Александр Хургин родился в 1952-м году в Москве. Большую часть жизнь прожил на Украине. С 2003-го живет в Германии. Автор десяти книг прозы, лауреат нескольких литературных премий. Рассказы переводились на немецкий, французский, английский, испанский, венгерский и другие европейские языки. Последняя публикация в «ДН» — рассказы, № 2, 2014.

 

 

 

Мокрый асфальт

 

Велосипедная дорожка пролегает сквозь парк. И Степан Ильич идет по велосипедной дорожке. По ней же едут велосипедисты. И люди на роликовых коньках тоже едут. Поодиночке и семьями. Туда и обратно. Палые листья застревают в роликах. Но они все равно едут. Заботясь о своем досуге и здоровом образе жизни.

А он идет и идет. Потому что парк длинный. И он по нему, по парку этому, идет. Думая, что гуляет. Хотя на самом деле он размышляет. Размышлять на ходу у него получается лучше, чем в состоянии покоя. Ненамного, но все-таки. Если это можно назвать размышлениями. Скорее, наоборот, он старается не думать. О том, что само думается. Бежит от думанья. Ну, то есть не бежит, а идет. Идет и дышит воздухом. Провожая взглядом обгоняющих его велосипедистов. И разговаривает сам с собой. О том, что семьдесят пять лет — это много. Но, во-первых, совсем не конец, а во-вторых, помирать не так уж и страшно. Он не первый день уже чувствует, что слово «навсегда» перестало пугать его своей неизбежностью и непоправимостью. Главное не думать о числах. И смотреть в будущее с оптимизмом.

Вон у него почти все зубы свои. За редким исключением. Никто в это не верит. Но они свои.

И бегает он по утрам, как конь.

И два раза в неделю ходит в бассейн. Где проплывает километр.

Старшая сестра Степана Ильича дожила до девяноста одного года. В смысле генов это плюс. Правда, брат умер в шестьдесят.

Но это ни о чем не говорит. Ему же не шестьдесят.

Ему семьдесят пять. Да, конечно — финишная прямая не за горами. При этом свои зубы, бег по утрам, бассейн.

И тем не менее, в голову лезет, что родиться оптимистом можно. Можно даже оптимистом жить. Но умирать оптимистом все-таки нельзя. Если ты, конечно, не полный идиот. А Степан Ильич не полный. Он и вообще идиотом никогда не был. Сволочью часто был, вором и мошенником был, бабником был. То есть был и остается по сей день. Поскольку по сей день у него есть действующая любовница.

И жена тоже есть молодая. Молодая в полном смысле слова. Потому что моложе Степана Ильича на сорок пять лет. Женился он на ней по любви. Влюбился лет десять назад — и, приложив много усилий, женился. А может, не десять, может, больше лет назад это было. Точно он, к сожалению, не помнит. С памятью у Степана Ильича в последние годы не все в порядке. Единственное, что его иногда подводит — это память.

Он пытается себя утешать, мол, по сравнению с другими моими ровесниками у меня еще все хорошо. И со здоровьем, и с женщинами, и даже с памятью. Потом сам себе задает вопрос: «А без сравнения?» И сам же себе отвечает: «Без сравнения  хуже».

Так что подробности любви своей самой последней он подзабыл. Это первую любовь помнят всю жизнь. А последнюю забывают мгновенно. Поскольку последняя любовь приходит с маразмом одновременно.

Но что женился он на девчонке — факт. Жена будущая, когда он предложил ей руку и сердце, долго смеялась.

Степан Ильич в ответ долго молчал. Слушая ее смех. Потом сказал:

— Каким все-таки смешным бывает то, что совсем не смешно.

— Бывает, — сказала будущая жена и фактически послала его:

— Найдите, — сказала, — себе пару в доме престарелых ветеранов.

На это Степан Ильич ничего не ответил, дав задний ход. И какое-то время обдумывал, как быть и что предпринять. А потом просто вызвал ее папу, который у него работал, перешел с ним на «ты» и сказал, что… ну, в общем, он нашел, что сказать. И от сказанного и обещанного у папы отказали все внутренние органы чувств, и он путем железных аргументов постепенно убедил дочку. Если не полюбить, так хоть выйти за Степана Ильича замуж. В общем, деньги сыграли тут свою роль. Не могли не сыграть.

Конечно, жена не знала, сколько у него по-настоящему денег. Он это не привык афишировать. Еще с тех пор, когда был цеховиком. И на территории ракетного завода, куда ОБХСС даже войти не мог, организовал производство фальшивого маргарина. «Да, были времена», — вздыхает Степан Ильич. И вспоминает, как таскал в авоське полмиллиона советских рублей. Завернутых в две газеты «Правда». Каждый день таскал. Потому что и на работе боялся их оставлять, и дома. Зато на первое мая он щедрой рукой нанимал катер, и вся его левая артель ехала по Днепру кататься. С парикмахершами, цыганами и прочими народными артистами Эсэсэсэр и Кабардино-Балкарии. И было это, когда его последняя любовь еще не родилась даже.

 

Друг Мироныч с самого начала ему внушал:

— Учиться, жениться, рожать детей, разводиться — все в жизни надо делать вовремя.

— Надо, — соглашался Степан Ильич. — Но это скучно.

— Ну тогда скажи ей, сколько у тебя бабла на самом деле, — советовал Мироныч. — Она сразу в тебя по уши влюбится.

А Степан Ильич ему отвечал:

— Я же хочу, чтоб она любила не мои деньги, а меня.

— Но ты учти, — говорил на это Мироныч, — что в случае чего и не любить она будет тебя, а не твои деньги. Этим кончится.

Не прав оказался Мироныч. Кончилось не этим. Кончилось все другим.

Степан Ильич жену спрашивал:

— Слушай, ну как ты могла?

А она:

— Да элементарно.

И припоминала ему любовницу, сауну и прочие старческие шалости. Которые Степан Ильич оправдывал просто: «Сколько, — говорил, — я еще проживу? Лет десять-двенадцать. Так надо успеть взять от жизни все, что от нее осталось». При этом лукавил он, конечно, бессовестно. Потому что умирать не собирался. Ну, так он себя чувствовал. Молодо и бодро. А подлость свою и вину перед женой — охотно признавал:

— Да, — говорил, — любовница — это свинство с моей стороны, но люблю-то я только тебя.

— И как тебе удается? — удивлялась жена. — Жить по отношению ко мне, как скотина, и при этом меня любить?

— Если бы мы с детства понимали, что ничего нельзя исправить, — объяснял жене Степан Ильич, — жить можно было бы совсем иначе. Но это понимание приходит ближе к концу. Когда с таким же успехом могло б и не приходить. И кстати, я все-таки никого тебе не родил.

Жена говорила, что не понимает, чего он так психует и что вообще такого ужасного произошло и случилось. Ну да, у нее родился сын. Но родился же, не умер. Чего по этому поводу так нервничать? На старости лет.

— Действительно, — говорил Степан Ильич, — сыном больше, сыном меньше…

Сыновей у Степана Ильича точно — хватало. От каждой бывшей жены по бывшему, можно сказать, сыну.

Да и от нынешней сына тоже ему засчитали. Как оказалось, по закону — за кем ты замужем, того и дети. Степан Ильич очень веселился, узнав подробности. Жена им в загсе говорила:

— Я мать, я знаю, кто отец моего ребенка!

А они:

— Это хорошо — бывает, что и не знают. Но это вы потом будете отцовство устанавливать и доказывать. А пока отцом можем записать только мужа вашего, официально признанного.

И главное, от денег отказались наотрез, дуры.

— Так значит, у меня теперь четыре родственничка? — веселился Степан Ильич.

Он детей своих всех родственничками называл, не иначе. Имея на то некоторые основания.

Например, старший его сын однажды проиграл в казино свою квартиру. Степан Ильич ему квартиру купил, а он ее проиграл. После чего подослал вооруженных бандитов — требовать денег.

Понятно, что ничего ему не обломилось, несмотря на бандитов — Степан Ильич и сам был, мягко говоря, причастен, — но осадок остался.

Средний случайный сын от второй случайной жены, тот вообще во всех анкетах, в графе «отец», пишет «умер».

Правда, младший, хоть и ненавидит Степана Ильича искренне, но никакой гадости ему за свои двадцать лет еще не сделал. Возможно, просто не успел. Ему Степан Ильич даже наследство собирается после себя оставить.

Первая жена по старой дружбе его воспитывает, мол, ты в зеркало на себя посмотри. Тебе о душе пора думать и о здоровье. А он смотрит в зеркало, кривляясь, произносит «да-а, из-мель-чал» и напоминает, что регулярно бегает и посещает бассейн.

— А после бассейна, — говорит первая жена, — в сауну. С любовницей или с девками.

Степану Ильичу возразить нечего, потому что это он тоже считает для своего здоровья полезным. А что такое душа, представляет себе слабо. И как о ней можно думать и беспокоиться, понятия не имеет.

Да и есть ли она, душа эта? И кто ее видел?

 

Ну, непрошеного отца Степан Ильич с лица земли стер. Еще до рождения ребенка. Начальнику налоговой позвонил: «Сделай, — сказал, — доброе дело, я в долгу не останусь». Степан Ильич, может, и не стал бы до этого опускаться. С высоты своего положения и полета. Но задело его за живое. Что изменяла жена с каким-то директором автосервиса.Который ему же, Степану Ильичу, и принадлежит. И директора этого он своими руками из ничего слепил. В память, можно сказать, о друге. В асфальт закатанном еще в девяносто третьем. Хотели Степана Ильича туда закатать, но он ухитрился своей участи избежать. А другу повезло меньше. Потому что не дозвонился до него Степан Ильич в нужный момент — чтобы предупредить. Пытался дозвониться, честно пытался — не получилось. Зато теперь как человек приличный поддержал в жизни его сынка. Одним из своих автосервисов руководить доверил. А он, значит, отблагодарил.

«Небось, в машине, — думал Степан Ильич, — или в кабинете на столе ребенка делали». И это его почему-то просто сводило с ума — то, что в машине или на столе. Вот он инапряг налоговиков. И директора этого тут же закрыли. Пока, конечно, на время следствия. А там видно будет.

Жена сначала ему угрожала. Говоря:

— Ты учти, проскочить без наказания не удается никому. Не все просто понимают, что происходящее с ними — это наказание и есть.

— И что ж такого со мной происходит, и кто это меня накажет? — спрашивал Степан Ильич.

— Да хоть бы и бог, — говорила жена.

А он отвечал:

— Лет семьдесят только и делаю, что жду его наказания. Никак не дождусь.

            Потом жена начала срываться. Кричала, что сука он и рогоносец, и старый подонок, а он слушал все это и радовался. Тому, что снова довел ее до истерики. Чувствовал себя последней сволочью, говорил «тебе вредно нервничать» — и опять радовался.

 

И сейчас, на этой прогулке, радость потихоньку начинает охватывать его. Медленно поднимаясь изнутри, из глубин организма. Неясная какая-то радость. Беспричинная. Он даже приплясывает, идя по велосипедной дорожке, и напевает что-то бравурное. От радости своей внутренней.

Ноги ступают по мокрому, а он идет, пританцовывая и похлопывая себя по бедрам, пока не слышит над собой:

— Де-е-е-д! — и, резко вильнув, его объезжает велосипедист.

Степан Ильич осматривается и обнаруживает себя прямо на проезжей части, посредине. Где все велосипеды и конькобежцы минуют его с трудом. Как препятствие.

— Простите, — говорит Степан Ильич в пространство и пытается посторониться. И делает два шага к обочине. — Простите.

И то, что его объезжают слева, он замечает, а что сзади несется гонщик-любитель, заметить Степан Ильич не может. Глаз на затылке у него нет. Гонщик, понимая, что тормозить на листьях бессмысленно, пробует проскочить справа, по обочине. И проскакивает. Только педалью задевает Степана Ильича сзади, ниже колена.

Если б не мокрые листья на мокром асфальте, Степан Ильич на ногах устоял бы. Это точно. А сейчас он видит, как мелькают перед глазами носки ботинок. Как кепка летит, вращаясь. Как садится на ветку птица.

Еще одно мгновение Степан Ильич силится понять, почему он все это видит.

Была бы у него в запасе лишняя секунда — он бы, конечно, все понял. А так — нет, не смог. Но может, оно и к лучшему.

 

 

 

Короткие рассказы

 

Метро

 

Я стоял в вагоне метро у двери. Стоял и ехал. Видимо, по кольцевой. Потому что давно. За дверью проносилась тьма. Густая и непроглядная.

Вдруг из тьмы в дверь постучали.

Я моргнул.

Постучали еще.

Я сказал:

— Войдите.

И сделал шаг назад. Вжавшись спиной в толпу.

Мужчины вошли. Отряхнулись на свету. Прищурились и спросили:

— Как дела?

Я задумался.

 

Главное

 

Плохо мне стало отчего-то. Отчего — даже не знаю. Очень долго было хорошо, а потом стало плохо. Видимо, кризис среднего пожилого возраста.

Просыпался в ужасе. Засыпал в нем же. И ужас мой был какой-то… некондиционный, что ли. Ни перед чем-то или, скажем, перед кем, а ужас как таковой, сам по себе ужас. И с ним, значит, я трудился и жил круглосуточно. Во сне, и то с ним. Наверное, от этого мне и было плохо. От ужаса.

И вот однажды на улице подошел ко мне человек. Весь в черной щетине. Он посмотрел мне в глаза. Обнял. Трижды крест-накрест поцеловал и сказал:

— Крепись, братан... И не бзди. Главное — не бзди.

После чего сел в желтый Порш Каейн и уехал.

С тех пор я креплюсь. И это вот… не бздю.

 

 

Любовь

 

«Все-таки мы любим друг друга, — думает Иван Петрович, успокаивая дыхание. — Конечно, любим. Иначе как бы мы прожили вместе двадцать лет? А мы прожили. Все друзья давно уже развелись и заново переженились друг на друге. А нам хоть бы что. Нет, у нас тоже всякое бывало. Но это не в счет».

В подтверждение его мыслей Елена Андреевна придвигается поближе, прижимается и прикусывает ему мочку уха. Она всегда так начинает. Всегда. И ему это нравится. Иногда она еще щекотно шепчет какую-нибудь дребедень.

Но об этом он уже не думает. И вообще ни о чем не думает. Потому что они опять любят друг друга. Причем она сегодня хороша, как никогда…

И уже окончательно проваливаясь в сон, он обнимает ее и говорит полушутя, хотя и восторженно:

— Твоими бы устами, — говорит, — да мед пить.

Она лежит на спине. Смотрит в потолок. Размышляет. Потом закрывает глаза и отчетливо произносит:

— Пропала жизнь…

 

 

Мизаэнтропия

 

По утрам он страдал. Потому что по утрам его мучило похмелье. Самое примитивное, вульгарное. Со всеми характерными прелестями и печалями.

И, конечно, видеть ему не хотелось никого. Совсем никого. До отвращения. Даже кота не хотелось видеть. Даже себя. Даже родных и близких.

Впрочем, ни родных, ни близких, ни кота у него давно не было. Но неблизких ему тоже видеть не хотелось. Поэтому приходилось сжимать всю свою волю в кулак и бороться со своим организмом. И побеждать в этой неравной борьбе.

Он подходил к окну. Брал дрожащими руками винтовку с оптическим прицелом и долго-долго в него смотрел. Потом жал на курок и опять смотрел. Жал и смотрел. Жал и смотрел.

 

 

Бельишко

 

Когда женщины выходят погулять, они обычно встречаются. Иногда с мужчинами, а иногда и друг с другом. И вот встретились случайно Алена и Федорченко, идут, беседуют.

— У меня новый бой-френд, — говорит Федорченко.

— Да? — говорит Алена.

— Да, — говорит Федорченко.

На что Алене ответить нечего. И она молчит. И Федорченко молчит. Но гордо. С чувством собственного превосходства над всеми. А особенно над теми, у кого нового бой-френда нет. И, значит, идут они так, гуляют и молчат. И проходят мимо секс-шопа. Федорченко говорит:

— Зайдем?

— У тебя же бой-френд, — язвит Алена. — Зачем тебе секс-шоп?

— Да не за этим, — говорит Федорченко, игнорируя Аленин юмор. — Надо бельишка прикупить.

— Бельишка? — удивляется Алена. — А почему в секс-шопе?

— Я всегда белье в секс-шопе покупаю, — говорит Федорченко. — Всем мужчинам нравится.

— Да-а? — опять язвит Алена. — А я знаю мужчин, которым нравится обычное женское белье.

— Извращенцы, — говорит Федорченко.

 

 

Обновление

 

Человек не может жить просто так. Человек должен меняться. В какую-нибудь сторону.

А я знаю, что должен — и ни фига. Из года в год. И ведь все меняются. Все. А я нет. Мне так и говорят: «Ты прямо как замороженный».

Ну, замороженный. И что теперь делать?

Мне говорят:

— Конкретно ничего тебе посоветовать не можем. Ты просто делай что-нибудь.

Я говорю:

— Что делать?

А они говорят:

— Да какая разница?

Подумал я, подумал и стал делать. Сбрил усы. Отрастил косичку. Сменил очки. Купил мопед. Женился. Вырвал зуб. Посмотрел в зеркало…

Не помогло.

 

 

Встреча

 

Я сразу понял, что мимо меня они не пройдут. И что внешность моя им не понравится. Это легко было понять. Моя внешность, она, считай, никому не нравится. За редким исключением. Но эти были явно из правила. Я по бейсбольной бите определил. Один из них биту имел бейсбольную. При себе. Хотя сложения был неспортивного.

Естественно, они встали передо мной, как перед травой, и перегородили собой все пути к отступлению. А наступать я и сам не собирался.

«Интересно, что им от меня нужно? — подумал я. — Денег, слава те господи, у меня нет, машины тоже. Чтобы лобовое стекло битой расхерачить. То есть предложить мне им особо нечего». Поэтому я и молчал.

Они тоже молчали. И молчание, как говорится, затянулось.

Наконец, тот, что с битой, сделал шаг вперед:

— Ты за геев или против? — спросил он. — Отвечай.

«Странный вопрос», — подумал я и ответил неожиданно:

— Я — вместо.

Они удивились. Потом посмотрели друг на друга недоуменно. Потом ушли.

Наверно, это был какой-нибудь соцопрос.

 

 

За стеклом

 

Мужик в окне появился внезапно. Так внезапно, что все вздрогнули. Появился и уставился на нас. А мы уставились на него. В неподвижности и в тишине.

Ждали-то мы председателя. В смысле, совета директоров. Из двери ждали. А появился этот. И в окне. Мы, конечно, не в небоскребе обитаем. Но все-таки.

А что, если это киллер? Или рейдер?

В общем, наверно, мы долго бы так сидели, оцепенев. Но дверь, как положено, отворилась, и вошел председатель.

— Начнем, — сказал он. Но тоже увидел мужика за окном.

— Что это? — спросил председатель.

— Мы не знаем, — ответили мы. — Вот, появился. Внезапно.

Председатель подошел к окну. И открыл его.

Мужик вежливо поздоровался.

— Ты кто? — спросил председатель.

— Я-то? — сказал мужик. — Я мойщик.

— Еврей, что ли? — спросил председатель.

— Та не, мойщик окон, — сказал мужик.

— Ах, окон? — сказал председатель. — Ну и как успехи?

Мужик загрустил, как-то скукожился весь и ответил:

— Не стяжал-с.

 

 

Прокрымнаш

 

Сняли мы, значит, с Петровичем девушек. В очень приличном месте и под очень приличную закуску. И продолжение банкета обещало нам много приятных минут. Но вдруг Петровича заклинило:

— Нет, ну объясни ты мне, — говорит, — как старший товарищ, зачем Путину Крым? Ну, зачем?

Девушки, само собой разумеется, тут же заскучали. Как только услышали ключевые слова, так и заскучали. И даже скисли. А я, конечно, мог ответить Петровичу адекватно, но передумал. Решил ответить достойно:

— У моего соседа Квасюка, — говорю, — который закончил свою жизнь в Гурзуфе (что к делу не относится), в Москве жили бабка и дед. Давно. Я тогда совсем пацаном был. То есть это эпоха расцвета деградации и упадка — «застой» другими словами. Так дед тринадцать лет лежал в параличе. И жизнь его состояла в том, что он с утра до ночи требовал у жены денег на вино. А ходил только в туалет — по стеночке. Но, когда приносили пенсию, он как-то отнимал у бабки свою долю и тратил по назначению. Жили они на первом этаже. Кровать деда стояла у окна. Летом он просто звал со двора мальчишек. Давал им два рубля и посылал в гастроном. Сдачу оставлял гонцам.

В этом месте Петрович навел резкость, догрыз крылышко своего «Табака» и говорит:

— Сеня, ты о чем? И понял ли ты мой вопрос?

Я говорю:

— Ты слушай. Да, так вот мать послала Квасюка в Москву с заданием. Уговорить деда поменять квартиру на Днепропетровск. Чтобы можно было за ним ухаживать. Поменять Москву на Днепр, причем с доплатой, в то время было проще простого. Но как Квасюк деда ни уговаривал, как ни убеждал — дед не соглашался. «Но почему?» — кричал Квасюк. «Не могу без Большого театру», — отвечал дед. Вот то же и с Крымом.

Петрович посмотрел на меня большими глазами и сказал:

— Не смешно.

— Чего уж тут смешного, — сказал я. — Тем более что девушки куда-то подевались. Ушли, как говорится, не расплатившись.

 

 

Дебри логики

 

Несколько лет назад Лучинский плюнул на все и уехал. Эмигрировал в Германию. Хотя из-за любви к Родине и не собирался. Но все поехали, и он поехал. Все не в смысле вообще все, а в смысле, все его родственники со стороны жены. А своих личных родственников у него кот наплакал, да и те дальние или незнакомые.

В общем, уехал он и там живет. И чувствует себя на чужбине без Родины нормально. Человеком себя чувствует. Хотя это, наверное, нехорошо. С точки зрения высокой морали патриотизма. И родственники его все тоже, кстати, живут и тоже нормально.

Особенно нравятся Лучинскому саксонские вечера. Когда тихо становится везде и свежо, и дневная усталость отступает. Обычно он выходит в такие минуты на балкон и там сидит. Отдыхая после рабочего дня и наблюдая закат солнца. Жена его в это время не трогает. Потому что понимает.

Сегодня Лучинский тоже сидит на балконе. И тоже наблюдает закат. И тут, значит, звонит тесть:

— Мать, — говорит, — не у вас случайно? С утра ушла и до сих пор нету, я волнуюсь.

Лучинский говорит:

— А чего волноваться? Тут вам не Малаховка. Не ограбят, кошелек из сумки не вытащат, по голове трубой не дадут.

Тесть какое-то время помолчал в трубке, а потом говорит:

— Жаль.

 

 

Литпроцесс

 

Гуляли третий день подряд. Оставаясь, между прочим, на «вы». Имен называть не буду. А профессии — один актуальный писатель, другой такой же критик. У писателя вышла книжка, и он невзначай предложил критику выпить водки.

— Давай, — говорит, — с горя. Тем более деньги есть.

Книжка, мол, ни при чем, а без горя русский писатель никак не может. И без выпить тоже не может. Не говоря уже про без денег.

Критик приглашение охотно принял. Но предупредил:

— Только писать о твоем говне я, — говорит, — не собираюсь. Учти.

— А кто говорит «писать»? — писатель удивляется. — Я говорю — выпить.

Ну и выпили. После чего подружились, как родные братья. Хотя и на «вы». И на третий день дружбы, когда до запоя оставалось рукой подать, писатель даже о жене заговорил искренне. То есть с критиком — о самом сокровенном и любимом заговорил.

— Знаешь, — говорит, — а жена меня называет современным Чеховым.

— Дура, что ли? — критик спрашивает.

— Просто она меня любит.

— Так я ж и говорю — дура.

И вот после этих слов критика, вполне, надо сказать, справедливых, писатель стал его незаслуженно бить. И бил усердно, долго и тщательно. Критик-то, он городской был житель, а писатель от самой сохи. Хотя и в прошлом. В результате за критиком приехала «скорая», а за писателем менты.

«Теперь он точно о книжке не напишет, — думал писатель, сидя в машине меж двух ментов, — или напишет какую-нибудь страшную гадость. Знаю я этих критиков насквозь».

 

 

Погоня

 

«Не уйти мне», — думал Босой. И думая так, продолжал продираться сквозь чащу. Из последних, можно сказать, сил. Где-то сзади взлаивали временами собаки. И голоса то возникали неразборчиво, то сходили на нет.

«Надо к реке выходить, — думал Босой. — Если не выйду — кирдык мне». Но реки все не было. Хотя она должна была тут быть. Обязательно должна. Босой не просто чувствовал это, он это твердо знал. И река таки сверкнула из-за кустов излучиной. Сверкнула и погасла.

Босой рванулся. Ветки ободрали лицо и руки. Первое, что он увидел с берега — лодка. Какой-то старик возился с цепью.

— Дед, — заорал Босой. — На тот берег!

Старик равнодушно кивнул.

— Спешишь?

Босой подбежал ближе и показал заточку.

— Что за река?

— Так Стикс это, — с перепугу старик почти лишился голоса.

— Стикс, хреникс, — Босой схватил цепь и потянул на себя. — Давай, дед, давай, а то дело плохо.

— Ну садись, — старик придержал лодку. — И не пси. Все могло быть гораздо хуже.