Сандер Коллаард (р. 1961 г.) закончил исторический факультет Амстердамского университета, с 2006 г. живет в Швеции. Дебютировал как писатель в 2010 г. В 2012-м престижное издательство «ВанОорсхот» выпустило сборник его рассказов «К вам немедленно вернется любимый человек». Как рецензенты, так и маститые писатели — например, Сейс Ноотебоом — считают Коллаарда замечательным рассказчиком, а рассказ о Дасаеве признан лучшим из всех, когда-либо написанных о футболе.

Нина Тархан-Моурави — поэт, литературный и присяжный переводчик, дизайнер-график, портретист. Родилась в 1964 году в Тбилиси. Окончила Суриковский институт, продолжила обучение в Тбилисской академии художеств, на факультете книжной графики. С 1991 живет и работает в Нидерландах, в старинном городе Хаарлеме, неподалеку от Амстердама. В Нидерландах вышли ее переводы стихов Тютчева, Мандельштама, Павловой и других, в России — русские переводы из нидерландской поэзии. Переводы из нидерландской прозы публикуются впервые. В журнале «Дружба народов» публикуется впервые.

Мюнхен, 25 июня 1988.

Арнольд Мюрен принял его, разумеется, левой, и мяч, описав бесконечную дугу к правой ноге Марко Ван Бастена, который нанес удар, оставил позади пораженного Дасаева.
О, Ваше Величество Футбол,
я люблю Вас до умопомрачения.

 Йох. Саайманс

Мяч, забитый Марко Ван Бастеном в ворота сборной СССР на Европей-ском чемпионате 1988 года, обсуждали и описывали неоднократно. Он признан одним из красивейших голов всех времен. Отчасти потому, что это был невозможный мяч. Голландский комментатор Тео Рейтсма дал ему во время прямой трансляции определение: невероятно. Он повторял это несколько раз: невероятно. Судя по голосу — его тону, ритму — он напряженно всматривался в повторы, стараясь осмыслить происшедшее. «Невероятно, — заключил он, и на этот раз тон у него был слегка обескураженный, — что он берет этот мяч c лету…»

Гол стал результатом довольно простой комбинации, которую начал защитник Адри Ван Тиггелен, перехватив мяч у русского нападающего на своей половине и перебив его на половину противника. Здесь четыре голландца оказываются лицом к лицу с четырьмя русскими. Ван Тиггелен пасует влево Арнольду Мюрену, который делает подачу левой. Этот пас кажется бессмысленным. Во-первых, он слишком затянут: три секунды от бутсы до бутсы, за это время русские защитники успевают занять нужную позицию. Во-вторых, мяч послан слишком далеко: он пролетает — можно сказать, парит, как лист на ветру, — вдоль линии ворот и опускается на землю в двух метрах от вратарской площадки.

Но там, на правом фланге голландской атаки, находится Марко Ван Бастен. Чтобы принять пас, он совершает бросок вправо. Пока мяч находится в воздухе — кажется, он зависает там навечно — ВанБастен не сводит с него глаз. Он уже составил план действий, это очевидно. В нескольких метрах от вратарской площадки он на лету принимает мяч и отсылает его через голову вратаря в самый отдаленный угол ворот. Удар не слишком сильный, но никто его не ожидал. Вратарь, Ринат Дасаев, тянется к мячу, но промахивается и застывает, ошеломленный, когда мяч влетает позади него в боковую сетку. ВанБастен, ликуя, отбегает, и во всех концах земли любители футбола приходят в экстаз.

Только не я. Конечно, я оценил красоту гола, точный глазомер Ван Бастена, его поразительное мастерство, и, конечно же, в моей груди зародилась ликующая нота — я даже вскочил со стула и стоял, подняв в воздух сжатые кулаки и слегка подавшись вперед, — но в то же время я испытывал и другое, смутное, неуловимое, но неотвязное чувство, ощутимое настолько, что у меня дрожь прошла вдоль позвоночника: что-то здесь было неладно.

Остаток матча, торжества на стадионе и вручение кубка мне почти не запомнились. Мою радость омрачало неприятное ощущение: с голом Ван Бастена что-то было не так. Но что? Этого я не знал.

Я учился на медицинском, и мне уже доводилось слышать о чувстве, известном под названием что-то-не-так — медики описывают его как ощущение дискомфорта, непонятное беспокойство, «нечто», заставляющее их хмуриться, выслушивая пациента, разглядывая рентгеновские снимки и результаты анализов. И хотя это нечто не поддается описанию, не говоря уже об объяснении, от него не отмахнешься: оно напоминает неправильно подобранный фрагмент пазла, подскакивающий при малейшем нажатии пальцем. Где-то в мозгу медика вспыхивает горстка нейронов, и он это ощущает физически: подергивается шея, постукивает по полу ступня, рука нервно поглаживает лоб, в груди или животе что-то сжимается, словно от укола раскаленной иглой.

Именно это я и чувствовал, подавшись вперед со сжатыми кулаками и просматривая повторы гола Ван Бастена. Но что же? Что тут было не так? Я не мог этого понять, несмотря на бесконечный просмотр повторов, которые показывали весь день до позднего вечера. В комментариях по поводу гола также не нашлось подтверждения этому моему чувству: сплошные дифирамбы, не омраченные ни единой нотой сомнения. После завершения обсуждений я еще довольно долго сидел у телевизора и начал уже сомневаться в верности моих наблюдений. Я чувствовал это «что-то», но за рамки чувства дискомфорта ощущение так и не вышло, как бы придирчиво я ни всматривался в кадры и ни вслушивался в комментарии. В конце концов я встал, пошел в спальню, лег на кровать, не раздеваясь, и сразу же заснул. На следующее утро я лишь ценой больших усилий смог вызвать в памяти необычное ощущение, испытанное при виде забитого Ван Бастеном гола, это меня почти не удивило, и вскоре, усевшись завтракать, я подумал, что вполне мог и ошибиться — просто-напросто случилось нечто вроде короткого замыкания в мозгу.

Стоя в то воскресенье на берегу амстердамского канала вместе с сотнями тысяч болельщиков и глядя на проплывающий корабль с командой победителей на борту, я обратил особое внимание на Марко Ван Бастена. Держась непринужденно, он стоял на корме и жестом приглашал болельщиков прыгнуть в воду — многие так и поступили. Ощущение, испытанное мной примерно сутками ранее, совершенно улетучилось, и, шагая домой вдоль Овертоома, я решил, что, конечно же, ошибся: мое чувство, невзирая на его интенсивность, не имело никакого отношения к голу Ван Бастена.

В последующие годы я о нем и не вспоминал. Я закончил институт, но отказался от медицинской практики и выбрал карьеру свободного писателя. Познакомился со своей первой женой. Наш брак, поначалу счастливый, медленно, но верно зашел в тупик из-за невозможности иметь детей, не выдержал и последнего удара — случившегося у жены на пятом месяце выкидыша, — и в конце концов я очутился в квартире на втором этаже особняка в Вейспе, недалеко от Амстердама.

О первых годах жизни в Вейспе я мало что помню. Все мои ощущения притупляла непонятная тяжесть, бывшая, как мне тогда виделось, следствием переживаний из-за разрушенного брака. Но постепенно я пришел в себя, снова обрел способность радоваться жизни, вернулся интерес к окружающему миру. Я распростился с неудавшейся творческой карьерой и получил редакторскую должность в медицинском издательстве — там ко мне пришло второе дыхание, и я дослужился до главного редактора. Я снова читал книги и смотрел телевизионные программы. Иногда выбирался в кино или в театр.

В один прекрасный день я купил — насколько помню, на дешевой распродаже в магазине Блоккер — видеозапись Европейского кубка 1988 года. Вечером я прокрутил кассету, нашел гол Ван Бастена, увидел, как парящий мяч касается его ноги и снова почувствовал: что-то здесь неладно. Да так, что у меня перехватило дыхание и дико заколотилось сердце. Я еще несколько раз прокрутил запись и заметил, что ощущение слабеет, но не превращается в бледное, ускользающее воспоминание, как в 1988 году.

В последующие часы я просмотрел эти кадры неоднократно и раз за разом находил то, что искал, сам того не сознавая: еле заметную заминку в изображении, которую приписывал плохому качеству кассеты. И только глубокой ночью, когда я в сотый раз прокручивал запись, до меня дошло, что именно я увидел, хоть на этот раз и не вглядывался в кадры слипающимися глазами, да и думал о другом: как я более десяти лет назад на берегу канала наблюдал за Ван Бастеном, явно чувствовавшим себя «совершенно в своей тарелке». И тут-то я вдруг почувствовал, что дыхание у меня остановилось и сердце бешено колотится. Окончательно проснувшись, я снова внимательно просмотрел те же кадры и на этот раз увидел: заминка не имела никакого отношения к качеству кассеты, она была реальной. Все игроки двигались плавно и непрерывно, кроме одного — вратаря Рината Дасаева. Не веря своим глазам, я прокрутил запись еще раз и удостоверился: в его движениях на самом деле была заминка. И притом, что пять-шесть игроков стояли к нему вплотную, выстроившиеся плотной живой изгородью на расстоянии нескольких метров фотографы все регистрировали, десятки тысяч заполнявших стадион болельщиков следили за игрой, а по всему миру миллионы зрителей не отрывали глаз от экрана, это никому не бросилось в глаза!

Что же я увидел? Если смотреть не на мяч и не на Ван Бастена, а на Дасаева, то становится ясно, что он, как и Ван Бастен, пристально следит за приближающимся мячом и прыжками перемещается вдоль ворот, чтобы постоянно быть на траверзе возможного удара. Мяч опускается на бутсу Ван Бастена, тот наносит удар и дугой посылает мяч в дальнюю часть ворот. Дасаев к этому готов: продолжая подпрыгивать, как делают в ожидании атаки вратари, чтобы быстрее нырнуть в угол, он находится в пределах попадания мяча. Конечно, удар Ван Бастена неожидан, но мяч, безусловно, можно взять. Дасаев занимает выгодную позицию, да и мяч послан не так высоко и не с такой силой, чтобы он до него не дотянулся. И тем не менее, он промахивается: да, он пытается его остановить, но промахивается, и мяч шлепается в боковую сетку у него за спиной.

Как же так? Я пришел к поразительному заключению: перед самым прыжком, в момент, когда мяч пролетает над его головой, Дасаев на миг застывает, буквально примерзает к месту, и на какую-то долю секунды движение запаздывает. Именно в этот момент мяч перелетает через него. Он тянется к нему, но промахивается, не потому, что мяч слишком высоко, а потому, что опоздал — в течение доли секунды не мог оторваться от земли.

В последующие две недели я рассказал нескольким близким друзьям о своем открытии и сперва натолкнулся на глумливый скептицизм, но когда показал им запись, они все как один пришли к заключению, что я обнаружил нечто любопытное. Но что? Как и следовало ожидать, поначалу друзья искали простое объяснение, техническое, которое меня уже не удовлетворяло; затем предположили, что дело было в обмане зрения или даже в том, что вратарь был подкуплен и хорошо сыграл свою роль. Все эти теории скорее вызывали вопросы, чем давали ответы, так что я отмел их.

Самую оригинальную мысль подал младший брат моей бывшей жены, с которым я подружился с первой же встречи — к счастью, эта дружба продолжилась и после моего разрыва с его старшей сестрой.Вим был учителем физики и думал, что запинка была вызвана волнами земного притяжения, которые Эйнштейн предсказал в своей теории относительности еще в 1913 году, но которые лишь совсем недавно были зафиксированы специалистами. Явление это, так он мне объяснил, было по существу флуктуацией в земном притяжении, вызванной неожиданным ускорением огромных масс, как бывает при взрыве звезд. Не исключено, сказал он, что перед нами вероятный эффект подобного всплеска: минимальная по ширине и объему флуктуация земного притяжения. Но уже по ходу объяснения своей теории он сам нашел ей опровержение: не только сложность наблюдения волн земного притяжения, но и их охват, трудно сопоставимый с таким вот специфическим эффектом в такой конкретной ситуации. Потирая двумя пальцами морщинистый лоб, он привел и третье возражение: весьма ограниченное воздействие волн притяжения, которые, как он объяснил, способны изменить длину метрового предмета всего на диаметр атома. Нет, заключил Вим с извиняющимся жестом, учитывая все обстоятельства, маловероятно, чтобы увиденный нами феномен объяснялся данным явлением.

Cамая курьезная гипотеза была высказана врачом-терапевтом, который регулярно сотрудничал с нашим издательством в качестве консультанта: он предположил, что речь шла о чуде. Мы сидели у меня в кабинете, обсуждая текущие проекты, и в конце разговора я рассказал ему о голе. Он внимательно выслушал, распрямил спину и сказал, что, вероятно, произошло чудо. Во всяком случае, в семантическом смысле, пояснил он. То, что ты описываешь, это строго временный, строго локальный перебой в действии законов природы. А это и есть характеристика чуда, уверял он, стало быть, правомерно допустить такую возможность. Меня одолел смех. Чудеса, сказал я издевательски, подразумевают мир, управляемый сверхъестественной силой. Никаких аргументов в пользу существования подобного мира нет. Причем аргументами, продолжил я, не дожидаясь его реакции, я называю не чью-нибудь интуицию, не явление девы Марии, а серьезные доказательства, опирающиеся на верифицируемые факты, между которыми существует логическая связь — связь, подлежащая проверке, ибо она может стать основой для предсказаний и изначально фальсифицируема, — короче, научные доказательства. Науке не все подвластно, возразил он, пожав плечами, и процитировал знаменитые слова Гамлета: «Горацио, на небе и земле есть многое, что и не снилось даже Науке»¹. Это высказывание так часто приводят к месту и не к месту, что меня оно раздражило. Вопрос в том, сказал я, посерьезнев, что можно отнести к сфере науки. Это зависит от доказательств. Для подтверждения факта качество найденных доказательств имеет решающее значение. В любой другой области, от так называемой доказательной медицины до прочих наук, в зале суда, в редакции газеты или выпуске новостей по телевизору, на школьных уроках и на лекциях, да и в личном общении, мы принимаем это как должное. Голословные утверждения нам ни к чему. Из-за них можно прослыть лжецом, полоумным, а может, и тем и другим. Но, — продолжил я, между тем как врач сидел неподвижно, прямой, как свеча, уставившись в стол, — эта закономерность сразу меняется, как только речь заходит о явлениях потустороннего характера, якобы подчиняющихся потусторонней инстанции, в частности, о чудесах. Тут уже не нужны доказательства, довольно другого критерия истины, а именно веры. Я не о вере, перебил он, я сказал только, что наука не всеведуща. И я не утверждаю, что свершилось чудо, а говорю лишь, что к данной ситуации весьма подходит определение чуда, и поэтому при дальнейших исследованиях — разумеется, научных — стоит учесть эту версию. С этими словами он поднялся, собрал свои папки, взглянул на часы и, сославшись на встречу, с коротким и, как мне показалось, холодным кивком покинул кабинет.

Пока я разбирал свои бумаги, мне вспомнилось «чудесное исцеление», о котором я недавно слышал от знакомого онколога. В прошлом году, рассказал тот, у меня был пациент, мужчина шестидесяти семи лет с таким распространением метастазов, что его случай сочли безнадежным и отправили его к домашнему врачу с прогнозом «месяц-другой». Он позвонил мне полгода спустя и сообщил, что волшебным образом излечился: доктор, боли как не бывало… Не забудь сказать, долетел до меня голос его жены, что ты принимал гомеопатические пилюли. Да-да, добавил он, я глотал пилюли, голубенькие такие, думал, вреда от них не будет. Через два-три месяца после этого он таки умер, смерть его не пощадила. Чудес, пояснил онколог, в моей профессии не бывает. Рак непредсказуем. Статистические данные сильно расходятся, и при везении человек выпадает за пределы нормы: исключение, но не чудо. И все же, добавил он после долгой, почти мучительной паузы, я никогда не реагирую на истории пациентов о чудесном исцелении насмешкой или раздражением. Хотя разговоры о чудесах мне и кажутся детским лепетом, годы клинического опыта показывают: мало кто готов смириться с перспективой скорой смерти и в случае подобного прогноза большинству больше всего помогает надежда, пусть даже фальшивая. В этом отношении, добавил он, я и на собственное мужество не очень полагаюсь: надеюсь под конец жизни взглянуть смерти прямо в глаза, но не ручаюсь, что мне это удастся.

Прошло время, и я перестал пытать знакомых насчет гола Ван Бастена. Как реакции, так и гипотезы стали повторяться, мне это наскучило. К тому же в моей жизни произошла важная перемена. Я полюбил коллегу, Элин, и вскоре мы эмигрировали на ее родину, в Швецию. Там я стал счастливым отцом сына Янне. Поскольку у Элин уже было двое детей от первого брака, я теперь жил полной событий семейной жизнью.

Время от времени я вспоминал гол Ван Бастена, но всегда походя, и главным образом меня занимала моя на него реакция, а не сам гол. Эта ярко выраженная эмоциональная реакция, казалось, выдавала что-то мое, личное, в чем я и сам не мог разобраться. Да и не пытался, и воспоминание постепенно стало тускнеть.

Но во время продолжительной поездки в Голландию — в период летних каникул у меня был отпуск, и мы приехали всей семьей — оно вернулось с удвоенной силой, и мой интерес проснулся в полной мере. Я встретился с Марко Ван Бастеном на празднике по случаю дня рождения бывшего однокашника, ставшего врачом нидерландской сборной, которую тренировал Ван Бастен. Как тренера его оценивали неоднозначно: хотя команды под его руководством показывали отличные результаты, манера игры у них была не очень привлекательная, и в этом винили переменчивую тактику тренера и его взбалмошное обращение с персоналом.

Промаявшись час в застенчивости, я наконец обратился к бывшему футболисту, представился ему, и у нас, к моему удивлению, завязался свободный оживленный разговор. В жизни тренер сборной держался очень естественно; мне он показался любознательным, умным и прямым человеком. Через некоторое время мне удалось навести разговор на его прославленный гол. Он рассказал мне, что тот мяч заметил уже издали и заранее знал, что с ним делать: брать с лету. Едва коснувшись мяча, и даже до того, сказал он, я уже знал, что забью гол, и прежде чем мяч коснулся сетки, побежал прочь, ликуя. Понимаете, жил я тогда как в сказке. После ряда травм и неудачного сезона в «Милане» я снова вернулся на поле и на этот раз превзошел самого себя. Казалось, для меня нет ничего невозможного, и гол, о котором вы говорите, меня как будто даже не удивил. Но в то же время, продолжил он, я сознавал, что совершил нечто необычайное, потому что, когда я отбегал, до меня дошло, что кадры будут бесконечно транслироваться по всему миру и сделают меня звездой мировой величины. Тут в разговор вмешалась молодая женщина, попросившая у Ван Бастена автограф. После того, как тренер сборной расписался на бумажной салфетке, я спросил, говорил ли он после матча с русским вратарем Ринатом Дасаевым. Он это подтвердил и рассказал, что разговор был коротким и каким-то странным. Дасаев, конечно, меня поздравил, вспоминал он, но тут же спросил, почти с упреком, как мне это удалось. Он сказал что-то вроде: мне необходимо это знать, потому что понять я этого не могу, действительно не могу. Мне его было жаль, признался Ван Бастен. Вид у него был убитый, ошарашенный, напуганный, словно он только что увидел привидение.

В этот момент я почувствовал, что напрягаюсь, собираясь заговорить о заминке в движениях Дасаева. Попытайтесь представить себе, продолжал между тем Ван Бастен, что вдруг происходит нечто, не вписывающееся в ваши представления о действительности, нечто такое, что никак не может произойти и все же происходит. От такого сразу не оправишься. Он взглянул на меня, стараясь понять, дошла ли до меня суть сказанного, и потянулся за своим бокалом, стоявшим на столе. Пока он отпивал из него, я сказал, что могу понять реакцию Дасаева, потому что с голом в самом деле что-то неладно. Кратко, по-деловому я изложил факты: из записи явствует, что Дасаев следит глазами за парящим мячом и, находясь у линии ворот, прыжками передвигается вдоль траектории попадания, что к тому времени, как мяч долетает до Ван Бастена, он уже выбрал правильную позицию, но в момент, когда Ван Бастен посылает мяч с лету, в движениях Дасаева происходит заминка. В результате, продолжал я, для гола созданы идеальные условия: Дасаев напрасно тянется к мячу, он бессилен, неожиданная задержка не дает ему оторваться от земли. Как если бы он вдруг сильно прибавил в весе, пояснил я. Возможно, у него вдруг возникло такое чувство, словно на него давила невидимая рука. Всего миг спустя все приходит в норму, но мяч уже в воротах, а ты, ликуя, бежишь прочь. Неудивительно, что Дасаев выбит из колеи. Пока я говорил, Ван Бастен смотрел на меня, как мне показалось, с недоверием. Когда я закончил, он задал несколько вопросов с целью уточнить кое-какие детали моего объяснения, а в заключение кивнул и задумчиво обвел глазами присутствующих. После долгого молчания, во время которого гомон окружавшего нас празднества как бы усилился, я спросил, возвращался ли он к просмотру записи. Он пожал плечами и сказал: в то время — конечно, но потом — больше нет. Он повернулся ко мне и добавил, что теперь, услышав мою историю, непременно посмотрит ее еще раз.

Тем разговор и закончился. К Ван Бастену подошел наш хозяин, я поспешно дал ему свой электронный адрес, и он удалился в другую комнату. Я оставался на месте, смущенный тем, что задел великого Ван Бастена, и одновременно заинтригованный его рассказом, подтвердившим верность моих наблюдений: произошло действительно нечто странное, и, похоже, от Дасаева это тоже не укрылось. Стоя у стола и наблюдая за празднеством как бы со стороны, я размышлял о возможности разговора с Ринатом Дасаевым, казавшимся мне теперь необходимым. Но тут откуда ни возьмись, из слившейся в моих глазах в однородную массу группы гостей появилась Элин. Я охотно согласился на ее предложение вернуться в гостиницу, так как уже порядочно устал. Оказавшись в номере, я вскоре уснул, но часа через два проснулся, в голове вертелись кадры гола и обрывки разговора с Ван Бастеном. Полежав какое-то время в надежде, что сон вернется сам собой, я встал, пошел с ноутбуком в детскую комнату, как нередко делал, когда мне не спалось, и проработал до утра. О голе я больше не думал.

Несколько дней спустя — мы были еще в Нидерландах — я получил по электронной почте письмо от Ван Бастена. Он сообщал, что, просмотрев запись, тоже увидел заминку, а кроме того — что Дасаев теперь входит в тренер-ский штаб Гуса Хиддинка и российская сборная в полном составе, включая Дасаева, как раз находится в Нидерландах, в тренировочном лагере. Он дал мне номер Хиддинка и заключил письмо просьбой держать его в курсе моего, как он выразился, расследования. Позвонив Хиддинку, я понял, что Ван Бастен уже предупредил его. Не требуя дальнейших объяснений, он пообещал устроить мне встречу с Дасаевым и также попросил держать его в курсе.

Я встретился с Дасаевым несколько дней спустя в кафе, в центре небольшого провинциального городка, неподалеку от сельской гостиницы, в которой остановились российские игроки. Дасаев оказался выше, чем я ожидал, и уже начинал седеть. Лицо у него было мясистое, я бы сказал, даже слегка отечное, насколько я мог судить, татарского типа. Поздоровался он со мной очень любезно, на прекрасном английском. К моему удивлению, он сразу же вывел меня из кафе на улицу и зашагал через площадь к современному, построенному где-то в семидесятых годах весьма неприглядному зданию кирхи из желтоватого кирпича, с маленькими, размещенными с неравными интервалами окошками в желтых пластиковых рамах и какой-то несуразной крышей c зубцами, не имеющими, казалось, никакой конструктивной функции. Пересекая площадь, он пояснил, что любит ходить в церковь, потому что это его «успокаивает». Следом за ним я вошел в выкрашенную голубой краской дверь с маленькими круглыми, похожими на бойницы окошками. Дверь вела в сени, за которыми находился притвор — прямоугольное помещение, где на видном месте красовались металлическая вешалка на колесиках и двойной ряд сложенных штабелями пластмассовых стульев. Пахло прогорклым кофе и еще чем-то неопределенным, затхлым, мертвенным, имеющим, как я заподозрил, отношение к покрывавшему пол бурому ковру. На некрашеных бетонных стенах висели плакаты в рамках — из всех изображений мне запомнились только закат и покрытая каплями росы чашечка цветка — с каллиграфически выведенными пословицами вроде «Бог — наш внутренний компас», «Иисус ведет к свету» и «Природа — шедевр Господень». Не останавливаясь, из чего я заключил, что помещение ему знакомо, Дасаев толкнул распашную дверь матового стекла и прошел в неф, оказавшийся неожиданно просторным — должно быть, по контрасту с невзрачным фасадом и входом и потому, что глубину его подчеркивали ряды скамей светлого дерева по обе стороны прохода, ведущего к хорам. Мы уселись на скамью где-то на полпути к алтарю, и Дасаев сходу начал рассказывать о голе. Мяч летел долго, а значит, сказал он с коротким смешком, у меня было достаточно времени для беспокойства, ведь передо мной были два лучших тогдашних нападающих: РюдГюллит и Марко Ван Бастен. И все же я не чувствовал страха. Команда у нас была крепкая. На открытии чемпионата мы побили голландцев, и в последующих матчах потеряли всего два очка. Да, Нидерланды играли все лучше и лучше, и все же — так я думал перед финалом — исход матча должен был решиться не превосходством, а везением. И когда мы в финале отставали на одно очко, мне думалось, что все еще впереди. Тогда-то и был забит пресловутый гол.

Дасаев замолчал — я думал, он просто размышляет, собираясь продолжить, но он все молчал, погрузившись в раздумья. После показавшейся мне бесконечной паузы он так же неожиданно заговорил вновь. Второй гол, сказал он, решил исход матча, и я вынужден был признать, что удача на стороне голландцев. Но, хотя это совпадало с моими ожиданиями — что судьбу матча решит случай, а не разница в уровне игры, — в этом голе было что-то, что меня… расстроило. Конечно, я тогда еще не сознавал, что именно произошло, это я обнаружил гораздо позднее, но сразу почувствовал: что-то здесь не так. Видите ли, объяснил он, этот гол можно было предотвратить, это однозначно. Позицию я занимал правильную, видимость была отличная, мяч был послан не слишком сильно и не слишком высоко — и все-таки я промахнулся. Кое-кто винил меня, говоря, что я допустил ошибку, будто бы стоял слишком далеко от линии ворот или не отреагировал вовремя, но это — несправедливая критика. Нет, он решительно покачал головой, ошибки не было, потому-то меня так и озадачил этот гол. Знаете, сказал он, иногда понимание приходит к нам прежде знания, словно мозг впитывает что-то, что только потом сможет осмыслить. Я кивнул, но он этого не заметил и продолжил свой рассказ. После матча, сказал он, у меня наступил душевный кризис, не сразу, постепенно. Поначалу все как будто было в порядке. Прошли дни, недели со дня матча, жизнь вошла в привычную колею, воспоминание о финале поблекло, как и воспоминание о голе Ван Бастена. Но в какой-то момент я осознал, что соскальзываю в пропасть, словно меня толкает какая-то неумолимая сила, и жизнь мне уже не в радость. Конечно, я пытался разобраться в себе и подозревал, что это имеет какое-то отношение к проигранному финалу. Хотя прямой связи я поначалу не находил, то поражение безусловно стало для меня сильным ударом, и я решил, что это начало на мне сказываться. Задержку своей реакции я объяснил тем, что человек не в силах переварить серьезную травму сразу, это происходит поэтапно, и что определенная степень отрицания – неизбежная начальная стадия. В то же время у меня возникло подозрение, что проигранный финал был не единственной причиной моего кризиса. Посудите сами: я был опытным вратарем, научившимся переживать и поражения, в том числе постыдные, и всегда умел держать удар. Даже недостойная попытка обвинить в проигрыше меня лично не являлась для меня новостью, хоть я и не стану уверять, что она оставила меня равнодушным. Нет, заключил он, словно только сейчас подвел итог своим тогдашним размышлениям, мое плачевное состояние не могло быть вызвано одним только поражением.

Дасаев снова умолк, и пока я ждал продолжения, мне пришло в голову, что я не беседовал с ним, а выслушивал исповедь. Эта мысль вызвала раздражение, хоть я и не мог найти ему иного объяснения, кроме того факта, что завел я этот разговор совсем с другой целью. Как бы то ни было, заговорил Дасаев так неожиданно, что я вздрогнул, примерно полгода спустя, в период сильнейшего душевного упадка, ко мне неожиданно вернулись воспоминания о финале. Снова и снова я видел удар Ван Бастена и каждый раз переживал потрясение. Благодаря этим воспоминаниям мне стало ясно, что я терзался именно из-за проигранного финала, а точнее, из-за гола Ван Бастена. Я должен был найти объяснение этому голу, и чем дольше длился мой кризис, тем важнее было срочно найти объяснение ?— мне уже казалось, что только оно может предотвратить самоубийство. Я бесконечно просматривал запись того эпизода, но ничего не замечал. Удивительно, вы не находите, сказал он, слегка наклонившись вбок так, что его плечо коснулось моего, как долго мы остаемся слепыми перед лицом чего-то, что, однажды разглядев, уже не можем не видеть. Как-то ночью, продолжал он без всякого перехода, мне приснилось, что меня засасывает глубина: не вода, не пропасть, не бурлящее жерло вулкана, а некая не поддающаяся описанию глубь, и, просыпаясь, я снова пережил момент перелета мяча, свою реакцию и промах из-за того, что меня что-то засасывает. Он помолчал; я заметил, что он тяжело дышит, видимо, от возбуждения. Но постичь суть и значение происшедшего я поначалу не мог. Неужели, думал я, меня и в самом деле в решающий момент что-то потянуло вглубь? Но как? Почему? День за днем я просматривал кадры и наконец обнаружил очевидное: как вам известно, меня на долю секунды придавило к земле. Ясно видно, что заминка в моем движении контрастирует с плавными движениями остальных игроков, а значит, не может быть приписана перебою в записи. Не то чтобы это помогло мне понять случившееся, — продолжил он такой скороговоркой, что я с трудом разобрал сказанное, — и причину, по которой оно так беспощадно убило во мне радость жизни. Эти вопросы пока оставались без ответа.

Тут Дасаев замолчал надолго, должно быть, прошли минуты, и в тишине я попытался привести в порядок собственные мысли. Поток сознания вратаря действовал мне на нервы, и я хотел понять, почему. Потому ли, что вместо разговора я вынужден был выслушивать исповедь? А может, меня раздражало уродство помещения, в котором мы находились? Или я уже знал, какой поворот примет его рассказ? Так или иначе, с того момента, как Дасаев снова заговорил, раздражение мое нарастало, и под конец я едва не вышел из себя. Я осознал, сказал Дасаев после долгого перерыва, что речь идет о чуде. Случившееся не укладывалось в рамки природных явлений, оно относилось к не поддающемуся нашему пониманию миру, которым правит иная сила. Тот факт, что произошло чудо, означал, что исход матча решил не случай, как я ожидал, а некая сила, действующая с определенной целью. Но что это за сила? И что за цель? По большому счету, слово «чудо» перевернуло мои представления о мире с ног на голову, и я склонен считать, что этот шок и был подлинной причиной моего подавленного состояния. Ведь наша внутренняя стабильность держится на предположении, что мы понимаем, как устроен мир, во всяком случае, в общих чертах, и когда выясняется, что мы ошиблись, мы теряем уверенность не только в собственном настоящем, но и в прошлом, а стало быть, и в будущем. Отсюда отстраненность, вызывающая душевную смуту и — особенно если ее не удается осмыслить — вполне могущая привести к душевному упадку, какой я переживал тогда. Это, как я теперь знаю, сказал он, излюбленная тема в литературе и кино, взять, к примеру, фильм, который я видел не так давно… Но здесь Дасаев, сделав резкий, сердитый жест, осекся, но почти сразу же продолжил рассказ, заявив, что ему стоило немалых усилий решить загадку, как он выразился. Будучи неверующим, пояснил он, я не желал видеть того, что было совершенно очевидным. Только признав наличие чуда, только осмелившись поверить, я постепенно нашел разгадку. Гол можно было предотвратить, ошибки я не совершил; простая истина заключалась во вмешательстве силы, перед которой вынужден склониться любой.

Это и был тот момент, когда я чуть не вышел из себя. Когда Дасаев завел речь о чуде, я уже с трудом сдерживался. Раздраженный, я резко переменил позу, Дасаев, кажется, заметил мое настроение и с сомнением, искоса на меня взглянул. Но после секундного перерыва как ни в чем не бывало продолжил свой рассказ, выслушивать который мне стоило величайших усилий. И конечно же, сказал он, мне стало ясно, что мой личный кризис не случайно совпал с кризисом, который переживала моя родина. Думаю, вам известно, что вскоре после проигранного финала Советский Союз распался. Теперь я понимаю, что поражение добило его, а не просто ранило, как тогда говорили многие. Ведь нож поразил не здоровую ткань, а больную. Стоит задуматься над тем, заметил он, проводя ладонью по волосам, как наша личная жизнь незаметно для нас самих вплетается в истории более крупного масштаба. Я осознал, продолжал он на одном дыхании, что цель моего промаха была гораздо значительнее моих личных интересов, и именно это вывело меня из состояния кризиса, успокоило, дало моей жизни направление, которому я мог следовать в дальнейшем. И ко мне сразу вернулась способность наслаждаться жизнью. Дасаев издал короткий негромкий смешок, но и этот тихий звук резанул мне ухо так, что я невольно поднес к нему руку. Вы удивитесь, продолжал Дасаев, не обратив на это внимания, что это новое направление привело меня к вере. Невероятно, что более тридцати лет я был неверующим. Теперь уже не могу себе и представить безрадостного, лишенного веры существования, мира без смысла, без цели, движимого слепыми законами природы, стремящегося к неизбежному, хоть и далекому концу. Жизни, сознающей собственную ненужность, явившейся из ничего и уходящей в ничто… Если бы вы знали, сказал он, как я счастлив своей верой, как надежно, защищенно я себя чувствую теперь и без страха размышляю над жизненными вопросами, которыми мы задаемся уже многие века: о нашем появлении на свет, взрослении, исходе жизни, о смерти…

Пока Дасаев говорил об утешении, найденном им в вере, я окончательно потерял интерес к сказанному, и его голос превратился в журчание протекающего вдалеке ручья. Моя злость утихла и сменилась ощущением бессилия, которое я обычно испытываю при несостоявшемся контакте с другим человеком – настроение у меня было мутное, подавленное. Не знаю, как долго я пробыл в этом состоянии, но в какой-то момент я заметил, что Дасаев перестал говорить. Он поднялся, повернулся ко мне, слегка склонившись, и протянул руку. Подчиняясь рефлексу, я ее пожал, после чего он, кивнув, пошел по проходу между рядами скамей. Я услышал эхо его шагов, удаляющихся в сторону распашной двери, которая, закрываясь, издала свистящий звук, напомнивший мне порыв ветра в каминной трубе.

На этом мой рассказ заканчивается. После разговора с Дасаевым я больше не предпринимал попыток найти объяснение голу Ван Бастена. Я попросту не мог заставить себя вернуться к этой теме, к тому же попрошествии времени меня так захватили другие дела, что она отступила на дальний план.

Надеюсь, что описание моего личного опыта поможет более острому уму снова поднять и решить этот вопрос. Я сделал что мог. Тот факт, что мне не во всем удалось разобраться, не так обескураживает, как кажется на первый взгляд: по крайней мере, благодаря моим стараниям загадка останется открытой для дальнейшего исследования, а не будет заглушена безапелляционными высказываниями религиозного характера.

После ухода Дасаева в здании церкви воцарилась глубокая тишина, с улицы не доносилось ни звука. Я уставился в пустоту невидящими глазами, хотя до сих пор отчетливо помню разные подробности интерьера, в том числе массивный каменный алтарь, оранжевое покрывало, неуклюже сколоченную кафедру из ламинированного дерева рядом с алтарем и необычную деталь — вмонтированную под одной из ступенек розетку.

Наверное, иначе быть не могло: я мысленно вернулся к прощанию с моим не родившимся ребенком, которое по настоянию моей бывшей жены было устроено в кирхе. Парализованный горем, я был не в состоянии противиться ее желанию. Во время службы, которую проводил реформатский пастор, я отчаянно пытался найти точку опоры, сосредоточиваясь на различных деталях интерьера, не менее уродливого, чем тот, где я сейчас находился, из которых особо запомнился настенный палас ручной работы с изображением распятия. Тем не менее, слова пастора иногда до меня доходили, так же как псалмы и песнопения, и когда нас призвали «поразмыслить», я с большим трудом удержался от того, чтобы не вскочить с места и не наброситься на проповедника. Подозреваю, что именно тогда, во время службы, отчуждение между мной и моей женой настолько возросло, что наших отношений хватило самое большее на эпилог. Во всяком случае, я никогда еще так остро не ощущал одиночества, проистекающего из сознания непреодолимости дистанции, и усиливающего неприкрытый ужас перед лицом смерти.

Не знаю, долго ли я просидел в зале после ухода Дасаева. Только когда внезапно зазвучал орган, я очнулся от раздумий и покинул кирху, обнаружив, к своему удивлению, что уже наступает вечер. Должно быть, я провел в кирхе не один час. На улице царило оживление. Кругом разгуливали люди, большей частью туристы, и столики всех трех кафе на площади были заняты. Стоял громкий гомон голосов, то и дело раздавались выкрики и смех. Слышен был звон фарфора и приборов, означающий приближение ужина.

Я остановился, наслаждаясь окружавшим меня заразительным весельем, и вскоре заметил, что мрачное настроение меня покинуло. Я даже соблазнился было мыслью выпить пива на одной из террас, но передумал, решив вернуться в гостиницу, чтобы успеть почитать детям на ночь. И вот я уже быстрым шагом шел по узким улочкам к своей машине, припаркованной за пределами старого центра, чувствуя, как мной овладевает граничащее с эйфорией облегчение — дошло до того, что, уже сидя за рулем, я начал во все горло подтягивать передаваемую по радио дурацкуюпопсовую мелодию.

«Полно меж небом и землей вещей, Горацио, неведомых философам твоим.»

 ____________________

¹ Вильям Шекспир. Гамлет (действ. 1, явл. 4), перевод Петра Гнедича.