Бахыт Кенжеев — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1950 году. Окончил химфак МГУ. Лауреат нескольких литературных премий, в т. ч. «Русской премии» (2009). Живет в США и в Москве.

1 

Не спеша, с большим трудом
дядя Федя строит дом,
и — пускай на сердце осень, 
пусть камин покрыт золой — 
режет брусья шесть на восемь 
циркулярною пилой.

Где-то дикие олени,
где-то аутодафе,
но смущения и лени
не имеет дядя Фе,
стены дома штукатуря,
он строитель по натуре,

созидатель и борец.
Все у дяденьки в порядке,
базилик на чистой грядке
и колючий огурец.
Но зачем же так сердито
в небо летнее глядит он,

Щуря мудрые глаза?
Собирается гроза,
Будут ветры-ураганы
Бушевать, как уркаганы,
будут выть, как страшный суд,
стены домика снесут,

вишни-груши поломают,
А зачем? Не понимает
дядя Федя. Для чего,
По какой такой науке
Исчезают в страшной муке,
Существо и вещество?

Звезды плавают высоко, 
Смертный тешится вином,
Дядя Федя бреет щеку 
механическим огнем.
И ласкает, как свирель, 
электрическую дрель.



2
Дядя Петя катается в черном локомобиле 
с первоклассным дизельным двигателем на носу. 
Дядя Петя жаждет, чтоб люди его любили, 
как дворняга — вареную колбасу. 

На дворе жара, худощавые осы 
бьются о лобовое стекло, неопрятные оставляя круги. 
У локомобиля хромированные колеса, 
а на дяде Пете хромовые сапоги. 

Но он не хромает, взыскуя духовной пищи, 
каждою хромосомой бескорыстен и чист. 
У сапог практически вечные голенища, 
а сорочка на дяде Пете — снежный батист. 

Мчится машина, сверкая, что ангел смерти, 
крыльями. Простолюдины с завистью смотрят вслед. 
Дядя Петя в зубах телефончик вертит, 
жаль, звонить ему некуда уже много лет. 

Скоро домой, на стаканчик чая 
с вишневым ликером. Гуляй, душа! 
А мотор порявкивает, обещая 
рекорды скорости. Хороша 

жизнь, кто спорит, ничего не потеряно, 
снабжен синими глазками череп, о если бы 
оба уха не слышали в режиме стерео 
нарождающийся хрип той самой трубы.



3
Пресветлая тетя Тамара сидит на скамейке одна.
Исполнилось лет ей немало, однако не плачет она, 
и ей совершенно не зябко под тяжестью прожитых дней.
Не зря леопардова шляпка и кроличья шубка на ней.

То ранние звезды мерцают, то сыплется розовый снег.
Недвижно она созерцает течение жизненных рек,
ручьев и речушек, по коим мы все потихоньку плывем
и робко над вечным покоем древесным горим серебром. 

Вернется ли молодость? Вряд ли. Но это, ей-ей, все равно.
Печаталась. Ездила в Адлер. Смотрела цветное кино.
В истерике билось сердечко. Берег, но расстался навек.
Теки, суеверная речка, вгрызайся в суглинистый брег,

пой, смерть, по сиротским гулянкам, на том ли сыром берегу,
где вор обнимается с панком, защитник считает деньгу.
Подъезд. Ветер. Облачко пара. И снова в лицо февралю
неслышная тетя Тамара обиженно шепчет «люблю».



4
прекрасный моря тихий вид
сиреневый агат
рыбак успешно в нем ловит
премного всяких гад

его фамилия соколов
а звать его жан-жак
он разбирает свой улов
сняв брюки и пиджак

в сетях серебряный тунец
уродливый кальмар
краснеют чуя свой конец
креветка и омар

а вот медуза например
незрячая душа
не тухачевский не гомер
но тоже хороша

отдаст рыбак ее врагу, 
китайцу Жи-Зни-Нет 
чтоб изготовил тот рагу 
прозрачное как свет

а остальное who is who
продаст ужасно рад
чтоб кушал свежую уху
заезжий гиппократ



5.
Безобразничал, пил, но на данном этапе 
посерьезнел — знать, время пробило. 
Старый дядя Валера в асфальтовой шляпе 
сочиняет свою автобио, 
погружается в царство обид и помарок, 
пахнет прошлое хлебом, клубникой и луком. 
Это — долг перед отпрысками, подарок 
нержавеющим вдумчивым внукам. 

Холодком обесточенного языка 
молодая зима надвигалась, метелью до низкого 
горизонта. Легка, ах, светла и легка. 
На уроках обменивались записками 
с одноклассницами, прыскающими в кулачки, 
за окном воробей отбирал у старухи-вороны огрызок 
калача. Столько было веселья и подростковой тоски. 
Разлетелись пернатые, высох

детский хлеб. Половинка за двадцать восемь, 
и четвертушка черного. Давний сор, 
который, уставясь в землю, мы униженно просим 
воскресить на последнем суде. До сих пор 
не смириться несметному дяде Валере 
с безвозвратностью. Полагаю, что он неправ: 
всякому, говорят, воздается по вере, 
по сухому пучку лекарственных трав.

В дачных сумерках вспыхивают светлячки.
Монитор поигрывает всеми цветами
радуги. Дядя Валера встает проверить ростки 
недешевой травы забвения — терпкой, а не
горькой. Курчавясь, словно кудри Давида, или
рукава галактики, тихо-тихо она поет
о дереве жизни, о его голубиной силе. 
Но и это пройдет.



6.
тетя таня гладит кота 
тетя таня уже не та 
хоть совсем еще не старуха 
да и мурзик уже не тот 
пожилой он, облезлый кот 
и оглохший на оба уха 

дышим вместе уходим врозь 
к тете тане сегодня гость 
со стыдливой розой в кармане 
а точнее дядя иван 
он принес подруге еван- 
гелие прадедушки вани

отмечает сквозь дрему кот 
мельхиоровые достает 
подстаканники таня очень 
ставит чайник несет на стол 
запотевшую разносол 
ложит в блюдечки и все прочее

может что обломится и ему 
не бездомному а домашнему 
дядя ваня сгибаясь лезет 
в черный портфель и достает 
несъедобную книгу вот 
этот томик весьма полезен

от мирских печалей теть тань 
прочитай и духом привстань 
оживи, говорит, ощерясь 
крепким зубом серебряная 
у него щетина друзья 
и на костном шарнире челюсть 

тетя таня смущенный вид 
робко друга благодарит 
стопку щедрую наливает 
что за прелесть думает кот 
ветчина кефир антрекот 
лучше право же не бывает

и над всеми в венце из ос 
огнестойкий парит христос 
крупный шрифт и бумага серая 
что осиновый пепел вань 
ты ведь правда у нас не рвань 
не обманешь конечно верую



7.
Вдовый дядя Володя в гавайской рубашке
и неглаженых шортах повязывает платком
голову. Ах, как жарко ему, бедняжке,
булыжники пляжа раскалены, босиком

не походишь. Туристы (есть даже из Азии)
с недоверием лезут в воду — неужели и впрямь
будет выталкивать? Под болтовню их о псориазе и 
омоложении кожи всякая дрянь

приходит на ум. Ведь могло же случиться чудо, 
и Верка бы выжила. Или все-таки нет? 
Как все-таки хорошо, как здорово, что отсюда 
не выдают собственных граждан. А то бы лет

на двенадцать упрятали, и откупиться
не хватило бы денег. Даже небо раскалено.
Ни единой чайки, ни иной завалящей птицы. 
Только смех мудаков барахтающихся. Как в кино

лениво, по-нефтяному плещет рассольное море, 
мертвое, как слова: физфак, ВГИК, талантливый, выездной, 
невеста заканчивает консерваторию, 
третьим экраном, приватизация, спонсор, бой

за передел собственности. Маски-шоу. Крыша
подвела. Древняя камера стрекотала, как
кембрийский гигант-кузнечик. Сейчас встану, слышу. 
Мальчик плакал, просился на руки, и на руках

затихал. Лихорадочный жар детского тела. 
Кооператив — Мосфильмовская, 26. 
Нет, какая-то все-таки пролетела — 
ястреб, должно быть. Или стервятник — Бог весть.