору:
один кадр на взмах ресниц, недо-
слащенный свет оседает на моей коже
бисером пота. Холодными пальцами
я записываю партию дрожи.
Жизнь — всегда театр военных
действий. Сказав это, он
стягивает сапоги и носки.
И тотчас засыпает за столом.
Есть фразы,
что исцеляют,
и дни, что
легче, чем звук
Есть голос,
что я узнаю,
прежде чем
позовут.
Едва проснувшись, ты
натыкаешься взглядом
на собственные мраморные плечи.
Корабль базилики,
ведомый свыше, держит курс на тот свет.
Команда поет на хорах.
Кукушка зовет.
Дрозды славят Аушвиц-2.
На Казимеже в синагоге старик
сторож, он расправляет мне
в полутьме воротник
плаща, по-отечески.
