Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №11, 2013

Михил Строинк
Как если бы я спятил

Фрагмент романа.С нидерландского. Перевод Екатерины Асоян

Михил Строинк (р. 1981) — молодой голландский писатель, его дебютный роман «Как если бы я спятил» (2012) вызвал шквал хвалебных откликов.

 

Луизе

Лишь время мне о вас способно рассказать, во дне сегодняшнем силки расставив.

«Рокировка», ГерритАхтерберг
из сборника «Игра о дикой охоте»

 

Не сходи с наезженной колеи,
Не ищи того, чего больше нет,
Смой песок со своей головы, 
Каждый год по-своему назови.

Группа «Spinvis», 
из альбома «До свидания, ЮстинКеллер»

 

 

 

Глава первая

1

Вот уже больше трех лет каждое утро я просыпаюсь ровно в 6:29. Сам. За минуту до того, как зазвонит мой потрепанный радиобудильник. Ничего не могу с этим поделать. Наверное, не хочу, чтобы эта штуковина застигла меня врасплох. Раньше у меня не было будильника. В моей прошлой жизни вообще было гораздо меньше порядка и его блюстителей. То была жизнь! А сейчас у меня черная полоса — такая черная, что даже думать о прошлом не хочется.

Под звуки отупляюще бодрой музыки «Радио 3» я плетусь к раковине. Сначала обрызгиваю водой лицо, а затем, на всякий случай, еще и его отражение в зеркале. Томно вздыхая, как персонаж английской буффонады, разглядываю свою физиономию. «Шевелись, старик, уже нажали на пусковую кнопку», — говорю я сам себе.

За три года я постарел на десять лет. Волосы торчат, как парашютики на полусдутом одуванчике. Глаза превратились в тусклые стеклянные шарики в обрамлении мешковатых век. Плечи висят, как у моего отца, — вниз и вперед. А над ними болтается осунувшееся лицо (все-таки мое), как у кивающей собачки на приборной панели автомобиля. Походя на скелет, я стремлюсь оттенить сей стереотипный образ, окутывая себя дымовым облаком «Мальборо».

За моей спиной другие пациенты зовут меня Каспером. Точнее сказать, заключенные. Обитатели ПБСТИН «Радуга» — психиатрической больницы специализированного типа с интенсивным наблюдением. Так мы официально называемся. Они дали мне это прозвище, потому что я напоминаю им маленькое привидение из мультфильма (точно не знаю, как оно выглядит, — в своей прошлой жизни я не смотрел телевизор). Впалые щеки, таинственный шлейф из дыма, отсутствующий вид — в общем, могу себе представить… В любом случае, живым существом в этой бездушной атмосфере я себя не ощущаю.

Я лениво натягиваю старые нестираные джинсы и рваный вязаный свитер с рельефным узором. И начинаю ждать. Ждать, когда за мной придут, чтобы ждать остальных членов группы, чтобы потом всем вместе ждать завтрака; ждать, пока доест Гровер (у Гровера нет зубов), ждать, когда меня отведут на рабочее место, ждать конца рабочего дня и так далее.

Вообще-то люди с опаской относятся к понятию «время», ведь оно ставит их перед фактом их смертности. В среднем человеческая жизнь длится 86,2 года. Каждая секунда приближает нас к смерти и внушает страх. Иногда мне кажется, что нас специально заставляют так много ждать. Они будто увеличивают время как под лупой. Выпячивают его, превращая в метод психической пытки. Это часть нашего наказания. Может, оттого я и горблюсь. Оттого что тащу на своих плечах воображаемые вокзальные часы, отсчитывающие мое время.

В нашей больнице («нашей», потому что мы здесь немного шовинисты) лечатся примерно двести пятьдесят пациентов, разделенные на двадцать групп. Каждая группа состоит из двенадцати-тринадцати осужденных разных мастей. Ты соседствуешь с педофилами, убийцами, поджигателями и прочим сбродом. Веселая компания.

В огромном здании больницы у каждой группы свой отсек. Просторная гостиная, кухня, столовая, комната для инструкторов (не путать с охранниками — во всяком случае, в теории), и двенадцать-тринадцать спален с душевыми для постояльцев стационара. Очень уютно, почти как в загородном парке отдыха «СентерПаркс», причем главное сходство заключается в том, что оттуда тоже хочется поскорее унести ноги. По крайней мере, от организованных мероприятий.

По утрам мы всей группой садимся завтракать за длинный прямоугольный стол, у которого почти нет прямых углов, — этот уникальный эстетический элемент преобладает во внутренней архитектуре «Радуги». Любой объект интерьера годится для детей младше трех лет. Здесь невозможно наставить себе шишку, проглотить что-нибудь смертельно опасное или воспользоваться потенциальным орудием (самобийства.

Вдобавок все здесь сделано из искусственных материалов, в основном из пластика. Искусственные растения, например, в резиновых горшках. Мы живем в детском саду для взрослых. И тот, кто здесь задерживается, в какой-то момент начинает вести себя соответствующим образом.

 

2

Когда инструктор уже во второй раз начинает отмечать присутствующих, мы сразу понимаем, что сегодня придется ждать Метье. Я спокойно кладу голову на стол, остальные развлекаются. Хаким наобум называет числа, наверняка чтобы запутать подсчет; Гровер вторит ему, через каждые три цифры громко выкрикивая слово «бинго!». После того как наконец становится ясно, кого не хватает, несколько пациентов хором восклицают: «Метье

Сегодня сочельник, и с тех пор как Метье направили на принудительное лечение, она каждый год в это время норовит наложить на себя руки. Причем всякий раз изобретая совершенно новый способ.

После первой попытки повеситься на красной фланелевой водолазке ее облачили в белую бумажную робу. Это «одноразовое платье» доставляет ей массу хлопот в осуществлении ее планов, но она умудряется придумывать альтернативные варианты. Мы уже перестали удивляться.

В перерывах между попытками самоубийства она пробует забеременеть. На первый взгляд, эти два вида деятельности исключают друг друга, но, согла-сно логике Метье, они являются единственным решением ее проблемы: принудительной разлуки с детьми.

В нашей больнице мужчины живут бок о бок с женщинами. Среди двухсот пятидесяти пациентов Метье — одна из двадцати трех женщин. Казалось бы, забеременеть проще простого. Тем более что голландские законы запрещают насильственный прием контрацептивов. Поскольку в «Радуге» пациентам предоставлено довольно много свободы, Метье по три-четыре раза на дню отдается разным пациентам мужского пола. Лишь благодаря стараниям наших инструкторов по коридорам еще не ползает больничный младенец. Ежедневно в ее еду тайком подмешивают раздробленную противозачаточную таблетку, а когда Метье в очередной раз объявляет голодовку, таблетки незаметно засовывают в шоколадное печенье, отказаться от которого выше ее сил.

Перед тем как разражается паника под названием «кого-то недостает», всех нас командорским криком призывают к порядку. Мы видим, как по внутреннему дворику, покрытому толстым слоем выпавшего за ночь снега, на всех парусах мчится Метье, выписывая на лужайке безупречную восьмерку. Вполне заурядное зрелище в нашей больнице, за исключением того, что ее платье и волосы объяты пламенем. Пока она визжит, размахивает руками, публика толпится у окна, наблюдая за тем, как руководители и охранники бросаются к Метье с огнеупорным одеялом. Похоже, она оросила горючим и снег, на котором символически и эффектно пылает цифра «восемь».

Не лишенная актерского дарования, она вопит: «Бог с тобою, Метье!» — и, как опытный регбист, ускользает от первого захвата, но тут же попадает в лапы двух охранников, опрокидывающих ее в неглубокий пруд. ПромокшуюМетье уводят — остается лишь выжженная на снегу черная восьмерка.

Под впечатлением, мы возвращаемся к столу. Все долго молчат, пока Гровер первым не нарушает тишину: «По-моему, подгорел тост».

Трое наших начинают хихикать, только тут до Гровера доходит, какую глупость он сморозил. «Ой»,— произносит он, не разжимая губ, что еще сильнее подчеркивает его беззубость. Две женщины в сердцах нападают на Гровера с упреками, за него вступаются другие пациенты, а инструкторы пытаются всех утихомирить. В конце концов охранник приносит завтрак. Одно ожидание позади. Слава Богу, вздыхаю я про себя.

 

3

После завтрака мы принимаемся за работу. У каждого пациента свое рабочее место. «Радуга» оснащена столярным и токарным профессиональными цехами, а также мастерской по смешиванию красок. Кто-то занимается уборкой или проходит обучение, другие работают на кухне или в саду. Я числюсь садовником и вместе с Гровером черепашьим шагом плетусь к сараю.

Сад в нашей больнице не просто какой-то садишко. Обширная территория, преображающаяся летом в веселую, суматошную игровую площадку, в комплекте с прудом, двумя холмами и столами для настольного тенниса гордо красуется на главной странице больничного вебсайта. «СентерПаркс» отдыхает.

Мы не только ухаживаем за декоративными растениями, но выращиваем овощи и фрукты. Благодаря нашей теплице мы можем считать себя самообеспечивающимся биотопом душевнобольных. Каждое утро около тридцати отъявленных идиотов начинают распределять задачи. Мы с Гровером предлагаем привести в порядок лужайку. Официально это называется «поддержать своих одногруппников», а неофициально — «поковыряться граблями в земле и выкурить сигаретку». С тележкой, полной впечатляющих садовых инструментов, мы лениво тащимся по снегу к выжженной траве.

Гровер похож на неряшливого, старого, беззубого «бисквитного монстра». Прозвище ему подобрали как нельзя кстати — этакая смесь двух персонажей из «Улицы Сезам», чем сам он безумно гордится. Больше тридцати лет он возглавлял крупнейшую в Голландии курьерскую службу. Это было его собственное предприятие, созданное им с нуля. Сначала он сидел за рулем первого фургона, а потом управлял штатом водителей более пятидесяти грузовиков. Работал как вол и любил свою работу. Сейчас он любит сдобные булочки и папиросы.

Гровер пахал по девяносто часов в неделю до тех пор, пока в его голове что-то не переклинило. Он перестал понимать, что его сотрудники способны мыслить самостоятельно или расходиться с ним во мнениях. Когда однажды вечером, попивая свою сорок шестую чашку честно заработанного, черного как смоль кофе, он столкнулся с чересчур требовательным шофером, в его мозгу произошло короткое замыкание.

Примерно с такой же лопатой, что сейчас у него в руках, он накинулся на бедолагу шофера. Тот, защищаясь, выбил Гроверу кучу зубов, однако не смог отразить решающий удар лопатой в живот. Гроверпризнал свою вину, получил двенадцать лет тюрьмы и направление в психушку. Очень скоро оказалось, правда, что Гровернеизлечим. Слишком уж далеко отъехала у него крыша. Свой грех он искупает тем, что не отдает в починку вставную челюсть. Гровер относится к категории так называемых долгосрочников. Он обречен здесь состариться и умереть. Без вставной челюсти.

    В двенадцать начинается обед. В нашем распоряжении четыре часа, чтобы обустроить свой участок. Примерно на три часа больше, чем нужно. Гровер с легкостью соображает, как будет выглядеть наш рабочий график в режиме замедленной съемки, подсчитывая, сколько перекуров, когда и какой длительно-сти нам предстоит сделать. Все-таки не зря он работал директором.

 

4

Польский художник Роман Опалка, живший где-то во Франции, попытался нарушить одно из последних табу человечества. Сорок пять лет он рисовал время. Он пришел к этой невероятной идее, когда молодым человеком почти три часа прождал свою будущую жену.

Эти три часа заставили его задаться справедливым вопросом, почему человечество испокон веков пляшет под дудку времени. Власть, любовь, деньги, секс и прочие популярные темы в искусстве уже давно разобрали по косточкам, дав им определения, абстрагировали, вывели из запретной зоны и акцентировали. Время же до сих пор оставалось неприкосновенным.

Вскоре он арендовал огромный склад, купил самые большие холсты, какие только смог найти, и приступил к работе. Он окрашивал холсты в черный цвет и каждую секунду, не затраченную на насущные жизненные потребности (еду, питье, сон, любовь, отправление естественных нужд), посвящал изображению порядковых чисел. Бесконечные белые цифры на черном фоне.

На каждом новом холсте он подмешивал к фону немного белил. Чем больше истекало времени, тем светлее становился фон. Роман подсчитал, что, достигнув числа 7777777, он будет рисовать белой краской на абсолютно белом фоне. Тогда его проект можно будет считать завершенным. Время будет побеждено. Он укротит время и прославится на весь мир.

5607249 стало последним написанным им числом. Когда он умер, ему было восемьдесят лет. Почти никто не знал о его существовании и о его кропотливом труде. Ему были чужды стремления к славе и величию, столь типичные для художников. Смысл его жизни составляло лишь творчество, которое, возможно, так и не будет понято до конца. Он был величайшим творением сам по себе. Уставленный полотнами сарай представлял меньшую ценность, чем его физическая работа. Он освободился от времени. Или же стал его орудием?

 

5

Незадолго до обеда мы заканчиваем приводить в порядок лужайку. И даже ухитряемся посадить в восьмерку Метье пару тюльпанных луковиц. Результат коллективной работы и приятный подарок к весне от нашей группы. Мы заслужили наши бутерброды.

Обеды в «Радуге» не фонтан. Несвежий белый хлеб с джемом или арахисовым маслом. Если проявить немного изобретательности (чем меня иногда попрекают), то можно намазать хлеб и джемом, и арахисовым маслом. Но дальше уже не разбежишься.

Дневная смена заканчивается в половине пятого. После чего нам предоставлен получасовой перерыв, который мы, как правило, тратим на то, что боремся за право выбора телеканала. До самого просмотра передач при этом дело никогда не доходит. Поэтому мы садимся играть. В настольные игры, вечно недоукомплектованные, в разваливающихся картонных коробках, перевязанных резинками. Гостиная нашей группы похожа на сбывшуюся детскую мечту. С красочными игрушками в каждом углу. Не у многих групп есть такое большое раздвижное окно с видом на сад. Летом мы наслаждаемся солнышком на нашей террасе.

У окна стоит стол, за которым я сам с собой играю в «дженгу». Довольно безотрадно, поскольку ты можешь выиграть, только если проиграешь. Но надо как-то убить время перед началом групповой терапии. В некотором смысле «дженга» — та же групповая терапия. Ты вынимаешь кубики из основания башни до тех пор, пока не останется ни одного и башня не рухнет. Если ты психически сломлен, психиатр, наблюдавший за этим процессом, соберет то, что от тебя осталось, сложит в коробочку и упрячет в ящик до следующего раза.

 

6

Во время терапии нашу группу делят пополам. Сегодня мы на сеансе впятером, потому что Метье «в силу обстоятельств» присутствовать не может. Нашего психиатра зовут Патрик. Ему, в его тридцать два года, явно недостает опыта для работы в обычной больнице — поэтому-то его и направили к нам. Почти на каждом сеансе Патрик умудряется как-то да напортачить. Честное слово. Напрочь лишенный способностей ориентироваться в ситуации, он, подобно Маттяйсу ванн Ниукерку4 , врезается в наши жизни с тактом грузчика из роттердамского порта. Поскольку каждый его вопрос провоцирует нездоровые реакции, представляя таким образом потенциальную угрозу для жизни в группе психопатов, мы называем его «доктор-неумейка» из детской настольной игры «Операция: скорая помощь». Разумеется, только тогда, когда он не слышит или смотрит в нашу сторону (то есть практически постоянно).

Каждая психиатрическая больница специализированного типа с интенсивным наблюдением (а их в Голландии девять) проповедует свою систему лечения. Тон задает главный психиатр. В нашей больнице решено работать по так называемой методике конфронтации с преступлением. Ключевую роль в этом процессе играет жизнь отдельно взятого пациента во время совершения им правонарушения. Только после того как он проанализирует каждый аспект своей жизни на момент содеянного, его можно будет подвергнуть лечению.

Сначала мы, конечно, должны дать выход своим чувствам и поговорить о Метье.

— У Метье все в порядке. Она лежит в больнице в Бейфервяйке и, скорее всего, уже через несколько недель снова будет с нами, — успокаивает нас доктор-неумейка.

А потом чешет напролом:

— А как вы восприняли случившееся?

Недолго думая я принимаю решение просто-напросто его не слушать. Иногда я так поступаю. Посылаю всех к черту и начинаю напряженно глядеть в окно. Втягиваю голову в панцирь, как черепаха. Время от времени я осознанно страдаю некой формой социальной нарколепсии. Если ко мне обращаются, я отвечаю заученной фразой: «Да, я как раз об этом размышляю, да».

Через полчаса мы наконец приступаем к первому раунду. Как заправский ведущий телевикторины, доктор-неумейка фокусирует всеобщее внимание на Хакиме.

— Сегодня начнем с тебя, Хаким. Что тебя волнует?

Хаким — парень сообразительный. Сразу после окончания института (по специальности «маркетинг-менеджмент-коммуникация» или что-то в этом духе, только на английском, или это и так по-английски?) он повстречал любовь своей жизни. Массима Фортуна (ее действительно так звали), к сожалению, была не совсем обычной женщиной. Во-первых, она была транссексуальной исполнительницей (-лем) танца живота, а во-вторых, магистром вуду (или магистершей — давайте уже покончим с этим).

Она подарила Хакиму особенное кольцо — оно-то его и сгубило. Кольцо (которое он еще ни разу не снимал, и в данный момент прикрывает его правой рукой) позволяет ему наладить прямой контакт с божественным измерением Массимы Фортуны, если на то будет ее желание. Таким образом она посылает ему задания, с точки зрения нормального человека противоестественные и наказуемые. И тогда Хакимуже не просто Хаким, но заколдованный Хаким («Хаким-Сим-салабим» — зовем мы его для удобства и сразу узнаем, стоит нам с ним считаться во время ужина или нет).

Хаким-Сим-салабим то и дело получал указания попрать сексуальное достоинство девушек, в свою очередь поправших достоинство Массимы Фортуны. На божественном языке это называется «глаз за глаз, зуб за зуб» (да простит меня Гровер). На человеческом — «изнасилование и пять лет тюремного заключения с принудительным лечением в психиатрической больнице».

Хаким рассказывает, что уже два дня не может связаться с Массимой Фортуной. В последний раз они поссорились. По его вине, так как он долгое время хранил молчание.

— Почему? — доктор-неумейка стреляет наугад. — Может быть, потому что ты с ней уже развязал? Она вообще тебя еще помнит? А сам ты еще помнишь, кто ты такой?

«Переходим к следующей теме», подсказывает Маттяйсу ванн Ниукерку телесуфлер.

— Поразмышляй-ка об этом на досуге, завтра нам расскажешь.

Некоторое время все молчат (в ожидании аплодисментов) и вдруг:

— Я… точно… знаю… кто… я… такой! — голос Хакима меняется. Он говорит монотонно, чеканя каждое слово.

Доктор в панике смотрит в окно. На охранника.

— Я тебе… сейчас расскажу, кто я такой! Сидеть! Не двигаться, пока я говорю!

    Доктор-неумейка машет охраннику.

— Я Хаким… сын Ра, и ты сейчас в этом убедишься! Ты почувствуешь, что случается с теми, кто надо мной насмехается! — Хаким-Сим-салабим поднимается с места и костяшками сжатых в кулаки пальцев принимается колотить по столу. Затем хватает кофейную чашку и швыряет ее в доктора. Мимо. Вслед за чашкой он сам устремляется к психиатру. В глазах огонь. Дженга!

Прибегают двое охранников и силой уволакивают Хакима-Сим-салабима в карцер. В воздухе еще ощущается паника, и я продолжаю пялиться в окно, на бесконечную восьмерку, которую мы с Гроверомсегодня облагораживали. Внешней стороной ботинка доктор-неумейка сгребает осколки чашки в угол и усаживается на свое место. Как ни в чем не бывало. Что он пытается этим доказать?

Обычно во время групповых сеансов меня не трогают. Дело в том, что я не согласен с приписываемым мне преступлением. Поэтому терапия мне не помогает.

«Как можно обсуждать преступление, о котором ты якобы понятия не имеешь?» Так аргументирует это доктор-неумейка. Однако сегодня он припас для меня нечто новенькое. Мой выход.

Ему прекрасно известно, что я ничего не помню или не хочу помнить, но сейчас он предлагает мне «просто описать», кем я был три с половиной года назад.

— Ты же учился в академии художеств или что-то в этом роде? Или же тебе только очень хотелось там учиться, но у тебя ничего не вышло? Внеси-ка ясность в этот вопрос. Расскажи нам, чем ты занимался три с половиной года назад. Подробности можешь опустить, главное начни. И не торопись, времени у нас предостаточно.

На последней фразе мои кубики таки падают, но меня не так просто сломать. Уже нет. Я закрываю глаза, кладу голову на стол и концентрируюсь на следующей сигарете. Медленно активирую свой невидимый дефлекторный щит из вселенной «Звездный путь». У меня нет желания слушать. Нет желания вспоминать. Нет желания снова, неизвестно зачем, все потерять.

Мне нравится играть в «дженгу» с самим собой — по крайней мере, я могу выиграть. И мне нравится это чувство, когда все рушится к чертовой бабушке.

Позже, в половине десятого, лежа в своей односпальной бетонной кровати для пыток, я раздумываю над тем, что сказал доктор-неумейка. Иногда мне снятся дни из первой серии моей жизни. Я пытаюсь окликнуть отдельных персонажей этих снов, но они меня в упор не видят. В некоторых снах я разгуливаю с оружием размером с вертолетный пулемет. И палю из него по сторонам куда попало, но безрезультатно. Снаряды оставляют лишь булавочные уколы. Комариные укусы. И того меньше.

Иногда, когда я осторожно окунаюсь в прошлое, оно кажется мне призра-чным. Как будто его и не было вовсе. И все же я скучаю почти по всему в моем старом воздушном замке.

Скучаю по друзьям. По кафешкам. По белому пиву. По симпатичным девушкам. На которых можно просто смотреть. А они в ответ смотрят на тебя. Скучаю по моему прежнему облику. По своей снисходительной гордости. По своему чванству. По шоколадной стружке, мобильнику, поздним утрам, каникулам, по своим бесцельным занятиям. По самовольно выбранной пустоте ничегонеделания. По своему дому-барже. Я скучаю по своей жизни. И по своей ванной.

 

7

С каждым пробуждением я чувствовал себя опустошеннее, чем накануне, — как будто из меня выпускали воздух. Но лежа в ванной и оставляя на поверхности воды лишь глаза, я не видел вокруг себя воздушных пузырей. Может, я сдувался через глазные отверстия.

Как-то в августе, в пятницу, больше трех лет назад, я припарковал свой помятый микроавтобус «мерседес» на улице Валериусстрат. Сигналил какой-то таксист. Я же стоял, склонившись над последним своим творением: собачкой, выполненной в манере Кита Харинга, с поднятыми кверху лапками и массивной пружиной на спине. Детская качалка в стиле «нео-поп».

Мамаша Винг хотела подарить своей дочурке какую-нибудь оригинальную игрушку в художественном исполнении.

«Нет проблем, вы заказываете — мы работаем» — таков был мой девиз. И за двадцать тысяч евро я быстренько сварганилэту собачонку. С ловкостью клоуна, скручивающего фигурки из воздушных шаров. Только мои фигурки были для богатеев.

Довольно тяжелые фигурки, надо заметить, потому что как раз в тот момент, когда я с предельной осторожностью засовывал эту штуковину в выкопанную мной ямку, я услышал за спиной:

— А почему у нее лапки кверху?

Маленькая Стеффи Винг не обладала драматическим талантом. Или как раз наоборот. Кто знает.

— Просто так, потому что она умерла. «Поп-арт» умер.

А потом все-таки — драма.

— Мам-а-а-а! Она умерла! — пока девочка визжа неслась в дом, мне наконец с трудом удалось опустить Фикки в песок. Он плюхнулся в яму и даже успел махнуть мне хвостиком на прощание. Он доволен, я доволен. Тут я повернулся и увидел лицо госпожи Винг.

— Ой, похоже, она не в восторге.

— В восторге?

Ну вот, в глазах зарябило, голова закружилась, и я уже предвидел последующую за этим тираду.

— Нет. И потом это… ну… немного мрачновато для шестилетней девочки.

Слово «мрачновато» прозвучало раскатисто, как на выступлении детского хора.

— Вы имеете в виду, что двадцать тысяч евро за произведение искусства для шестилетней девочки — мрачновато? — я любил недоговоренности.

— Нет, смерть и все такое. Не думаю, что в столь раннем возрасте ей следует с этим сталкиваться. В мире и так полно неприятностей. Так что заберите это обратно.

Сначала я подумал, что она шутит, и, не желая скандалить, направился к входной двери.

— Фикки, пойдем! Прогуляемся!

Фикки не реагировал. Даже больше не вилял хвостом. Ему тоже все это перестало нравиться.

— Он не хочет. Похоже, он умер. Уму непостижимо. Только что еще был жив.

С телефоном наготове она выкрикивала в мой адрес ругательства элитарного хоккейного клуба. Неспешной походкой я вернулся к своему микроавтобусу и сигналившему таксисту. «Гуди сколько влезет, мне все до лампочки».

Вообще-то компания «Большие-пластиковые-воздушные-фигурки» стартовала благодаря моей матери. Когда я еще учился в академии изобразительного искусства и пудрил ей мозги небылицами о тяжкой жизни студента. Она здорово мне помогла. На еженедельном собрании книжного клуба в Бюссуме она уговорила своих подруг сделать мне заказ. Поскольку за неделю до этого они побывали в музее Дика Бруны6 , то первое, что пришло им на ум, было заказать мне пластиковую Миффи.

В мгновение ока я заработал слишком много денег, чтобы продолжать учиться. Я просыпался в четыре часа дня и ложился спать в половине десятого следующего утра. Деньги разлаживают жизнь человека. Алкоголь и наркотики становятся в ней статистами.

Я не слишком себя утруждал. Самым сложным было изготовить модель. Лепишь из глины нужную тебе форму и обжигаешь. Был у меня для этого один адресок. Сам я не любил пачкать руки в глине.

Затем модель доставляли ко мне в литейную мастерскую. Крис, рыжеволосый парень в очках (по крайней мере, я так себе его представляю, поскольку никогда его не видел), заливал модель жидким пластиком, после чего закачивал туда насосом воздух.

Вообще-то говоря, Крис работал на известном промышленном гиганте, что опять-таки было мне на руку. Ему ничего не стоило приладить пружину к моей собачке-качалке.

Крис отправлял мне готовый продукт. Я же составлял последнее звено в цепочке, которое, говоря начистоту, из нее вообще можно было выкинуть. Но это не понравилось бы клиентам. Искусству полагается блюсти лицо. Беседа с творческой личностью включена в цену.

Кстати, креативной составляющей процесса тоже можно было вполне пренебречь. Кто-то говорит тебе: Карел и Дина сегодня вдоволь попрыгали на надувных аттракционах. Может, обыграешь как-нибудь эту тему?

Запускаю «google», картинки: воздушный замок. Сохраняю под названием: проект 114-а. Посылаю в гончарный цех. Получаю из литейной мастерской готовый продукт и тут же начинаю сорить деньгами.

Я жил за счет воздуха и постепенно сдулся.

 

8

Я дружил с Грегором и Флипом, которые по очереди были моими лучшими друзьями. В то лето я больше общался с Грегором. Я познакомился с ним в академии. Он изготавливал стеклянные изделия для домашних интерьеров. Пепельницы для журнальных столиков и тому подобные мелочи. Грегор гнул спину за пару сотен евро в неделю и, бьюсь об заклад, мне завидовал, всякий раз укоряя меня за мое безвоздушное существование.

С Флипом мы потом над этим смеялись, поскольку оба видели, что все вокруг — воздух, даже грегоровское выдувание стекла. Флип, днем превращавшийся в Филипа, работал адвокатом на крупной международной фирме. При этом он делал из воздуха почти столько же денег, что и я.

Пока я вылезал из ванной, Грегор черным несмывающимся маркером рисовал эскиз фигуры ЭкслаРоуза7  на моем кофейном столике. Попивая можжевеловую водку из фирменной кружки «Старбакс». Мой дом — твой дом. Точнее: моя баржа — твоя баржа. Еще один мой девиз. И я не мог на него сердиться.

Грегору было тогда двадцать восемь, на два года больше, чем мне. Время от времени он жил с женой и двумя детьми на одном из Фризских островов, но в основном толкался у меня, на вонючей воде Амстела9 . Он соответствовал своему имени (Грегор-Григорий), потому что был похож на русского охотника. Двухметрового роста, широкоплечий, вечно небритый, он неизменно носил один и тот же обтрепанный толстый свитер. Я вовсе не преувеличиваю. Некоторые люди олицетворяют собственные стереотипы.

Его любимым времяпрепровождением, помимо поглощения алкоголя и порчи ценных вещей, было прыганье. Чтобы разгрузить голову, как он выражался, он ежедневно в течение часа скакал по кромке моей баржи. В тот момент, когда я понимал, что мы вот-вот перевернемся и пойдем ко дну, он вдруг останавливался. Он любил прыгать на воде. Качка. Замедление. Остановка. Движение. В общем, разные там артистические заморочки.

Мы взобрались на палубу. На крыше у меня был разбит сад с дерном и муравьями — все как полагается. Была пятница, стоял теплый солнечный день, и мы долго раздумывали, не поехать ли нам в Амстердамский лес10 . Там устраивался какой-то грандиозный праздник — веская причина. Для поднятия духа мы решили сначала немного выпить на моей зеленой террасе. Я лицезрел воду и краем глаза наблюдал за Грегором. Мы редко разговаривали и уже давно не боялись неловкого молчания, возникающего между друзьями.

— Что делаешь? — нарушил-таки я наше неловкое молчание.

— Обеспечиваю провизией твое муравьиное гнездо. Это будут самые счастливые муравьи в Амстердаме и окрестностях, я помогаю им делать запасы на зиму.

Муравьи были взбудоражены чрезвычайно, потому что перед входом в муравейник лежал огромный кусок кекса с фисташками. Через несколько минут они, однако, взяли себя в руки и сорганизовались. Мелкие, бесполезные крошки и орешки были отодвинуты в сторону, чтобы расчистить место для главного лакомства. Муравьишки поменьше отвечали за уборку, а большие и сильные гордо затаскивали свалившуюся с неба добычу внутрь. Все видели, что вход слишком узок, но задачу нужно было выполнить любой ценой.

Я забрал у Грегора бутылку водки и отпил большой глоток. Некоторое время назад из мертвой груды старого металлолома он соорудил конструкцию, которая при приближении к ней двигалась. Метафоракводлибета, насколько я помню. Куратор из Энсхеде чуть не обезумел от восторга, и Грегор решил, что лучше всего подписать свое творение именем «ГреБог».

ГреБог погубил муравьиную колонию. Он ввел их в грех алчности, положив тем самым конец трудолюбивой жизни моих скромных домашних питомцев. Вообще-то это было изощренное издевательство над насекомыми. Он не отрывал им лапки, но устроил социологическую катастрофу. Излишества и капитализм — от них не спастись.

Вернувшись с новой бутылкой водки и двумя банками пива, я обнаружил, что кусок кекса уже почти в муравейнике. Наказание последовало незамедлительно — ГреБог «наградил» муравьев пятью стратегически размещенными лакричными конфетками и глотком пива.

 

9

Моя прежняя жизнь была пустой жизнью. Но чем скука отличается от заполнения времени? На часах почти десять вечера, и я уверен, что Флип и его дружки-юристы строчат сейчас контракты в своей адвокатской колонии. Сидят себе тихо-мирно, переставляют запятые, пока не добьются декларируемого максимума. Время тоже покупается. Одно время ценится дороже другого, но всегда есть поворотный пункт. Твое время в обмен на мое?

А я лежу здесь и убиваю свое никому не нужное время. Жду, пока зазвенит мой радиобудильник, мой личный блюститель времени. И пока я жду, я точно знаю, что не сделал никому ничего плохого. Я искренне не понимаю, почему здесь чахну. Я ничего не сделал. Никогда и никому. Может, в этом проблема?

Засыпаю я нескоро. На будильнике 3:28. Ребенком я всякий раз хотел нырнуть в сон как можно скорее, чтобы побыстрее начался новый день. Ведь сон пролетает мгновенно. Сейчас же я с ним борюсь. Пытаюсь растянуть время до тех пор, пока хоть кто-нибудь не разберется, что со мной произошло. Пока кто-нибудь не проснется.

 

 

Глава вторая

10

6:29. Через минуту наступит очередной новый день. Я посмеиваюсь над своим будильником. Он не в состоянии меня победить. Не в состоянии застигнуть меня врасплох. Пусть завтра снова попробует.

Мое отражение с надеждой взирает на меня из зеркала, но мне пока невдомек почему. Я выглядываю в окно, и наконец до меня доходит: сегодня Рождество. Особенный день, как все особенные дни.

Режим ожидания продолжается, как обычно, но в воздухе уже витает другое настроение. За завтраком все ведут себя миролюбиво и оживленно. Завтрак подают вовремя. Кофе даже имеет цвет. Хлеб еще теплый. Все разговоры крутятся вокруг сегодняшнего вечера. Вокруг встречи Рождества.

Больница — самая не дискриминирующая из известных мне машин, стригущих всех под одну гребенку. У всех здесь все одинаковое. Каждому предоставлены равновеликие (или равно малые) возможности на счастье и успех, а религии, происхождения, преступления, футбольные команды и полы равноценны (или равно бесценны). Поэтому любое торжество отмечается у нас на один манер. Будь то Ураза-байрам, Рождество или День синего хрена — праздник есть праздник. Веселье проходит в актовом зале «Радуги».

В день праздника временно отменяется повседневная рутина, может, поэтому я в столь приподнятом расположении духа. Одна рутина ловко подменяется другой. Здесь мало места для сюрпризов. Гровер, например, из года в год отвечает за обустройство сцены, а мы с Хакимом неизменно украшаем актовый зал.

Сегодня утром Хаким проснулся в одиночной камере, но после краткой консультации с инструктором и заведующим психиатрическим отделением Хакиму все-таки разрешили участвовать в общем гулянье. Его «конфронтацию» с доктором-неумейкой сочли мелким «рецидивом», который подробно проанализируют в новом году, сейчас же он может праздновать все, что ему заблагорассудится.

Между завтраком и собранием «декоративной бригады» мы с Хакимом выкуриваем на улице по сигарете.

— Все путем?

— Все путем.

Я стараюсь не слишком совать нос в дела своих одногруппников. Их головы и так битком забиты, и если я оставлю их в покое, они сделают то же самое для меня. Хаким это ценит и без слов выражает свою благодарность, опершись локтем о мое плечо.

По дороге в актовый зал мы проходим мимо небольшого тюремного магазинчика. В нем можно купить разные разности, не ограничиваясь потребностями в бутербродах с арахисовым маслом и джемом. Хоть там и полно всяких продуктов, но выбор не ахти какой. Всего два вида чипсов, например. С паприкой и обычные. Один сорт чая. Обычный. Одна газета: «Телеграф» (тоже весьма и весьма обычная). Зато от сигарет ломятся полки, наверное, потому что курят здесь все. Единственный минус этого изобилия — каждая пачка стоит на пятьдесят центов дороже, чем в нормальных магазинах. Бесплатно в «Радуге» только солнце встает.

Для многих пациентов это дороговато. Своим принудительным трудом мы зарабатываем здесь примерно девяносто центов в час, которые перечисляют на личный счет, полностью контролируемый больницей. Логично, ведь почти каждый пациент приходит сюда с такими долгами, что волосы дыбом встают. На меня это не распространяется. Не скажу точно, какая сумма у меня на счету, но, скорее всего, я раз пятьсот могу купить этот магазин со всем его содержимым.

Тем не менее у меня нет доступа к моему счету. Если мне нужна наличность на карманные расходы, я обязан написать запрос в шестнадцати экземплярах и отдать его инструктору группы. После чего запрос изучается и проходит через уйму инстанций. Лишь спустя какое-то время в своем почтовом ящике я нахожу конверт с деньгами. Загадочная коммунистическая система, без сомнения, изобретенная самой крупной шишкой в многоступенчатой организации нашей больницы.

 

Директор, самопровозглашенный профессор экономики, придумал для нашей официально частной больницы хитроумную финансовую схему, которая выглядит так: во-первых, деловым клиентам предлагается приобрести высококачественную продукцию, производимую в наших мастерских по тарифу концентрационных лагерей. Это весьма прибыльный источник дохода. Во-вторых, психиатрическая больница также является госучреждением, а значит, имеет право на дотацию.

Что касается последнего, то наша больница—единственная из всех полугосударственных структур — не попадает под бюджетные сокращения правительства. Если по всей стране приходится трижды перекручивать каждую лакричную полоску, прежде чем ее разделить, то психбольница специального типа с интенсивным наблюдением может спать спокойно. В нынешнем политическом климате бюджет не урезают лишь в двух областях: здравоохранении и безопасно-сти. Именно в «Радуге» оба любимых конька политиков чудно уживаются друг с другом. Добавьте к этому автономную организационную структуру больницы и получите финансовый рай для мафии на зависть Берлускони.

«Радуга» попадает под энное количество государственных кормушек (наш директор умудряется воспользоваться всеми) и вправе сама решать вопрос о своей финансовой состоятельности. Мне тут рассказали, что служебное крыло больницы завешано якобы утерянными работами художников поколения «Кобры»11  (при этом их, похоже, никто не ищет). Судя по всему, искусство по-прежнему считается надежным капиталовложением. Карел Аппел12  на черный день.

 

11

«Декоративная OргГруппа» насчитывает в этом году восемь человек. Мы тут же переименовываем себя в «ДОГов». Этот увеличенный под лупой обезьянник проникнут небывалым духом коллективизма. Брюс (высокий квадратный негр из другой группы) по прозвищу «Альфа-Дог» открывает собрание распределением обязанностей. Никто не артачится, и по окончании заседания все безропотно приступают кпривычной работе. Брюс расценивает это как доказательство своего успешного лидерства и удаляется мыть пол.

Таким мы его знаем гораздо лучше. Брюс страдает мизофобией13  и почти никогда не расстается со своей шваброй. Поэтому его называют «черномазым» (и вовсе не из-за цвета его кожи — дискриминация и обобщения в нашей больнице строго запрещены). Впрочем, может, и потому, что он ежедневно надевает свой засаленный парик, имитирующий косички «раста» (все, больше об этом не будем).

Нам с Хакимом выдают аэрозольные баллончики с краской и поручают расцветить полотна, натянутые на стене. Сюжет мы вольны выбрать сами, главное, чтобы он не был связан с Рождеством. Дабы не обидеть тех, у кого иные религиозные предпочтения. После краткого «мозгового штурма» длительностью в одну сигарету мы решаем, что темой в этом году будет «все-что-можно-найти-на-ферме-начинающееся-с-буквы-О». Грейтьеназначенная инструктором по оформлению праздника, одобряет нашу идею.

— Только не рисуйте осла. А то он может вызвать ассоциацию с рождественскими яслями.

Хаким начинает с большого зеленого огурца, а я грубыми мазками изображаю фигуру овцы.

Во время обеда к нам присоединяются Ниф-НифНуф-Нуф и Наф-НафЛексРул и Дан — бывшие кореши из окрестностей Эйндховена. Эта троица всегда держится вместе, почти прижавшись друг к другу, как сиамские близнецы. Иногда это и вправду необходимо, ведь больничные коридоры слишком узки, чтобы пройти по ним шеренгой из трех человек. Когда топаешь им навстречу, они, завидев тебя, машинально, не замедляя шаг, выстраиваются в ряд. Подозреваю даже, что каждый день они договариваются, кто в таких случаях будет возглавлять строй. Многие команды по синхронному плаванию позавидовали бы их хореографии.

Похоже, что Лекс в результате утренней жеребьевки получил право говорить первым. С воодушевлением он принимается нас расспрашивать:

— Ну как, уже готовы к вечеру?

— Пока нет, остались еще огород, овес и…

Хаким прерывает сам себя, сообразив, что Лекс своим вопросом имел в виду другое.

— Ну а бухлом запаслись?

Этот вопрос тоже звучит риторически, и приглушенным тоном Лекс продолжает:

— Только между нами, пацаны: у нас на сегодняшний вечер всего до фига. Так что если захотите бухнуть или курнуть супер-расслабляющего дерьма, обращайтесь к нам. Только вы двое — больше никому не предлагаем.

Он так и сказал: «курнуть супер-расслабляющего дерьма». Его придурковатый, дворовый язык сбивает меня с толку больше, чем собственно содержание. Не секрет, что в «Радуге», как и в любом другом охраняемом учреждении в Голландии, ничего не стоит добыть наркотики или спиртное. Причем пронести их контрабандой гораздо легче, чем употребить. Всем давно понятно, что тебя обязательно застукают. Ведь каждую неделю пациенты сдают анализ мочи. Конечно, и эту проверку можно обойти, но слишком уж это накладно. Большинство пациентов покорно принимают свое наказание, смиряются с пометкой «рецидив» и два дня оттягиваются в одиночной камере.

Мне это не нужно.

— Можете отдать мою порцию Фикки, — говорю я, кивая Дану, который в замешательстве озирается по сторонам.

Хаким совещается со своей божественной половиной, а я теряю всякий интерес продолжать беседу. Я никогда не брезговал «дурью». Искусство и делирий неразлучны. Но это было раньше. Зачем рецидивировать, когда у тебя и так сплошной рецидив?

 

12

Такси остановилось слишком далеко, не имея возможности подъехать вплотную к парку, который оцепили в связи с проводимым там праздником. Флип хотел стащить первый попавшийся велосипед, чтобы покрыть последние триста метров, но Грегор обхватил его за шею и поволок за собой. В утешение он достал из-под свитера бутылку виски. Флип раздал нам экстази и запил свою порцию большим глотком.

— Пошли веселиться!

У входа в парк гигантское колышущееся сонмище людей с нетерпением ожидало открытия. Все выглядели на одно лицо. Мужская половина была одета в чересчур облегающие майки с инфантильным рисунком, отбеленные по последней моде джинсы и шлепки. Девушек едва прикрывали стратегически ниспадающие куски ткани, которые в совокупности отдаленно напоминали платьица. Все неестественно широко улыбались. Сверху, наверное, казалось, что сюда стеклись наркоманы со всей Европы.

Охрана не утруждала себя тщательным обыском посетителей. Флип расстроился — только зря мучился, придумывая укромные местечки для своих наркотиков. Войдя в парк, мы тут же попали в объятия пританцовывающей, цветастой девушки.

— Чупа-чупс? — стоя за большим рекламным стендом, она бесплатно раздавала леденцы на палочке. — Пусть сегодня у всех будет что пососать. Не надо будет в кровь кусать щеку.

Ее зрачки превосходили размером леденцы, которые она рекламировала.

— Вот он, успешный маркетинговый трюк! Где еще нужны леденцы? Там, где принимают наркотики! В этом рекламном отделе явно работает человек, знающий толк в своем деле, — бросил в воздухФлип.

Было, наверное, градусов тридцать, звучала расслабляющая музыка. Изучая окрестности, мы прошли мимо «мини-бара», которым служил домик на детской площадке, в окружении крошечных столиков и стульчиков. За столиками взрослые, умирая со смеху, потягивали пиво из малюсеньких стаканчиков, разносимое официантами-лилипутами. В довершение этой абсурдной картины в углу мини-террасы был припаркован игрушечный двухэтажный автобус. Грегор сказал, что через пару часов съел бы на закуску такого вот «гнома во фритюре». Он снял свитер, выставив на всеобщее обозрение расплывшиеся пятна пота на полинявшей майке с «Роллинг Стоунз».

Около необъятной сцены возвышалось «чертово колесо». Очертив глазами два круга, я понял, что экстази начал действовать. Все поплыло, по рукам пробежали мурашки, казалось, что кто-то дернул за веревочку и праздник включился. Завелась музыкальная шкатулка. Свет заиграл волшебными лучами. Музыка стала фоном.

Во время прогулки мы набрели на группу полузнакомых Флипа. Коллеги, одноклубники, офисные клерки — разницы я не замечал. Я будто пожимал руки сороконожке или многорукому роботу, пока не сообразил, что несколько пар этих ручек принадлежали самым утонченным, очаровательным и милым девушкам на свете.

Ручки превратились в ласки. Дружеские ласки. «Классная музыка», — ласкались они. «Какое приятное у тебя на ощупь платье», — ласкался я. «Давай никогда не расставаться», — ласкались они. «Эй, мы вроде уже обнимались, не важно», — ласкался я. И только я начал привыкать к этому средневековому хороводу, как тут появился Грегор.

— Пора выпить. Пойду затарюсь. У тебя есть деньги?

Поцеловав на прощание свой кошелек, я обернулся, но было уже поздно. Наверное, это был лишь плод моего воображения, потому что когда я посмотрел на своих новых-лучших-друзей-на-сегодняшний-вечер, оказалось, что танец ласк кончился и все увлеченно беседуют друг с другом.

Я попытался поучаствовать в разговоре об уравнениях быстрых движений, но тут же сел в калошу, полагая, что это название фильма. Мимо на ходулях прошли мужчины и женщины в клоунских костюмах. Не успев толком вникнуть в происходящее, я очутился рядом с Флипом, который вручил мне две таблетки.

— Все под контролем?

— Нет.

— Ну и замечательно.

Пока время стояло на месте, мы обнимались как заведенные, пили, танцевали и целовались. Достигнув апогея, я ощутил потребность притормозить. Оглянуться вокруг и подумать. Иногда полезно, особенно когда пребываешь в состоянии эйфории. Посмотреть на себя со стороны. Подняв глаза, я обнаружил верхушки деревьев окружающего нас леса. Для меня в тот момент, ей-богу, не было ничего прекраснее, чем эти деревья. А еще точнее: той линии, где верхушки соприкасались с небом. Это было настолько завораживающе, что я даже прослезился.

Я поделился своими чувствами с банкиром, стоявшим рядом, и тот мгновенно меня понял. Так мы и стояли, по-дружески пялясь в небо, пока в какой-то момент оно не поплыло, отделяясь от леса. Это видение было еще чудеснее, и я незамедлительно поведал об этом банкиру.

Я надеялся на одобрительное «вау», но краем глаза заметил, что его лицо исказилось.

— Нет, этого нельзя допустить, — прошептал он. — Небо должно остаться на месте. Помоги мне, вместе мы сможем удержать небо над лесом!

И, зажмурившись, он начал тужиться.

— Но это же ни с чем не сравнимое зрелище, — попробовал я еще раз.

Тут банкир застонал и, когда мне уже порядком поднадоела эта игра, я заметил, что он к тому же еще и обмочился.

— Что ты сказал? — его подружка подбежала к банкиру и вывела его из транса. Пока она тащила его к выходу, я заметил вдалеке Грегора с двумя ящиками «Пайпер-Хайдсика», в сопровождении ангела и демона.

У демона были длинные темные волосы, потрясающая фигура и чувственный рот. Она сразу поцеловала меня в губы. Я ощутил ее сладкое дыхание и снова унесся в прекрасное далеко. Мои руки безмятежно покачивались на волнах ее тела, и тут она шепнула мне на ухо:

— Так ты тот самый знаменитый художник?

Я бросил взгляд на Грегора, и тот ухмыльнулся.

У белокурой девушки был миллиард кудрей (в тот вечер я пересчитал их дважды). Своим идеальным телом она вызывающе льнула к моему. Это тоже был своего рода танец, хотя слово «танец» не вполне отражало всех оттенков происходящего.

— Ты не перестаешь меня удивлять, — сказал я Грегорураздававшему бутылки шампанского.

Вечер все тянулся — никто и не подозревал, что он может кончиться. Музыку включали то громче, то тише, то опять громче. Диджей издевался над публикой. Веселая оргия продолжала клокотать на «колесах» Флипа и шипучке Грегора. Но вдруг неожиданно музыка смолкла. Зажегся яркий свет, и три тысячи потных однояйцевых близнецов в солнцезащитных очках посреди ночи направились к выходу.

Я немного засуетился, но Флип (который умел выпутаться из любой переделки) спокойно сказал:

— Без паники, я кое-что организовал. Большой лес. Большой сказочный лес.

Напротив выхода, за сценой, в ограде был лаз, куда уже нырнул автобус с лилипутами. Мы с сороконожкой Флипа и девушками Грегора последовали за ним, в темный лес. Воспользовавшись этой промежуточной программой, мы подзарядились таблетками. Каждый наслаждался собственными галлюцинациями. И когда, хихикая, как подростки, над нашей ночной вылазкой, мы уже собрались было повернуть назад, вдалеке забрезжил розовый свет. Прямо-таки иллюстрация из «Алисы в стране чудес». Сказочный лес. Afterparty.

На крыше игрушечного автобуса стоял диджей и ждал нас, чтобы завести музыку. Мрачное, будоражащее техно. И с первым же тактом я снова захмелел. В доску. Я больше не чувствовал себя наполненным воздухом. Я был легче воздуха. И летел, точно искра в ночи.

 

13

Хаким и я любуемся результатами нашего творчества. Хаким подрисовывает омлет, а я наношу последний штрих на осиное гнездо. Мы не искали легких путей, выбрав этот сюжет, но зато актовый зал расписан веселыми и, главное, совершенно безобидными картинками.

По пути в группу Хакима жестом приветствует Лекс. Меня игнорирует, ну и слава Богу. Обычная вечерняя программа полностью перекроена, групповую терапию тоже отменили. До рождественского ужина еще целый час, и мы решаем сыграть в «Колонизаторов»14 . Что практически бессмысленно, ведь никто не понимает правил и не желает ничем меняться с другими. Когда я наконец предлагаю Гроверучетыре булочки и окурок в обмен на руду, я выигрываю, хотя об этом никто не догадывается. Мы с Гровером идем курить, а остальные превращают игру в подобие шашек. Все в выигрыше. Все довольны.

Рождественский ужин представляет собой жареный рис с порыжевшими дольками консервированного ананаса. Не думаю, чтобы хоть один из наших пациентов был вегетарианцем, но, поскольку сегодня с нами ужинает весь персонал больницы, меню продумано досконально.

Групповые инструкторы в большинстве своем — студенты из псевдолиберальных богатых семей, завалившие экзамены по психологии. Свои фрустрации они заедают бесчисленными плитками экзотического шоколада «Макс Хавелаар», после чего сажают свои бесформенные тела в широченных свитерах (где хватает места для семи животов) на диету доктора Фила, ограничиваясь крапивным чаем и булочками с мюсли.

Я ничего не имею против вегетарианцев. Более того: в лучшие дни своей жизни я и сам был вегетарианцем, но другим-то зачем навязывать? Насаждение вегетарианства сделалось повальным с тех пор, как акулы рыночной экономики просекли, что на этом можно нагреть руки. Йогуртовые фрикадельки, снегоходы из биологически разлагаемых материалов, родниковая вода в поддержку стран третьего мира — пока есть спрос, возможности маркетинговой машины безграничны.

Думаю, что «Макс Хавелаар» — это на самом деле новый продукт колумбийского наркокартеля Кали. Сознательное и здоровое вегетарианство с благоприятными последствиями для окружающей среды в качестве бонуса стало интересным лишь тогда, когда человек углядел в нем личную выгоду. Массовая коммерция тут же с жадностью за это ухватилась, и вот сейчас я порчу свои пломбы, жуя экологически чистый, вторично переработанный турецкий горох. «Ой, больно!»

За большим столом я сижу рядом с capoditutticapi15  нашей больницы: директором Смюлдерсом (для него ужин — обязательный номер социальной программы, заканчивающейся в половине шестого, после чего он спешит к своей заброшенной семье).

— Все в порядке? — спрашивает он, и, надеюсь, не ждет от меня ответа.

Шмыгая носом, я смотрю в сторону, подперев рукой подбородок, а потом едва заметно киваю.

— Я слышал, ты увлекаешься искусством.

Интересно, где он мог это слышать, ведь искусство я ненавижу.

— Мы, по воле случая, собрали весьма внушительную коллекцию. Я, конечно, всего лишь любитель, но горжусь плодами наших общих стараний.

Я тем временем спокойно начинаю отсчет до включения процедуры «интенсивного смотрения в окно».

— Хотел тебя попросить, если тебе любопытно, взглянуть на нашу коллекцию. Задокументировать ее, так сказать. Ты ведь, насколько я слышал, учился в академии художеств, там вас наверняка учили составлять каталоги.

Понятия не имею, но зато я знаю все кафе в Амстердаме и окрестностях: вводные курсы с первого по шестой академии изобразительного искусства.

— Не более четырех часов в неделю, по вторникам и пятницам, тебе разрешается работать в служебном отсеке. При условии, что ты будешь продолжать вести себя так, как делаешь это в последнее время.

Соскользнув на кончик стула, я готов словесно сровнять с землей этого напыщенного ублюдка. Но стоит мне открыть рот, как челюсть пронзает острая боль, и я всовываю голову в панцирь.

— Подумай-ка об этом на досуге. На следующей неделе поделишься со мной своими идеями. Счастливого Рождества.

    Тучный слизняк направляется к выходу. Четверть шестого, праздник еще впереди.

    Могу ли я поглядеть на его фашистскую коллекцию? Он что, вообще с катушек съехал? Иногда мне кажется, что все мы в этой больнице заигрались в игру, в которой пациенты и персонал на один день меняются ролями. Идиот-скийнарциссический словесный понос, изрыгаемый некоторыми «нормальными людьми», вызывает тревогу.

    Во время перекура я рассказываю о нашем разговоре Хакиму и ГроверуХаким со мной не соглашается.

— Даже и не думай отказываться! Пациенты не допускаются в служебный отсек, а там столько всего прикольного! Будешь нашим шпионом.

Интересно, кого Хаким имеет в виду под «нашим», но шпионская деятельность меня определенно не прельщает.

— И еще знаешь что? Тебе больше не придется целыми днями корячиться в саду. Может, тебе выделят стол и компьютер с интернетом. Тебе же предстоит перелопатить массу материала для каталога?

Первого аргумента, в общем, уже достаточно. Четыре часа разнообразия. В этой рутине.

— Ну ладно, посмотрим. В конце концов, никому от этого плохо не будет, — вздыхаю я, выдувая дым, и подмигиваю Гроверу, — в крайнем случае, подправлю там слегка наши досье.

Гровер не понимает шутки и спрашивает, как там мой зуб. Просит подробно описать, что я чувствую. И если зуб придется вырвать, можно ли Гроверу его заполучить?

 

14

По возвращении в зал мы обнаруживаем, что столы уже раздвинуты. На сцене наша местная «Йостибанд»16  проверяет звук. Поскольку почти все здесь неизменно рвутся играть на гитаре, группа состоит из пяти гитаристов и барабанщика. Грейтье исполнит сегодня две песни из репертуара Шинейд О’Коннор. Я пробую заглушить зубную и нарастающую ушную боль слабым кофе.

Только я собираюсь снова устроить себе перекур, как рядом возникает доктор-неумейка. По тому, как он одет, видно, что он отчаянно старается выглядеть старше, чем он есть. Бежевый вязаный жилет и синие брюки фирмы «Докерс».

— Как дела, док? — говорю я. — Если ты прихватил с собой трубку, можем вместе пойти подымить.

Это не было приглашением, но доктор-неумейка, как всегда, неправильно меня понял.

— Я не курю, это вредно для легких. Но составлю тебе компанию.

Мы стоим на улице, под импровизированным газовым отоплением. Раньше я ненавидел неловкое молчание, сейчас же я в нем чемпион. Доктору-неумейке платят за то, чтобы он меня разговорил, так чтопусть поднапряжется. Вероятно, его несловоохотливость предписана ему третьим разделом курса по психиатрии, потому что он долго держит паузу, прежде чем взять слово.

— Как обстоят дела с воспоминаниями? Ты уже что-нибудь записал?

По-моему, мой вздох глубочайшего раздражения он принимает за вздох глубочайшей сосредоточенности, потому что продолжает гнуть свое.

— Не надо писать роман, всего несколько ключевых слов. Хочу побольше о тебе узнать. Ведь тебе столько всего пришлось пережить.

Скрестив руки, он ждет, что я отвечу.

— Сколько раз мне повторять? — слышу я собственный голос. — Я ничего не пережил. Ничего не переживаю. И не хочу переживать!

Про себя я принимаюсь считать. Медленно и долго. Мысленно рисуя белые цифры на все светлеющем холсте. До тех пор пока эта жизнь, эта ее часть не закончится и не наступит новая.

Доктор-неумейка смотрит на часы. Ему пора, он разворачивается и, довольный собой, удаляется в актовый зал. Я провожаю его взглядом и вижу, как Ниф-НифНуф-НуфНаф-Наф и Хаким чапают в направлении физкультурного зала. Это одно из любимых мест Метье. Но Метье еще не вернулась из ожогового центра в Бейфервяйке, и физкультурный зал превратился сейчас в облагороженную пивнушку.

По-видимому, сегодня там разрешено курить «супер-расслабляющеедерьмо». Долю секунды я сомневаюсь, не присоединиться ли мне к ним. Но из актового зала доносится заключительный аккорд песни «Nothingcomparestoyou»17 , значит, теперь и там тоже затеплилась жизнь.

   

15

В актовом зале четверо охранников режутся в карты. Я встаю у них за спиной и наблюдаю за игрой. Минут через пятнадцать меня приглашают занять место одного из охранников. Разговор ведется о футболе. Более незатейливого времяпрепровождения не придумать. Между тем диджей уже завел попурри из хитов девяностых. Инструкторши зазывают всех на танцплощадку, и спустя какое-то время им, похоже, это удается. Когда мой напарник во второй раз тайком и как бы нечаянно мухлюет, мне надоедает играть. «Милли Ванилли»18 поет: «GirlI’mgonnamissyou»19 , а я озираюсь по сторонам в поисках инструктора нашей группы, который мог бы отвести меня в мою комнату. Я хочу спать. Не помню, был ли когда-нибудь такой период, когда бы я не чувствовал себя усталым. Завтра, скорее всего, снова наступит новый день. Я благодарен охранникам, которые не пытаются меня отговорить. Ведь они тоже просто отсиживают свое время. Но стоит мне встать, потянуться и зевнуть, как меня возвращает к реальности истошный крик.

Охранники тут же вскакивают, музыка обрывается. Инструкторы полукругом загораживают дверь, чтобы никто не покинул актовый зал. Но я уже в коридоре. Крики слышатся со стороны физкультурного зала (откуда же еще?). Слева и справа меня обгоняют охранники. В руках у них полицейские дубинки. Только бы не Хакимнадеюсь я. Кто-то бежит, падает, и снова топот. Один из карточных охранников прижимает меня к стене.

— Остаться здесь. Не вмешиваться.

Только бы не Хаким.

Крик переходит в безудержный плач. Я слышу, как Лекс ругается:

— Отпусти меня, падлаПри чем тут я?

Дана вытаскивают за ноги из зала. Его лицо в крови. Закованного в наручники Рула толкают вперед.

— Я хотел ему помешать, ведь он чокнутый!

Хакима по-прежнему не видно. Какое-то время из зала доносятся лишь голоса, переговаривающиеся по рации. И тут я вижу, как он несется по залу. В чем мать родила, с двумя хоккейными клюшками из красного пластика в руках. Снова крик. Вопит девушка, судя по всему, смертельно напуганная. В зале зажигают полный свет, и я вижу, как Хаким принимается избивать клюшкой охранника. Улучив момент, девушка мчится к двери. Но слишком торопится и спотыкается. Ей помогают подняться. Хакима нигде не видно.

— Он за теми шкафами, — говорит кто-то. Еще одна партия охранников устремляется в зал.

Кричащей девушкой оказывается Грейтье, инструкторша по оформлению праздника. ГрейтьеШинейдО’Коннор. Ее лицо в крови, одежда сорвана с тела. Грудь в царапинах. Она не произносит ни слова, только рыдает, двое коллег уводят ее наверх.

Крики продолжаются. Еще не конец. Лекса, без сознания, уволакивают под мышки из зала. И тоже заключают в наручники. Хаким еще прячется, думаю я, и пытаюсь зайти внутрь, но меня оттесняют назад.

— Брось палку! — слышу я, а в ответ на непонятном языке звучат причитания Хакима.

Снова крик. И удар. Кто-то падает на пол. Я слышу, как охранники пинают ногами тело Хакима. Как они бранятся. Хакима я больше не слышу. Я больше вообще ничего не слышу.

 

 

Глава третья

16

6:29. День сурка! Даже вверх тормашками мой будильник показывает то же время. Между тем, ничего не меняется, и вот уже на дворе март. Сегодня у меня день рождения. Моему радионадзирателю не стоит этого знать, поэтому я переворачиваю его дисплеем к стене, после чего выражаю соболезнования своему отражению в зеркале.

— Больше семидесяти тебе не дашь. Так держать, старик.

За завтраком ораторствует Метье. Вчера она вернулась из реабилитационного отделения. На ней бумажное платье, которое я в ее отсутствие от нечего делать разрисовал цветочками, и бирюзовая косынка. С собой у нее «Либелле»20 (наверняка январский номер 1983 года), и она просвещает одногруппников на предмет их знаков зодиака. Как славно, знаки зодиака. Очередной ярлык.

Завидев меня, она радостно хлопает в ладоши.

— А ты кто? Кто ты по знаку зодиака?

Вздох.

— Телега с асцендентом в Арбузе. Меня нагружают все кому не лень, но я умудряюсь остаться сладким и сочным.

Надеюсь, я удовлетворил ее любопытство, но, похоже, ей этого мало.

— Нет, таких здесь нет. Когда ты родился? Когда у тебя день рождения? Инструктор тут же пользуется моментом, чтобы обратить на меня всеобщее внимание (только не надо петь, пожалуйста).

— Ты же прекрасно знаешь, Метье. Сегодня! У него сегодня день рождения.

Вся группа затягивает поздравительную песню, а мне хочется спрыгнуть с какой-нибудь высоты или исчезнуть. Хочется тишины. Покоя. Хватит.

— Хватит, спасибо, — изрекаю я. — Сегодня я угощаю, а тот, кто сию минуту не прекратит петь, не получит ничего.

Тишина.

— В таком случае ты Рыба, — говорит Метье. — У Рыб сегодня особенный день, они…

— Собираешься на рыбалку? — От Гровера ничего не утаишь. — Можно мне с тобой? Обожаю рыбалку.

Песня напрашивается сама собой. Спасибо, Гровер.

— «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки…»

 

17

Хакима перевели в другую больницу. С максимально интенсивным наблюдением. В тот злосчастный вечер он опрокинул почти целую бутылку рома и вдобавок обкурился. Что не ускользнуло от чуткого внимания Массимы Фортуны. В заявлении «трех поросят» (ставшим всеобщим достоянием из-за того, что кто-то из инструкторов забыл его возле принтера в другой группе) было написано, что взор Хакимазатуманился и совершенно голый он прыгнул на бедную девушку. Только после того как он немного ослабил хватку, девушка стала звать на помощь. С четырьмя переломанными ребрами, сотрясением мозга и сломанной челюстью Хакима доставили в больницу. Грейтье в «Радуге» больше не работает.

Ниф-НифНуф-Нуф и Наф-Наф провели неделю в карцере. Выслушав их чистосердечные признания, им разрешили вернуться в группу, но лишили всех привилегий. По их словам, наркотики и алкоголь добыл Хаким. Косяк они приняли за папиросу. И сделали все возможное, чтобы остановить Хакима, но у них ничего не вышло.

Два дня назад мы получили от Хакима открытку.

— Здесь восхитительно!— было написано на обратной стороне. — В комнате есть PlayStation, а работать положено всего два часа. Расслабон. Никакой групповой терапии. Никакого сада. Спокуха. Напишете мне ответ? Пожалуйста! Буду ждать!

 

18

После завтрака мы с Гровером идем в сад. Не знаю, почему он мне импонирует. У него есть что-то от преданной неуклюжей собаки. К тому же, беззубойГровер — добродушный пес. Он окружен аурой спокойствия. Может, потому что он начисто лишен претензий. Он не преследует никаких целей и ни о чем не мечтает. Мне это знакомо. Гровер знает, что никогда не выйдет на свободу. Ему не надо работать над собой. Он со всем соглашается и никому не мешает. Он рабочий муравей.

Хакима я тоже любил. Как-то он заявил мне (хотя я его об этом не спрашивал), что расценивает свое наказание как короткий пит-стоп. Он вовсе не собирается сходить с дистанции. Самое интересное еще впереди. Только сначала надо привести в порядок его гоночную машину. Подкрутить пару шурупов и можно возвращаться на трассу. Только вот пит-стоп у него затянулся…

Не скажу, что они мои закадычные друзья, Хаким и Гровер, но я с ними лажу. Или ладил — как в случае с Хакимом. Мне здесь вообще не нужны друзья. С тех пор как я здесь оказался, меня ни разу никто не навестил. Да не больно-то и хотелось. Мама наверняка убедила своих подруг, что я лежу в наркологической клинике (как подобает художнику, каковым она меня считает, да и звучит элегантнее), а отец прислал мне одно-единственное письмо (по всей видимости, надиктованное секретарше, поскольку прикасаться к компьютеру ниже его достоинства).

В послании в общих чертах говорилось, что «случившееся» их крайне расстроило и что, по их мнению, мне необходимо самому во всем разобраться. «Индивидуальный рост» тоже где-то упоминался, подробности не помню, потому что письмо я давным-давно уничтожил. Скоро уничтожу и воспоминание о нем.

Флип и Грегор тоже канули в лету. Так оно и к лучшему. Я по ним скучаю, но встретиться с ними хочу только тогда, когда все это останется позади. Мне кажется, они это понимают и потому не выходят со мной на связь. Они хорошие друзья. И останутся хорошими друзьями.

 

19

В саду мы сегодня готовим компост: выкладываем несколько слоев из всякого растительного хлама, коры, земли, а сверху сажаем Гровера. Это наш человеческий груз, наш балласт. Поскольку мы зовем его бригадиром, или начальником, он не возражает. Когда работа почти закончена, ко мне подбегает охранник.

— Что ты заказал? Впервые вижу такую коробищу. Тебе что, разрешили поставить в комнату широкоэкранный телевизор? — охранник гогочет, так как знает, что это решительно невозможно. У самого наверняка дома телевизор, купленный в кредит.

— А, отлично, уже доставили? — говорю я без всякого желания посвящать его в содержимое коробки. — Можно забрать?

Снова смех:

— Пораскинь мозгами. Сначала посылочку тщательно проинспектируют. Если повезет, сможешь зайти во второй половине дня.

Я потихоньку привыкаю к бюрократическим препонам. К тому, что ход моей жизни определяется другими людьми, не мною. После Рождества я решил завести в своей комнате антфарм. Что? Муравьиную ферму. Террариум с колонией муравьев. Зачем? Разве непонятно? Для развлечения. Телевизора у меня нет, теперь хоть на муравьев буду смотреть. Общество в миниатюре. Пять тысяч особей (так, по крайней мере, говорилось в брошюрке, но у меня уйма времени, чтобы их пересчитать), функционирующих как единый организм. Смешно, правда?

Чтобы добиться желаемого, я сначала попросил попугая. Эта просьба вызвала столь яростное сопротивление, что неделей позже я заказал паука-птицееда. Когда с наигранным сожалением они снова мне отказали, мне не составило труда убедить их в преимуществах муравьиной фермы. Посвятив этому вопросу двенадцать часовых совещаний, что обошлось дражайшему налогоплательщику в сумму, превосходящую восемь нешуточных штрафов за превышение скорости, мне в порядке исключения разрешили осуществить мой план.

Муравьи меня интригуют. Они трудятся совершенно бескорыстно, сообща преследуя единственную известную им цель, которую они, увы, никогда не постигнут. Выжить. Необходимая для этого организационная гармония сформировалась за миллионы лет и была досконально исследована учеными.

В муравьином мире нет пробок, несмотря на то, что большими группами им нередко приходится двигаться в одном направлении. Тогда каждый муравей машинально приноравливается к скорости другого. Опять-таки без всякой выгоды для себя. Надо будет поэкспериментировать на окружной магистрали вокруг Амстердама. Нет там и спешки, потому что спешка — это эгоистическое понятие, связанное с тем, как дорого мы ценим наше время.

Муравьиная колония — лучшая из мыслимых на земле форма общества. Каждый трудится на общее благо. В человеческой природе это не заложено. Мы по натуре эгоисты. Причем необязательно эгоисты с негативной коннотацией (мол, эгоистом быть плохо и экологически не слишком рационально), но эгоисты как центры своих вселенных. На это сложно что-либо возразить. Человек являет собой средоточие собственной жизни. По идее, такого рода эгоизм не должен вызывать особых проблем. Все усложняется лишь тогда, когда мы с нашей эгоистической сущностью вдруг воображаем себя донельзя социальными созданиями. Нам нужно, чтобы нас окружали другие люди. Чтобы продемонстрировать им свое эгоистичное «я».

Возникает непростой социологический парадокс. Как управлять громадной группой эгоистов с громадной потребностью в сообществе?

Лучший придуманный до сих пор ответ: при помощи несметного количества правил. А также правил по соблюдению этих правил. Об исключениях из правил. Правил о применении этих исключений. Кто же устанавливает эти правила? Большинство. И Моисей. Но в основном большинство. Оно определяет превалирующую концепцию. Убивать глупо. Максимальная скорость передвижения в городе не должна превышать 50 км в час. Здесь запрещено ходить по газону. Да, там можно, а здесь нет. Да, только по воскресеньям, сейчас нельзя. Точка.

Правила связаны с обстоятельствами. А обстоятельства с ситуациями. Старые правила заменяются новыми. А потом снова возвращаются старые. Неужели мы лишь копируем прошлое? Приведу пример.

 

20

Иногда я работаю в саду с Миланом. Милан — толковый, общительный парень. Из Боснии. Получив в Голландии высшее профессиональное образование, он заведовал хозяйственным отделом в какой-то крупной компании (не помню точно в какой). Он был без ума от своей подружки, но вот подружка оказалась не подарок. С ярко выраженным собственным мнением. И однажды вечером от него ушла. В тот вечер Милан, в рот не берущий спиртного, решил пойти выпить пива. Сначала его не хотели пускать в кафе, но он сумел уломать хозяина и через какое-то время уже сидел за стойкой бара. После нескольких выпитых кружек он с кем-то повздорил. Из-за подружки. Больная тема. Всю вину, понятное дело, свалили на него, припомнив вдобавок его препирательства у входа.

— Дебоширить езжай к себе на родину, — сей аргумент задел одинокого на тот момент Милана за живое. Он пригрозил хозяину разбитым стаканом (дурацкая идея), завязалась драка, в результате которой Милан неловким движением саданул острием стакана по шее завсегдатая кафе.

Милана арестовали за применение насилия и покушение на убийство, но через неделю отпустили до начала судебного разбирательства. Вернувшись домой, он обнаружил на коврике в прихожей письмо от своей уже бывшей подружки. Из-за нее одни неприятности, подумал Милан, и решил сжечь письмо прямо на коврике. Эта акция, однако, вышла из-под контроля, так как Милану не удалось потушить свой безобидный пожар. Соседка снизу оповестила пожарников, и Милана снова арестовали по обвинению в поджоге. Применение насилия, покушение на убийство и поджог. В общей сложности обвинений достаточно для направления человека в психиатрическую больницу специального типа с интенсивным наблюдением. Точка.

 

21

Со Стефом я учился в средней школе. По пятницам мы обычно прогуливали уроки. Начинали расслабляться около полудня в кафе и заканчивали всегда в одной и той же дискотеке уже под утро следующего дня. Мы напивались в стельку, без всякой на то причины. Стеф был страшным задирой, и в один из вечеров это плохо кончилось. Он столкнулся с таким же задирой, как он сам, и они подрались. Вышибала принялся разнимать двух сопляковСтеф держал в руке разбитый стакан (дурацкая идея) и вмазал им по шее охранника.

Полицию вызывать не стали; отец Стефа был членом муниципального совета. Стефа отправили домой. На следующей неделе вышибала (с исполосованной и туго перевязанной шеей) отозвал Стефа в сторонку и хорошенько его отколошматил (у каждого вышибалы припасен для таких случаев карманный фонарик, который лишь изредка используется по назначению). Трехмесячный запрет на появление в дискотеке явился ему наказанием. Точка.

Другие обстоятельства, другая ситуация? Не берусь судить. Кто определяет в конечном счете, что нормально, а что нет, и почему те или иные события принимают тот или иной оборот?

 

22

Судебное заседание по моему делу, назначенное на осень 2006 года, закончилось весьма плачевно. Моими адвокатами были Флип и его коллега по уголовным делам. Перед заседанием у меня в голове уже разыгрывался эффектный спектакль в американском стиле. Что-тотипа «order in the courtroom»21 или «you’re out of order»22 На практике, однако, все оказалось далеко не так. Несколько дней до суда я не сомкнул глаз (это такая особая методика допроса, попробуйте как-нибудь, обхохочетесь). Судья настоял на том, чтобы я занял место на свидетельской трибуне. Никто не воскликнул «objection»23 , не говоря уже о том, чтобы призвать судью к порядку. Один-одинешенек, я сидел лицом к лицу с судьей Бомхофом. Я был так измочален, что с трудом разбирал собственные слова. Тогда меня усадили перед микрофоном, но я едва не заснул, пока цедил свою речь.

— …Это вполне вероятно, но ваша правовая система не так проста, как Вы, возможно, думаете, господин агент, — растягивая слова, сказал я, обращаясь к судье. — Ваша система откалибрована в пользу жертвы, что, по определению, весьма черно-бело. Вы не находите? (Не продал ли я ему когда-то надувное стадо овец?) Вы, разумеется, лишь исполняете свои обязанности, ведь эта система — единственное, что у Вас есть, но, между прочим, именно я и являюсь ее жертвой, и Вы, кстати, тоже.

По-моему, в тот момент все шло как нельзя лучше; я видел, как он за мной записывает.

— Сами подумайте: Вам вот-вот предстоит решить мою судьбу, руководствуясь тем, что я сделал или чего не сделал, и исходя из того, что мне полагается делать. Кто-то когда-то завел такой порядок, и Вы, лишенный других источников знаний, пользуетесь сей неудачной практикой. Могу Вам лишь посочувствовать. Я сочувствую нам обоим, но Вас я прощаю. Поступайте, как считаете нужным, мое прощение Вам гарантировано (положил ли я голову на стол, пока нес всю эту чушь?).

Флип и его коллега посоветовали мне согласиться с решением суда о направлении меня в психиатрическую больницу в обмен на сокращение срока. Пустяки! Пара месяцев с шизиками (сам-то ты здоров), и мы снова будем пить пиво, посмеиваясь над такой ерундой, как это печальное недоразумение. «Caseclosed». 24 

 

23

В служебном отсеке числится более двухсот человек, чуть меньше, чем в самой больнице. В среднем на каждого пациента приходится два работника на полной ставке. А теперь, дражайший налогоплательщик, подсчитай-ка свои расходы: один пациент обходится тебе примерно в девятьсот евро в день. Есть гостиницы и подешевле.

Две недели назад я занялся составлением каталога коллекции изобразительного искусства «Радуги». Изначально полученный мною список был отнюдь не исчерпывающим. По моим первым выкладкам, за прошедшие пять лет больница закупила картины на сумму, превышающую полтора миллиона евро. Картины бессистемно налеплены на стены, на несуразной высоте, без надлежащего освещения. Трафаретная печать Корнейля25 , например, словно рекламный плакат, украшает дверь мужского туалета. Большего оскорбления искусству со времен ситуационализма26  я не встречал. Деррида27  был бы в восторге.

В общем, дел хватает. Меня здесь никто не дергает. Когда я начал здесь околачиваться, некоторые сотрудники сперва косились на меня, но сейчас привыкли к моему присутствию. Мне выделили уголок, который я называю офисом, компьютер и принтер. Подключения к интернету у меня нет, только к локальной сети. Если бы я захотел (и осмелился), я мог бы заглянуть в досье любого пациента. По какой-то довольно параноидальной причине мне кажется, что все мои компьютерные манипуляции держатся под контролем, поэтому даже собственное досье я еще не открывал.

Составить каталог не так уж трудно. Думаю, что недели за две я бы управился. Но, поскольку никто в этом деле ни бельмеса не смыслит, я спокойно могу растянуть себе удовольствие на год. Некоторое время назад кто-то попытался внести все картины в эксель, но при первой же проверке оказалось, что недостает, по крайней мере, тридцати экземпляров.

Самый замечательный атрибут новой работы — аппарат для приготовления кофе. Впервые за долгие годы я пью настоящий кофе, и этот подарок благотворно влияет на снижение производительности моего труда.

Я работаю под непосредственным наблюдением самого директора Смюлдерса. В первый день он назначил мне аудиенцию и отдал распоряжения.

— Искусство здесь никого не интересует, вот я и взялся курировать этот проект. Мне хотелось бы, чтобы каждый проникся хоть частичкой культуры, да и коридоры оживить не помешает. Работы я приобретал, не придерживаясь какой-то определенной концепции. Но надеюсь, что ты сумеешь отыскать среди них что-нибудь ценное. Тебе выделят фотоаппарат и компьютер, все твои действия будут контролироваться. Каждый месяц будешь отчитываться о своих достижениях. Вопросы? Прекрасно. Все.

Сволочь.

 

24

Сегодня в служебном отсеке я два часа хожу кругами. Изучаю картины (которые уже давно знаю назубок), а заодно пытаюсь хоть мельком увидеть подарок, который сам преподнес себе на день рождения. Представляю, как совещаются сейчас бюрократы, склонившись над посылкой с муравьями. Все, время вышло (которое я провел без всякой пользы), и инструктор уводит меня обратно в группу.

Два торта, купленные мной для одногруппников, уже сметены. Никто больше не обращает на меня внимания, и слава Богу. В углу инструкторской я замечаю свою гигантскую коробку. И жду, пока меня вызовет Марика (она работает в вечернюю смену), чтобы отдать посылку.

— Поздравляю. Рада, что все получилось, — говорит она. — Но есть кое-какие условия.

Как же иначе.

— Вручаю под твою личную ответственность. Поставь в свою комнату и никого не подпускай.

(Хвала Всевышнему!)

— Давай отнесем ее к тебе. У меня приготовлен для тебя еще один сюрприз.

Наверняка какой-нибудь подвох, думаю я, и с трудом поднимаю свою ношу.

Сидя в комнате и глядя на ферму, я киваю своему отражению в зеркале. «Что все это значит? Ты купил муравьиную ферму. У тебя начался старческий маразм?»

Я беру руководство по применению и зачитываю вслух его содержание.

 

AntRexDeluxe — это самообеспечивающийся ареал муравьев. Емкость (см. иллюстрацию 1.4) регулярно обеспечивает муравьев всем жизненно необходимым. Муравьи не требуют дополнительной подкормки; если вы все-таки захотите их накормить, соблюдайте меру. Муравьиная ферма представляет собой общество в миниатюре. В комплект входит дневник, предназначенный для записи наблюдений. Персональный логин предоставляет вам доступ в интернет для публикации наблюдений и участия в специальном форуме. Желаем удачи!

 

Моя муравьиная ферма — это общество в обществе. Я прячу инструкцию в нижний ящик (на сегодня достаточно юмора) и желаю своим черным насекомым собратьям по несчастью продуктивного вечера.

 

25

По возвращении в группу ко мне подходит Марика. В руках у нее моя куртка. Боюсь, пришло время для обещанного сюрприза.

— Ну как? Муравьи хорошо смотрятся? Ты рад?

— Да, они мне даже улыбаются, — отвечаю я, тщательно скрывая свой цинизм.

— У меня еще одна хорошая новость. Начиная с сегодняшнего дня тебе официально разрешается ходить с нами за покупками! — она выглядит неуместно счастливой.

Раз в неделю двое инструкторов и двое пациентов отправляются за пределы больничной территории в близлежащий торговый центр. Там они закупают продукты для ужинов на всю неделю. Получасовая вылазка считается высшей привилегией, ведь тебе дозволяется попасть в «мир нормальных людей».

Тысячи мыслей роятся в моей голове. Все они начинаются с: «нет, спасибо, я не хочу, потому что…»

— Давай поторопимся, мы уже почти опоздали….

 

26

Пока я ломаю голову, какой гений придумал название «С1000»28  и что творилось в его мозгах в момент принятия окончательного решения, из-за угла с тележкой выбегает Юрий, мой компаньон по шопингу. Он самый примерный член нашей группы. По-моему, он вообще не совершал никакого преступления, просто он аутист высшей степени. Юрий собирает металлические застежки от хлебных пакетов. И только попробуй выброси хоть одну — он тут же теряет над собой контроль. Это его единственная слабость. В остальном он просто пай-мальчик. Судя по всему, такой же, как и я.

Марика и Дирк-Ян (второй инструктор) просят Юрия вести себя поспокойнее, потому что сегодня мой первый выход. Звучит несколько напыщенно, но, возможно, они и правы. Чувствую я себя не в своей тарелке. Такое впечатление, что все на меня пялятся. Известно ли им, откуда мы? Они чего-то от нас ждут? Может, они меня знают? Из прошлого? И вообще, как делать эти чертовы покупки?

Я стараюсь поворачиваться спиной к другим покупателям и натягиваю до носа капюшон своего черного свитера. Руки в карманы, я наблюдаю за Юрием, который носится со списком, словно капризный младший брат, демонстрируя инструкторам, как же здорово у него все получается. Подождем завтрашнего утра, когда будут открывать пакеты с хлебом, думаю я, но тут мою мысль грубо обрывает врезавшаяся в меня детская коляска. У меня всегда была легкая аллергия на коляски и детей (что они вообще делают в магазинах, им же нет шестнадцати?), но в моем теперешнем состоянии этот наезд на меня я воспринимаю как террористический акт. В жутком испуге я отскакиваю назад и чуть не опрокидываю Марику.

— Все в порядке, успокойся. Давай, сходи за томатным соусом, — произносит она с интонацией воспитательницы детского сада и подталкивает меня к стойке с соусами. Я чувствую себя полнымидиотом. Как же я раньше отоваривался? Ведь это под силу любому!

Сейчас почти время ужина, и магазин ломится от покупателей. Здесь черным-черно от людей, заключенных каждый в свой будничный мир. Я, привыкший к моему муравейнику, начисто лишен способностей ассимилироваться в этой толпе посторонних. Я уже подумываю, не активировать ли мне мой дефлекторный щит, как вдруг натыкаюсь глазами на томатный соус. Поскольку теперь, очевидно, требуется специальное образование, чтобы суметь выбрать нужный тебе соус, я беру с полки четыре сорта с самыми экзотическими названиями. Думаю, достаточно, потому что больше мне не унести. Возле тележки можно немного отдышаться.

— Молодец! Все оказалось не так уж страшно, правда? — интересно, что запишет обо мне Марика в своем муравьином дневнике.

 

27

Уже в «Радуге», я, натерпевшись страху, выкуриваю одну за другой три сигареты. Гровер, нервничая, ходит вокруг меня кругами.

— Как все прошло? Клевали?

Он видит меня насквозь. Он явно обладает скрытым талантом ставить себя на место другого. Но потом я вспоминаю сегодняшнее утро. Гровер наверняка уверен, что я ходил на рыбалку.

— Так себе, Гровер, народу было полно, но никто меня не клевал.

Сжав свои беззубые челюсти, Гровер понимающе кивает.

— То ли еще будет, дружище.

После короткой паузы его голос звучит громче:

— Они тебя умасливают. Тебе это надо?

Не думаю, что Гровер ждет ответа, да и сам я, честно говоря, не совсем понимаю, что он имеет в виду.

— Гровер, а почему ты никогда не ходишь в магазин? Ты сидишь здесь гораздо дольше меня, и, по-моему, ты прямо-таки образцовый пациент.

Гровер буквально воспринимает слово «образцовый» и принимается позировать, облизывая сухие губы коричневым от табака и кофе языком.

— Спасибо, дружище… Магазин — это не для меня. Я не зритель. Не хочу смотреть на этот балаган, если все равно не могу в нем участвовать. Это просто подачка. Такая же, как и твоя коробка с муравьями.

Во время ужина Метье интересуется, у всех ли сбылись предсказания по их гороскопу. Пока я бездумно тыкаю вилкой в картошку, двое одногруппников начинают плакать. Я обнаруживаю, что еще не снял капюшон. Сидящий напротив Гровер пытается размять свой шницель. Я могу снова спокойно вздохнуть. Не осмеливаюсь себе признаться, но, по-моему, я даже рад, что вернулся в нормальную колею.

 

28

После еды я прямиком иду в свою комнату (звучит лучше, чем «в свою камеру»), чтобы якобы заняться муравьиной коробкой (как ее уже окрестили в группе), но на самом деле, чтобы перевести дух. Беру муравьиный дневник и ручку. На первой странице указываю сегодняшнюю дату и записываю:

 

Сегодня чужак впервые познакомился с группой. Мгновенного признания не последовало. Ситуация была напряженной, но не повлекла за собой серьезных проблем. Чужаку будет трудно интегрироваться в группу особей, столь не похожих на него. Мы с волнением будем наблюдать за дальнейшим развитием событий...

 

Перед тем как отправиться спать, я бросаю взгляд на своего радионадсмотрщика. Я решаю ему довериться и рассказать о своей новой тактике.

— Эй, «Seiko», что бы ты сказал, если бы отныне мы вели себя иначе? С большим самоконтролем. Подобных сюрпризов я не переживу, если не буду активнее участвовать в этой игре.

Посреди ночи я просыпаюсь в холодном поту. Уставившись в потолок, я размышляю о том, что сказал мне Гровер.

«То ли еще будет, дружище. Они тебя умасливают. Тебе это надо? Не хочу смотреть на этот балаган, если все равно не могу в нем участвовать. Это просто подачка».

И постепенно до меня доходит смысл его слов. Подачка. Меня здесь никто не лечит. Это просто подачка. Я неизлечим. Мое состояние не улучшается. Это подачка. Каталог — подачка. Муравьиная ферма — подачка. Поход за покупками с Юрием, ходячим одноруким бандитом, — совершенно очевидная подачка. Они меня институционализируют! Они методично меня изводят.

Они все равно не отпустят меня в настоящее общество. Я превращусь в зрителя, как Гровер, и останусь здесь навсегда. Никакой второй серии нет. Это фильм ужасов, а не рекламная заставка. Они меняинституционализируют! Я стану зрителем. Или я уже зритель?

На улице дождь, и я хочу высунуть голову в окно, но это, само собой, невозможно, так как окно зарешечено. Сон пропал.

 

 

Глава четвертая

29

6:28. Невероятно, но факт. У меня ничего не вышло. Задуманная мной простейшая развязка моего сражения со временем потерпела крах. Вчера я поставил своего радионадсмотрщика на минуту раньше. В 6:29. Наглый обман. Я надеялся, что тогда мы проснемся в гармонии друг с другом и полной грудью запоем новейший хит Марко Борсато29 . Я стану хозяином времени, а будильник примет мое господство как должное, но вышло все наоборот. Он по-прежнему безраздельно властвует надо мной. Пока я не перестану его бояться, он будет держать меня под башмаком.

Свою выигранную минуту (или проигранную, кто возьмется рассудить?) я провожу с муравьями. В этот ранний час они уже на ногах, однако подбодрить их не помешает.

— Вы уж постарайтесь сегодня, мои черные шестиногие друзья! Делайте все от вас зависящее, чтобы выжить! Выживайте, пока не умрете! И знайте, что мир будет продолжаться. Без вас. Удивительный, живой, вечный двигатель. Давайте, у вас получится. Ставлю все свои деньги на черное!

Мое зеркальное отражение вытягивается. После истории с покупками я снова сделал шаг назад. Я с головой окунулся в каталог и много смотрел в окно. Мне известно, что мое состояние не улучшается. По крайней мере, с точки зрения экспертов. Однако я не уверен, что оно должно улучшаться. Доктор-неумейка, похоже, разбирается в этом лучше. Но я отказываюсь участвовать в его терапии.

— Для того чтобы продвинуться вперед, нужно сначала вернуться назад. Иначе заблудишься, — подытожил он.

    По-моему, в туалете моей бабушки тоже висело подобное изречение. Или же это острота из фильма Стивена Сигала. В любом случае, где-то я уже это слышал.

 

30

За завтраком все охвачены волнением. В группе новый пациент. Его зовут Херре, он из Фрисландии30  и пришел на место ХакимаХерре напоминает фризского жеребца, которого зимой запрягают в сани, — высокий, крепкого телосложения, белокурые волосы собраны в хвост. Он выглядит так, будто везти сани для него наивысшее удовольствие в жизни. Такой человек не в состоянии подумать о других плохо — слишком уж он незатейлив. При знакомстве с группой он чистосердечно выкладывает все подробности своего прошлого.

— Когда родители развелись, я поселился на ферме у бабушки. Мне было восемнадцать, я любил тусоваться с друзьями. Бабушка мне это запрещала, заставляя вкалывать с утра до вечера. Однажды я таки ослушался ее и свалил к друзьям. В конце концов, не знаю, то ли из-за обиды на родителей, то ли из-за досады на самого себя, но меня разобрало такое зло, что во всех своих бедах я стал винить бабушку. Я точно знал, что мне полегчает, если старуха исчезнет. Тогда я снова смогу вернуться домой, учиться, а бабушка отправится в рай. Бред, конечно, ведь это невозможно. Как-то ночью, когда она уже спала, я взял грех на душу и поджег ферму. Ужасно (он повторил это несколько раз). Вот так я оказался здесь, с вами.

Все то время, пока он рассказывал, Метье крепко держала его за рукуерре еще не знает, но молодой жеребец должен вскоре покинуть стойло. Ничто не остановит Метье в ее стремлении стать матерью.

 

31

Сегодня целое утро я занимаюсь каталогом. В сад мне не хотелось, лучше уж сидеть в тепле и глазеть в окно. Организовать это было проще простого. Наш садовник в курсе, что периодически я выполняю поручения Смюлдерса. Если сказать ему, что иногда мне приходится работать сверхурочно, он не кинется проверять. Никто не ищет лишнего повода для общения с директором, инструктор по садоводству тем более. И вот я наслаждаюсь третьей чашкой кофе и спокойно жду, пока включится мой компьютер.

Инвентаризация почти закончена. В исходном списке недоставало двадцати девяти работ. Двадцать шесть я уже отыскал. В архивном помещении. Где, прислонившись изображением к стене, они собирали пыль. Пожизненное заключение в художественном карцере. Три самые дорогие картины еще не нашлись. Никак не удается узнать их точную стоимость и дату приобретения. Фамилии художников указаны в списке галериста. Его зовут Марти, и он моя единственная зацепка. Большинство других картин я уже сфотографировал и, сопроводив описанием и размерами, занес в свой электронный архив.

Самое примечательное произведение — это стеклянная статуэтка на столе для заседаний в кабинете директора. Статуэтка Грегора под названием «Космический ковбой». Приобретена больницей в 2008 году за пятьсот сорок евро. Образ навеян фильмом «История игрушек». Инициалы Грегора красуются на пряжке ремня мультипликационного героя. Весьма тонкая работа, которая больнице досталась явно по дешевке. Среди множества деталей я не обнаруживаю никакого сигнала. И все-таки Грегор неспроста продал ее больнице. Может, он хотел меня поддержать? Подбодрить? Хотел показать, что помнит обо мне? Старый добрый Грегор. Он не перестает меня удивлять.

Перед тем как приступить к окончательной версии каталога, мне надо выяснить, что случилось с тремя недостающими картинами. А покуда я тяну время, строя в экселе графики примерной стоимости всей коллекции по отношению ко времени приобретения картин.

Графики получаются впечатляющие. За прошедшие три года затраты на искусство возрастали в геометрической прогрессии. В общей сложности с 2006 года только у Марти было куплено картин на восемьсот тысяч евро. По окончании утренней смены я записываю номер телефон Марти на желтом стикере. Скомканный листок кладу в задний карман штанов. Я чувствую себя неловко, словно стал обладателем некой тайны, и хочу разыскать Гровера, чтобы за сигаретой обсудить с ним этот вопрос.

 

32

Гровер считает Херреподхалимом.

— Чересчур дружелюбный. Таких не бывает. Сыграем в пинг-понг?

Гровер обожает пинг-понг, но не любит биться на счет. Монотонное цоканье мячиков напоминает тиканье часов, и это его успокаивает. За игрой я рассказываю Гроверу о трех картинах. Он, как всегда, ничего не понимает, потому что, выдержав паузу, спрашивает:

— Твои картины? Ты купил картины? Зачем?

После обеда я прошу разрешения позвонить по личному делу. Притом что за все время моего здесь пребывания еще ни разу никому не звонил. Я отгородился от семьи и друзей, а если уж быть до конца честным: я очень давно отгородился от семьи и друзей. Кроме Флипа и Грегора, я никого к себе не подпускал. У меня были сотни мимолетных знакомых, но в страхе я воздерживался от любого интимного контакта. На вопрос инструктора, кому я собираюсь звонить, я вру, что хотел бы обговорить кое-какие детали со своим адвокатом. В нашей больнице это считается веской причиной, и меня оставляют в покое.

Мне приходится дважды набирать номер.

— Марти слушает, — отвечают на другом конце провода на фоне приличествующей галерее классической музыки.

Вкратце я излагаю, что занимаюсь инвентаризацией коллекции произведений искусства «Радуги». Я не упоминаю о трех пропавших работах и не признаюсь в том, что я пациент.

— А! Достойная коллекция! У меня для вас есть еще кое-что. Только что получил.

— Вообще-то я составляю каталог имеющихся в наличии произведений. Мне требуются дополнительные сведения, и я надеюсь, что Вы мне поможете, — говорю я как можно вежливее. — Сведения о картинах БюйссенаРумера и Ван Эка. Нигде не могу найти сертификаты их подлинности.

Повисшее молчание заставляет меня изрядно понервничать.

— Да, я помню эти картины, — наконец отвечает Марти. — Странно. Сертификаты были приложены к картинам. Подождите минутку. Сейчас проверю.

Чтобы убить время, я принимаюсь грызть мозоли вокруг ногтей. От самих ногтей уже давно ничего не осталось.

— Вот, нашел. Записываете?

— Да, — вру я.

— Ван Эк. «Зимний вздох», 1979 г., шестьдесят одна тысяча евро. Румер, «#41», тоже 1979 г., семьдесят три тысячи евро, Бюйссен, без названия, 1983 г., сто четыре тысячи евро. Проданы на аукционе в 2009 году. Доставлены на улицу Малибаан в Утрехте, господину Смюлдерсу. Вместе с сертификатами подлинности.

Почти двести сорок тысяч евро, молниеносно соображаю я.

— Алло? Еще что-нибудь желаете узнать?

— Нет, спасибо.

От полученной информации голова идет кругом. Что все это значит? Как мне быть? Какое мне до этого дело? В 2009 году Смюлдерс присвоил себе картины на двести сорок тысяч евро, — вот что это значит. Но почему именно я должен узнать об этом первым? Ум заходит за разум от уймы вопросов, и хочется только одного — убежать от телефона. А еще лучше — от всех этих вопросов.

 

33

После вечеринки в Амстердамском лесу, летом 2006 года, я проснулся только в воскресенье. Башка раскалывалась, и единственное, что еще связывало мое ноющее тело воедино, была несвежая одежда, оставшаяся на мне еще с пятницы. Со стоном я принялся проверять, на месте ли вещи. Кошелька нет. Телефон — есть. Ключи — есть. Сожаления — есть.

Взгляд медленно сфокусировался на дисплее телефона. Сорок семь пропущенных звонков. Многовато.

Я поплелся в ванную, включил кран и отправился на поиски Грегора или Флипа, но, никого не найдя, принялся жарить яичницу. Пока на сковороде таяло масло, я обнаружил синяки на руках, голенях и груди. Яйца слишком громко шипели в горячем масле, и я, заткнув уши, побежал к зеркалу, чтобы повнимательнее оценить понесенный ущерб.

В зеркале я увидел запекшуюся кровь на своем лице. Как будто кто-то прошелся по щеке когтистой лапой. Я отковырнул корочку, и щеку тут же залило кровью. Тем временем яйца, видимо, слегка пригорели, и я вернулся на кухню. Сияло солнце, так что я решил позавтракать на террасе. Как раз в тот момент, когда я пытался удержать в одной руке пакет сока и тарелку, чтобы другой открыть дверь, раздался оглушительный стук. Стук был такой силы, что моя баржа покачнулась. Со вторым ударом дверь слетела с петель, повалив меня на пол. Шестеро полицейских прыгнули на мое и без того покалеченное тело. Лежа на полу, я заметил, как вода переливается через край моей ванны, но никого это, похоже, не волновало.

Стараясь перекричать друг друга, полицейские подняли меня и пинками подогнали к плите. Я обжег руку об еще не успевшую остыть конфорку и отпрянул назад, но тут же получил удар по голове, упал и провалился в черноту.

Очнувшись и ощущая боль во всем теле, я осмотрелся вокруг: оказалось, что я лежу на бетонной скамье в бетонной камере полицейского участка. В спортивных штанах и кроссовках «Найк» без шнурков. Стены камеры вмещали полный словарный запас болельщиков «Аякса». Я был настолько невменяем, что даже не попытался разобраться, что происходит.

— Такой, наверное, сегодня день, — сказал я сам себе и начал гадать, кто мог наяривать мне сорок семь раз.

 Казалось, прошла вечность, прежде чем дверь камеры отворилась. Между тем, я принял решение заказать на ужин индийскую кухню на две персоны. Для себя одного. Заковав меня в наручники, полицейский потащил меня в допросную. Я сел. Полицейский и сотрудник в штатском расположились в углу, прислонившись к стене.

— Итак, рассказывай все по порядку. У нас впереди целая ночь.

 

34

Сегодня после обеда я работаю с Гровером в теплице. Мы подготавливаем почву для посадки помидоров. Физический труд помогает освободить голову. Я слишком откровенно усердствую, так как Гроверто и дело просит меня умерить пыл. Во время перекура ко мне подходит Марика, одна из наших инструкторов.

— Пойдем-ка со мной, — говорит она. — Потолкуем о твоих финансах.

Гровер облегченно вздыхает — теперь можно не гнать лошадей.

— Не торопитесь, — кричит он нам вдогонку.

По дороге в группу Марика заводит разговор о птичках. Я сажусь на диван в пустой гостиной. Марика наливает две кружки кофе и протягивает мне ту, что побольшеСвою же наполовину разбавляет молоком.

— Неделю назад ты попросил разрешения на то, чтобы снять пятьсот евро со своего счета, — говорит Марика. Похоже, речь она подготовила заранее. — Ничего страшного, ты не первый раз снимаешь такую сумму.

Мое пристрастие к курению обходится мне недешево. Я выкуриваю около пачки в день и столько же раздаю. Я не вижу смысла в бережливости. Потому что никогда не экономил и потому что у меня денег куры не клюют. Старых денег. Воздушных денег из первой серии моей жизни.

— Однако наш финансовый отдел рекомендует тебе впредь ограничить расходы.

По-видимому, на моем лице читается крайнее изумление. Я медленно качаю головой.

— У тебя по-прежнему положительное сальдо, и повода для беспокойства нет. На большинстве пациентов висят долги, штрафы, денежные выплаты жертвам преступлений, они практически ничего не могут себе позволить. Ты же в состоянии время от времени чем-то себя радовать.

Она имеет в виду мою муравьиную ферму стоимостью в восемьдесят четыре евро девяносто пять центов. Копейки.

— И нас, ведь ты единственный, кто покупает угощение на свой день рождения.

Вынужден покупать, чтобы не слышать заздравного пения (кстати, твоя инициатива). Два торта: двадцать один евро. Никаких секретов.

— И все же отныне тебе предстоит следить за своими тратами. На твоем счету осталось чуть больше девятиста евро.

К горлу подступает тошнота. Я открываю рот, но не могу произнести ни слова. Мысленный вопль: «ЧТО?»

В 2006 году, когда меня арестовали, у меня на счету было почти четыреста тысяч.

— Ничего страшного, просто следи за тем, на что тратишь деньги. Могу тебе в этом помочь. Вот тебе тетрадь. Записывай сюда все свои расходы, и в конце месяца мы подсчитаем. Потом приплюсуем к этому твои доходы от работы в саду. И если одно уравновесит другое, то тревожиться незачем, договорились?

Я смотрю в окно на теннисный стол и вспоминаю слова Гровера: «Ты купил картины? Зачем?»

Марика, похоже, довольна, и переходит к заготовленному финалу.

— Давай сразу и начнем. Даю тебе полчаса. Запиши, что ты купил в этом месяце. Позови меня, если тебе понадобится помощь.

Глубоко вздохнув, я обхватываю голову руками. Ничего не понимаю. Руки помогают качнуть голову из стороны в сторону. Нет, я не хочу ничего понимать. Я тупо пялюсь на тетрадь, которую дала мнеМарика, а потом на потолок. Я ничего не понимаю. Хотя все предельно просто.

Смюлдерс заведует финансами всех пациентов больницы. В основном это долги, но в моем случае ему выпала удача распоряжаться четырьмя сотнями тысяч евро. По идее, он должен был перевести их на сберегательный счет. Но какая ему от этого польза? Если такому, как Смюлдерс, дать четыреста кусков, руки у него зачешутся. Куркуль. Само собой, он выгодно инвестирует эту сумму, чтобы потом вложить прибыль куда-нибудь еще. В собственный карман, к примеру.

Но ведь это так просто не провернешь? Должны остаться какие-то следы. С другой стороны, владелец этих следов он и без труда может их замести. И кто мне поверит? Я же здесь навсегда. Меня даже не пытаются лечить. Меня медленно замуровывают здесь подачками. Что Смюлдерсу, без сомнения, на руку. Чем дольше я здесь сижу, тем больше шансов, что его аферы останутся незамеченными.

Меня охватывает беспокойство. Колени дрожат. Мне надо встать. И снова сесть. Картины! Редкостная сволочь. Он купил их на мои деньги. Картины, которые доставили к нему домой! Кем он себя возомнил? Он что, так шутит? У художнишки водятся деньжата, отберем, посмеемся, накупим предметов искусства. Готовый анекдот для какого-нибудь светского приема или гольф-клуба. Прямо «Побег изШоушенка»31 , только со мной в главной роли.

Но зачем он позволил мне об этом узнать? Он попросил меня провести инвентаризацию коллекции, наверняка понимая, что так или иначе я это раскопаю. Он предоставил мне карт-бланш, полный доступ ко всей информации. Зачем?! И почему сейчас?

Я догадываюсь. Это лишь начало. Он хочет заставить меня отдуваться. Он свалит все на меня. Но что именно? И каким образом? Только что я записал, что картины утеряны. Это не просто обман. Это обман в высшей лиге. Мошенничество. Он хочет меня использовать. Использовать мои деньги. Уже использовал. Неужели он и впрямь перворазрядный спесивый маньяк?

Других причин я найти не могу. Власть снесла ему крышу. Ему нравится забавляться со мной — он будто отрывает лапки у паука. Мне отсюда не выйти! Они хотят, чтобы я пустил здесь корни, и теперь у них даже есть мотив. Кубик за кубиком, они выводят меня из равновесия. Теперь моей башне остается только обрушиться. Мне нельзя обрушаться. Нельзя. Мне надо отсюда выбираться.

Я поднимаюсь, но еле-еле стою на ногах. Как это сделать? У меня кружится голова, и я плетусь на улицу. Я машу Марике и знаками сообщаю ей, что иду покурить.

Первая затяжка должна сразу меня успокоить, но перед глазами все плывет. Я чуть не падаю и тушу сигарету. Я решаю возвратиться на работу и никому ни о чем не рассказывать. Не срывать маску, убеждаю я сам себя. Шаг за шагом. Всему свое время. И прочие банальности в свое утешение.

 

35

До ужина мне удается почти не думать об этом. Я вкалываю как проклятый. Теплица готова к весне. Недельная норма выполнена за один день. Гровер отнюдь не в восторге, но он уже придумал, как можно обратить это в свою пользу.

— Мы промолчим и притворимся, что рабочий процесс продолжается.

Мы возвращаемся в группу. Перед глазами опять все плывет. То ли от усталости, то ли от захлестывающего меня потока мыслей.

Все уже сидят в ожидании очередного сеанса групповой терапии. Херре с детской улыбкой занял место между доктором и Метье. Я иду в противоположный угол стола. Доктор-неумейка начинает викторину.

— Тема сегодняшнего сеанса: «Что ждет тебя на другом конце "Радуги"?» Я не говорю о горшочке с золотом, я имею в виду ваше будущее. Что ждет вас по окончании срока лечения в «Радуге»?

Гровер, посасывая булочку, мрачно смотрит на меня. Логично, для него радуга не закончится никогда. Он сам радуга.

— Но перед тем как приступить к этой теме, я хочу познакомиться с ХерреХерре, не мог бы ты в двух словах рассказать о себе? Откуда ты и чего ожидаешь от наших сеансов?

— Меня зовут Херре, я из Фрисландии, мне двадцать пять лет, и я умею изображать Дональда Дака.

Метье заливается смехом, а сдвинутые брови Гровера, похоже, срастаются с его беззубым плоским ртом.

— Года четыре тому назад мы с братьями выращивали коноплю. Дело спорилось, и очень скоро мы стали мультимиллионерами. Потом я узнал, что нас заложили. Несколько парней из Гронингена стали нам угрожать. Настолько серьезно, что мои братья сбежали в Германию. С тех пор я больше о них не слышал. Однажды какие-то типы появились на пороге моего дома, пугая ножом. И сказали, что братьев моих больше нет в живых. Я как с цепи сорвался. В припадке безумия я совершил такое, о чем сейчас лучше промолчу. Это было ужасно. Я виноват. Ужасно.

Метье медленно гладит его по спине.

— Ужасно, — вторит она ему.

    Невероятно. Этот Херре, если его действительно так зовут, умудрился дважды за сегодняшний день повесить нам лапшу на уши. Не моргнув глазом. Вот придурокХерре опасен. Хлопая своими невинными коровьими глазами и помахивая шаловливым конским хвостом, он обведет здесь всех вокруг пальца. Доктор-неумейка оставляет его рассказ без комментариев, хорошо изучив его досье. Неужели все здесь просто разыгрывают спектакль? Ни дать ни взять кукольный театр.

— Хорошо, Херре, спасибо. Может, попытаешься нам сказать, что ждет тебя на другом конце «Радуги»?

— На другом конце «Радуги» я стану лучшим человеком. Я смогу обуздывать свою ярость. Это мне необходимо. И выучусь на судью. Я хочу стать судьей, чтобы выносить только справедливые приговоры. А еще я хочу жить в красивом доме с пятью ребятишками. У меня будет много друзей. И ферма. И деньги, которые я буду жертвовать на благотворительные цели.

Метье тем временем потеряла связь с реальностью. Она смотрит на него, как четырнадцатилетняя девчонка на концерте группы «Ду мар32 . Ее рыбьи глаза блестят, доктор-неумейка это замечает (впервые он что-то верно оценивает) и пропускает ее очередь. Это означает, что я, совершенно неподготовленный и слегка на взводе, вдруг оказываюсь в луче прожектора.

— Что ждет меня на другом конце «Радуги»? Ты серьезно? Ты действительно хочешь это знать? (По-моему, я даже встал, произнося эти слова.) Да у «Радуги» вообще нет конца! Его не существует! И это всем известно! Даже пятилетним детям. Радуга — это всего лишь преломление света. Мираж. Видишь то, чего на самом деле нет. Всякий раз, когда ты думаешь, что приблизился к цели, ты лишь отдаляешься от нее. У «Радуги» нет конца! И никакой горшочек с золотом тебя там не ждет. Этого горшочка тоже нет. Его придумали! Такие, как Смюлдерс! Наша «Радуга» — не полукруг, это замкнутый круг. Без конца!

После каждого предложения я, очевидно, стучу кулаком по столу, потому что вдруг ощущаю сильную боль в руке. Я вижу, как Гровер кивает. Метье сжалась в комок на полу. Херре глядит на меня как баран на новые ворота и улыбается.

— Да подумайте сами! Это же все чистой воды показуха! В «Радуге»… нет… конца… «Радуга» — это конец сам по себе!

Я отбрасываю стул. Дженга!

 

36

Меня хватают двое охранников и с силой выволакивают в коридор. Я стараюсь подстроиться под их темп, но они намеренно ускоряют шаг. Сцена выглядит более драматичной, если они тащат меня за собой. Мы направляемся в карцер, но мне до лампочки. Отлежусь там. Чем дольше, тем лучше. Ничего другого мне и не хочется.

С криком «Остынь немного!» охранники швыряют меня на бетонную кушетку. Из моих ботинок уже успели вынуть шнурки — стандартная процедура. Мне это знакомо.

Сначала я сажусь в углу на пол, а потом сворачиваюсь калачиком на кушетке.

 

37

Посреди ночи я вскакиваю от какого-то скрежета. По-видимому, мне даже удалось уснуть. Я слышу шепот и медленно опускаю ноги на пол. Протираю глаза закоченевшими руками. Чуть дольше, чем нужно. Чтобы проснуться. Одиночная камера нашей группы расположена в торце здания, на цокольном этаже со стороны сада. Я подхожу к крохотному зарешеченному окошку, откуда доносится звук.

Сквозь окно я различаю три мужские тени. Кто-то стоит в саду у внешней стены, на расстоянии шести метров от меня. Я еще раз тру глаза, чтобы привыкнуть к свету, а, точнее, к темноте, и вижу, как какие-то мужики пытаются влезть на стену при помощи импровизированной лесенки.

Они почти не разговаривают друг с другом, но по обрывкам слов я узнаю голос Лекса. Это Ниф-НифНуф-Нуф и Наф-Наф. Они хотят сбежать. Они что, спятили? Сбежать из психиатрической больницы специального типа с интенсивным наблюдением? Сбежать из миража? И тут во мне закипает злоба. Это же самые большие кретины в нашей больнице. Они заложили Хакима! Они растлевают всех наркотиками и спиртным, и, что самое страшное, им все по барабану.

Между тем, Лекс первым влезает на стену и подтягивает за руки Дана. Не удивлюсь, если у них все получится и через десять минут они будут разгуливать на свободе. Еще минуты три я взираю на происходящее, но, когда и Рул уже оказывается наверху, я начинаю действовать. Машинально. Мне не надо долго раздумывать. Я не свободен — вы тоже не будете свободны. Особенно вы. Я хочу отомстить.Смюлдерсу и всем, кто упек меня сюда. Но в моем положении не слишком-то разбежишься. И тогда я поступаю совершенно по-свински.

Я направляюсь в противоположный угол карцера, где находится красная кнопка вызова. Я нажимаю на кнопку. Я продолжаю ритмично давить на нее. Через какое-то время появляется охранник, и я без зазрения совести рассказываю ему о том, что видел. На одном дыхании. Даже не запинаясь. Когда охранник убегает, я невозмутимо сажусь на кушетку и принимаюсь изучать стену. Через несколько секунд включается сигнализация. Полностью зажигается освещение в саду. Три поросенка уже перелезли через стену. Я слышу полицейские сирены и ложусь.

 

38

Я их сдал. Уж чего-чего, а этого я от себя не ожидал. Я донес на своих товарищей по несчастью. Не раздумывая. Я не смог смириться с тем, что они спрыгнут со стены и пойдут своей дорогой, а я нет. Я вообще не могу смириться с тем, что все здесь, похоже, способны идти своей дорогой, а я нет. Это моя призрачная месть. Я предатель. Кидала. Стопроцентный эгоист. В моей голове не существует социального парадокса. У меня нет среды обитания. Я боюсь всего, что меня окружает, и лишь ошалело мечусь из стороны в сторону, как кошка, загнанная в тупик. Что от меня осталось? Неужели это я?

 

 

Глава пятая

39

Одиночная камера неприятна тем, что ты сидишь там наедине с самим собой. Стены и потолок выкрашены в желтовато-белый цвет. Цвет прокисшего молока с соответствующим запахом. В камере нет ни одного незакрепленного предмета. Здесь нет щелей. Нет краев. Нет мебели. Такое впечатление, что помещение вылеплено из монолита. Кровать и туалет выступают из стены. Здесь все как бы срослось друг с другом. Единственное инородное тело — это я.

Когда-то я читал комиксы об одной планете, заклятого врага которой заточили в яйцо. Яйцо поместили на самую высокую башню, окруженную самым широким рвом. В отсутствие врага на планете воцарился мир. Но после двадцати счастливых лет властелину планеты приснился кошмар: ему привидилось, будто опасный пленник сбежал. В ужасе властелин собрал всех своих советников. Никто, однако, не мог его успокоить. И проверить сон тоже было нельзя, ведь заклятый враг находился вне досягаемости.

Властелин сходил с ума от неизвестности. В конце концов, не послушавшись советников, он решил воочию убедиться в том, что пленник на месте. С помощью вооруженного до зубов эскорта яйцо удалось вскрыть. Страшный сон оказался в руку. Яйцо было пустым. Планету охватила паника. Началась гонка вооружений, была введена всеобщая воинская повинность, разгорались конфликты. Политическая нестабильность привела к гражданской войне. Двадцать счастливых лет канули в лету. Никто не вспоминал о мире, царившем на планете, пока все думали, что враг сидит в яйце. А сидел ли вообще кто-нибудь в том яйце? Существовал ли лютый враг на самом деле? Или же он был лишь олицетворением страха? И почему кто-то захотел вскрыть яйцо?

Вот и я сижу теперь в своем собственном яйце. В заточении с самим собой. Со своими мыслями. И одна мысль заглушает все другие: почему? Почему я? Почему здесь? Почему сейчас? То есть, конечно, я знаю, почему здесь сижу. Почему общество меня сюда упекло. Оно мне объяснило. Но все это было так нереально. Как будто речь шла не обо мне. Я даже ничего не почувствовал — ведь считал, что это сон. Каждую секунду мог прозвенеть будильник, который бы меня разбудил. Поэтому я и не вмешался. Я стоял и смотрел, как мой приговор приводится в исполнение.

 

40

На момент моего ареста осенью 2006 года так называемая заандамская методика допроса была десять лет как официально отменена. В период своего расцвета эта методика была гордостью голландских правоохранительных органов. Следователи со всего мира съезжались посмотреть, что представляет собой эта психологическая игра, и во время организованных экскурсий подумывали об ее применении у себя на родине. «Заандамская методика допроса» была постоянной мишенью для нападок со стороны «Международной амнистии»33  и других правозащитных организаций, поскольку вопиюще негуманная техника допросов нарушала все допустимые нормы. В частности поэтому в 1996 году тогдашний министр юстиции запретил эту методику. Неважно, что на практике голландские следователи плевать хотели на запрет. Главное, чтобы весь остальной мир поверил, что у нас все тип-топ.

Первую неделю моего ареста я только и делал что ждал, пока меня разбудят. Как правило, это происходило само собой.

— Добрый день. Хорошо спал? — следователь Коопман никак не мог взять в толк, что я прекрасно вижу, сколько времени показывает его «Свотч».

— День? Сейчас четверть пятого ночи.

— Ну да. Извини, что беспокою тебя в столь поздний час, но меня мучают кой-какие вопросы.

Я видел, как, повернувшись к одностороннему зеркалу, он снимает свои наручные часы. Из книг и фильмов я знал, что за таким односторонним зеркалом целая команда следователей и экспертов по коммуникации следит за ходом допроса.

    — Ничего, можете будить меня в любое время. У меня завтра все равно никаких важных дел.

По-моему, следователю Коопману нравился мой циничный юмор, но в полицейском участке он не мог позволить себе смеяться.

— Действительно. Поэтому… если ты не возражаешь, мы еще раз прокрутим всю историю целиком. Начнем с конца той вечеринки. Не стесняйся перебивать меня, если я вдруг что-то упущу.

В камеру вошла нацистского вида помощница Коопмана и принесла ему большую кружку кофе. Запах кофе заиграл на всех моих фибрах, пока я, коченея от холода, в одной майке сидел на шатком металлическом стуле.

— После вечеринки в сопровождении большойгоп-компании ты отправился в лес праздновать дальше. Ты положил глаз на двух девушек. Иммеке де Кроо

Коопман швырнул на стол фотографию. Это был детский снимок темноволосой девушки, демона. Явно десятилетней давности. На фотографии она позировала с отцом и матерью у одного из аттракционов в «Эфтелинге»34 .

— …и Наталию Поберски из Кракова, — Коопман достал еще одну фотографию. Девушку с белокурыми кудрями едва ли можно было опознать. Ее лицо, покрытое синяками, швами и царапинами, было буквально уничтожено. На тело были наложены многочисленные повязки, из-под которых виднелись следы крови. — Девушки узнали тебя и заявили, что именно ты в тот вечер искал с ними сближения. Сексуального сближения. Во время «afterparty» (Коопман жестом поставил слово в кавычки) ты перешел к действию. Обманным путем, предложив девушкам экстази, ты заманил их в глубь леса. Подальше от праздника. Ты начал приставать к светловолосой девушке и, когда она тебя отвергла, избил ее. Ее подруга, брюнетка, попыталась за нее вступиться, после чего ты ударил и ее, да так сильно, что та потеряла сознание. Блондинка продолжала сопротивляться, и ты, сперва изнасиловав, бил девушку до тех пор, пока она не перестала шевелиться. Ты фактически оставил ее умирать. До сих порвсе знакомо, не так ли?

— Пока мне знакомы лишь ваши фантазии, которыми вы неоднократно со мной делились. Вы еще будете пить свой кофе, или мне тоже можно сделать глоточек?

— Не «фантазии», а факты. У меня есть показания двух жертв. Я нашел твой ДНК, их ДНК и твою сперму. У тебя нет алиби, и твое единственное «заявление» заключается в том, что ты якобы ничего не помнишь, но ничего подобного никогда бы не сделал.

Кавычки Коопмана начинают действовать мне на нервы.

— Вас еще мучил какой-то вопрос? — я питаю иллюзию, что в состоянии раздражать Коопмана больше, чем он меня.

— Да. Вопрос такой: почему ты изнасиловал одну Наталию? Почему не Иммеке?

В таком духе допрос продолжался дни и ночи. Они пытались меня сломать, задавая одни и те же вопросы, обещая смягчить наказание, угрожая прессой и общественным мнением, демонстрируя жуткие фотографии и пичкая меня отвратительными историями. Причитающуюся мне три раза в день еду приносили в самые нелепые моменты суток. Ужин — сразу после ночного допроса, когда мне хотелось только одного — спать. А потом через час — завтрак. Обед я получал лишь к вечеру. Я потерял счет дням. Я не видел дневного света и перестал ориентироваться во времени. Для меня больше не существовало утра, дня или вечера. Единственной постоянной величиной было обвинение, которое они мне бросали.

 

41

А теперь я сижу в моем яйце. Наедине с собой, которого я, похоже, знаю все хуже и хуже. Наедине с обвинением, хроническим гулом жужжащим в моей голове. Почему весь мир думает, что я пытался изнасиловать двух девушек? Почему в этом убеждены все, кроме меня? У них есть доказательства. А если я честно призываю себя к ответственности, у меня в запасе лишь мое слово.

Раньше мое слово было для меня весомым аргументом. Раньше я ладил с самим собой. Но моя непоколебимая самоуверенность дала трещину, много трещин. Неужели теперь моему слову грош цена?

И если уж быть до конца откровенным, то почему я продолжаю настаивать на своей невиновности? В ту ночь я был нашпигован всем на свете. Моим последним собственным воспоминанием была картина в стиле «Алисы в стране чудес» в том лесу. Все остальные дыры в моей памяти заполнены научными, судебными доказательствами и моим единственным оправданием: я никому в жизни не причинял боли и даже не представляю себе, как можно обидеть живое существо.

Вот что лежит на весах моей личной богини правосудия. Разум против чувства. Что должно случиться, чтобы разум перевесил?

Одиночная камера-яйцо не дает мне продыху от себя. Меня закружило в водовороте мыслей, из которого не выбраться. Чем глубже я в него погружаюсь, тем больнее становится. Вопросы, как ядовитые стрелы, впиваются в мою непоколебимую самоуверенность. Я сам свой личный адвокат дьявола.

Если я ничего не помню, как я могу утверждать, что невиновен? Почему я так твердо уверен, что не способен на столь ужасное преступление? Потому что оно ужасное? Почему мне так страшно? Мне страшно оказаться виновным? Может, поэтому я ничего не помню? Потому что так удобнее? Может, я просто отключил свою память на время? Может, я боюсь разочаровать других? Разочароваться в самом себе?

Бешено ускоряющиеся вопросы сменяются паническими чувствами. И вот наконец приходит одна догадка, затмевающая все остальные и как кувалда вдребезги разбивающая остатки моих сомнений: если это может случиться с Хакимом, почему не может случиться со мной?

Меня охватывает паника. Часть моего сознания заражается этой догадкой. Сердце колотится как заведенное, страх выжимает из меня все соки. Я забираюсь в угол этого безотрадного пространства, но нигде не могу спрятаться. Не могу спрятаться от себя.

 

42

Не знаю, сколько прошло времени, перед тем как я снова открываю глаза. Первая мысль кажется маразматической: я еще жив. Я встаю и начинаю ходить из угла в угол. Я еще жив, и что дальше? Напрашивающийся логический ответ — пока ничего. Ничего не меняется. Я был виновен и виновен до сих пор. Весь мир и я знаем, что я пытался изнасиловать двух девушек. Это новая реальность. Единственная реальность. И сейчас мне надо выбирать.

Надо? Я должен радоваться, что у меня вообще есть выбор. Все останется как есть и моя прежняя жизнь не вернется? Или же стоит попробовать дать себе второй шанс?

Это даже не вопрос — в глубине души я уже знаю, что делать. Я чувствую. Я хочу бороться. Идти дальше. Встряхнуться и начать сначала. Ничто не останется по-прежнему из-за того, что я совершил, и эта мысль поселится во мне навсегда. Но в компьютерной игре моей жизни у меня несколько жизней. Что бы ни случилось, можно всегда начать с чистого листа.

 

 

___________________________

1 Перевод Ирины Михайловой.

Cookie monster — персонаж детского сериала «Улица Сезам». Здесь и далее примечания переводчика.

Гровер — тоже персонаж сериала «Улица Сезам».

Matthijs van Nieuwkerk — популярный нидерландский журналист и телеведущий.

5 Американский художник и скульптор.

6 Нидерландский художник и иллюстратор, автор персонажа «Миффи» (нидерл. «Nijntje») — маленькой девочки-кролика.

7 Американский музыкант, солист группы «Guns N’Roses».

Starbucks — американская компания по продаже кофе.

9 Река в Амстердаме.

10 Парк на юго-западной окраине Амстердама.

11 КОБРА (CoBrA) — европейское движение художников-авангардистов в 1949—1952 гг. Название было придумано Кристианом Дотремоном (Christian Dotremont) по первым буквам родных городов участников движения: Копенгаген (Ко — Co), Брюссель (Бр — Br), Амстердам (А — A).

12 Карел Аппел (1921—2006) — нидерландский художник, скульптор, график, входивший в группу «КОБРА».

13 Панический страх грязи.

14 Немецкая настольная игра.

15 «Босс всех боссов» — фраза, используемая сицилийской и американской мафией, для обозначения босса самой влиятельной мафиозной семьи.

16Jostiband Orkest — голландская музыкальная группа, состоящая из лиц с умственной отсталостью.

17 «Никто не сравнится с тобой» — баллада в исполнении ирландской певицы Ш. О‘Коннор.

18 Milli Vanilli — немецкая поп-группа.

19 Девочка, я буду по тебе скучать (англ.).

20 Libelle — голландский женский журнал.

21 К порядку! (англ.).

22 Вы не в порядке (англ.).

23 Возражение (англ.).

24 Дело закрыто (англ.).

25 Корнейль (1922—2010) — полное имя Гильом Корнелисван Беверлоо — нидерланд-ский живописец, график, скульптор, фотограф.

26 Ситуационализм — художественно-политическое течение в западном марксизме, возникшее в 1956 г.

27 Жак Деррида (1930—2004) — французский философ и теоретик литературы, основатель деконструктивизма.

28 Название сети голландских супермаркетов.

29 Голландская поп-звезда.

30 Провинция на севере Голландии.

31 Культовый американский фильм 1994 г., снятый режиссером Фрэнком Дарабонтом по повести Стивена Кинга.

32 Doe Maar («Ду мар» — нидерл. Давай!) — нидерландская поп-группа, популярная в начале 80-х годов.

33 Amnesty International — международная независимая неправительственная организация по защите прав человека.

34 Парк развлечений в Голландии.



Другие статьи автора: Строинк Михил

Архив журнала
№9, 2020№10, 2020№12, 2020№11, 2020№1, 2021№2, 2021№3, 2021№4, 2021№5, 2021№7, 2021№8, 2021№9, 2021№10, 2021др№4, 2021№11, 2021№12, 2021№7, 2020№8, 2020№5, 2020№6, 2020№4, 2020№3, 2020№2, 2020№1, 2020№10, 2019№11, 2019№12, 2019№7, 2019№8, 2019№9, 2019№6, 2019№5, 2019№4, 2019№3, 2019№2, 2019№1, 2019№12, 2018№11, 2018№10, 2018№9. 2018№8, 2018№7, 2018№6, 2018№5, 2018№4, 2018№3, 2018№2, 2018№1, 2018№12, 2017№11, 2017№10, 2017№9, 2017№8, 2017№7, 2017№6, 2017№5, 2017№4, 2017№3, 2017№2, 2017№1, 2017№12, 2016№11, 2016№10, 2016№9, 2016№8, 2016№7, 2016№6, 2016№5, 2016№4, 2016№3, 2016№2, 2016№1, 2016№12, 2015№11, 2015№10, 2015№9, 2015№8, 2015№7, 2015№6, 2015№5, 2015№ 4, 2015№3, 2015№2, 2015№1, 2015№12, 2014№11, 2014№10, 2014№9, 2014№8, 2014№7, 2014№6, 2014№5, 2014№4, 2014№3, 2014№2, 2014№1, 2014№12, 2013№11, 2013№10, 2013№9, 2013№8, 2013№7, 2013№6, 2013№5, 2013№4, 2013№3, 2013№2, 2013№1, 2013№12, 2012№11, 2012№10, 2012№9, 2012№8, 2012№7, 2012№6, 2012№5, 2012№4, 2012№3, 2012№2, 2012№1, 2012№12, 2011№11, 2011№10, 2011№9, 2011№8, 2011№7, 2011№6, 2011№5, 2011№4, 2011№3, 2011№2, 2011№1, 2011
Поддержите нас
Журналы клуба