Роман. Окончание

Окончание. Начало см. «ДН» № 9, 10, 2014 г.

 

 

 

Часть III

 

Ящичек Пандоры

 

1.

 

Самолет мягко оторвался от земли и устремился в темное ночное небо. Не дожидаясь набора высоты, пассажиры устраивались поудобнее, задремывали, Мятлин же глазел в иллюминатор. На взлете он всегда цеплялся взглядом за земную поверхность, что уходила вниз; вот и сейчас наблюдал россыпь огней, мерцающих по ту сторону стекла.

— Огромный город… — проговорила сидящая рядом пожилая пассажирка. Несмотря на безупречное произношение, в голосе просквозил акцент, что на пражском рейсе было неудивительно.

— Пять миллионов жителей… — пробормотал Мятлин, не придумав ничего умнее.

— Половина населения Чехии, — отозвалась попутчица. Далее она сказала, что Петербург напоминает Прагу, наверное, своей потрясающей красотой, что ее сын Вацлаввлюбился в жительницу этого замечательного города, женился, они родили двух сыновей, и потому ей приходится летать сюда несколько раз в году. Еще она сказала, что зовут ее Тереза, и Мятлин тоже назвал себя. Почему нет? Банальная болтовня попутчиков: такие откровения не обязывают, зато дают видимость сближения, мол, человек человеку — друг и брат, если уж оказались в одном купе или кресла рядом. Ко всему прочему общение заглушало привычный страх. Леденящий, поднимающийся снизу, он захватывал ноги, живот, сковывал грудь и шею, и ни мягкий свет в салоне, ни приветливые улыбки стюардесс не могли растопить этот лед. Могучая железная машина не внушала доверия, словно отправлялся не в ближнюю Европу, а в космическую бездну без шанса на возвращение.

— Вы в порядке? — поинтересовалась Тереза. Мятлин ответил: все нормально. И уставился в иллюминатор. В светящемся море огней, убегавшем к невидимому горизонту, отчетливо различались абрисы Васильевского, Петро-градской, русло Невы… Знакомая топография, однако, не успокаивала. «Аэрофобия…», — вспомнилось словечко. Наверное, его мучил этот страх, хотя и поезда, если честно, не внушали доверия, да и автомобили тоже.

Сделав круг над городом, самолет почему-то не спешил взмывать под облака. Когда Мятлин сообразил, что пошли на второй круг, охватила тревога. Мимо торопливо прошагала озабоченная стюардесса, скрывшись за шторкой, где кабина пилотов. Когда туда же направилась ее напарница, тревога переросла в панику — что-то случилось! И точно: спустя минуту по трансляции передали: не закрываются шасси, поэтому кружим на высоте трех тысяч метров, выжигаем керосин, после чего посадка в Пулково (откуда взлетели десять минут назад).

— Цо си стало?! — округлила глаза соседка. Не сразу сообразив, что та перешла на родной язык, Мятлин хрипло ответил:

— Шасси…

— Цо то йе — «шасси»?!

— Это колеса… У самолета есть колеса, они не хотят складываться… В общем, мы никуда не летим.

— Мы не летим в Прагу?!

Не в силах ответить, он замотал головой.

— А-а… куда же мы летим?!

— Не знаю… — обреченно проговорил он, будто заключенный, который знал про смертный приговор и, наконец, его услышал. Не зря он боялся всего летящего, едущего, несущегося с дикой скоростью — эта сила гонялась за ним и таки догнала. Он представлял себя мухой на стекле, за которой некто невидимый, но безжалостный охотится с мухобойкой. Бац! Мимо… Бац! Опять не попали… Но удары мухобойки все ближе, и ты, муха, напрасно жужжишь и лихорадочно трепещешь крылышками, жизни тебе осталось на чуток!

Салон между тем наполнялся гулом, криками, одни вскакивали, другие, как Мятлин, вжимались в кресла. Публика была разношерстная, проскакивали английские словечки, чешские, а вот и русские матюги донеслись. И хотя обе стюардессы метались от носа к хвосту, пытаясь усадить в кресла ополоумевших пассажиров, им это плохо удавалось.

— We are done for!¹  — выкрикнули в хвосте, и тут же — звук падающего тела. Соседка наклонилась, чтобы выглянуть в проход.

— Там лежит женщина… — пролепетала Тереза, бледная, как чехол на кресле. Если бы она встала, то, наверное, тоже грохнулась бы в обморок, так что лекарства, вытащенные из сумочки дрожащими руками, оказались кстати. А Мятлин остро пожалел, что не заскочил в Duty-free. Обычно он приобретал фляжку Johnnie Walker, на двух- или трехчасовой рейс вполне хватало, но в этот раз решил пораньше пройти в самолет.

— Врач есть?! Среди пассажиров есть медики?!

Одна из стюардесс выкрикивала это срывающимся голосом, чем лишь усилила панику. Из передних рядов поднялся некто в берете и очках, его увлекли туда, где в отключкележала американка, а может, англичанка, в то время как салон продолжал тревожно пульсировать. Если помыслить трезво, ничего страшного не произошло. Ну покружат над городом, ну выжгут керосин, после чего, обезопасив себя, приземлятся в пункте отправления. Вот если бы шасси не выпустились в пункте прибытия, тогда и впрямь готовься к коллективным похоронам (хотя, бывает, и на брюхо самолет сажают).

Увы, трезво мыслить не получалось. Как и остальные насельники стальной сигары, что кружила в черном небе в трех километрах над матушкой-землей, Мятлин чуял близость гибели, ощущал дыхание смерти и если бы в иллюминаторе показалась каноническая картинка: череп, черный балдахин, коса на плече — он бы не счел это галлюцинацией. «Чем мы провинились?! — вырвался из груди мысленный вопль. — Разве эти люди — плохие?! Они хорошие; у них есть родители, супруги, дети, и лишать их близких — верх несправедливости!» Он не знал, к кому обращен этот глас вопиющего в воздушной пустыне; знал только, что бессилен что-то сделать, значит, должен заменить действие работой воображения.

Оно включилось помимо воли, как бывало в детстве, если очень хотел чего-то избежать. Сейчас он, Евгений Мятлин, а не какой-то Вася Пупкин (объявленные по трансляции имя-фамилия пилота выскочили из памяти) был командиром железной сигары. В этой сверхсложной машине что-то разладилось, но сила мысли была призвана устранить роковую ошибку, тот огрех в хитросплетении проводов и железных конструкций, что вел их в могилу. Гекатомба отменялась, потому что сломавшийся винтик чудесным образом вставал на место, шасси с характерным стуком складывались, и лайнер устремлялся к столице Чехии, чтобы через пару часов осуществить мягкую посадку. Не получается? О’кей, тогда покружим над городом, полюбуемся мириадами огней, темной невской излучиной (где еще такое увидишь?), после чего так же мягко, без малейшего толчка приземлимся на ВППпулковского аэропорта. Самолет оперативно меняют на другой, пассажирам приносят извинения, возвращая половину стоимости (типа моральные издержки), после чего реализуется сценарий номер один…

Только бездна, что разверзалась буквально в метре-другом под креслом, возражала против воображаемого расклада. Извини, говорила бездна, все будет совершенно иначе. Вместе с другими несчастными, набившимися внутрь этой небесной колымаги, ты грохнешься с высоты Монблана, чтобы твоих костей не нашли. Не хочешь?! Ну извини, сами наклепали летающих колымаг, я тут не виновата! Я нормальная бездна, даю вам возможность попрыгать-поскакать по не лучшему, но все-таки прекрасному миру, дожить до старости и мирно умереть в постели. Так нет же, вы сами спешите в меня провалиться! Прямо норовите ухнуть с концами, разбившись ли на самолете, утонув ли на теплоходе, про статистику автокатастроф я вообще молчу!

Воображение тоже не сдавалось, вытягивая за волосы Мятлина и летевший с ним интернационал. Оно служило бочкой масла, которую он в спешном порядке выливал на разбушевавшийся океан жизни. Или смерти? Привыкший к образам, мятлинский ум судорожно рыскал в поисках аналогий — тут и держащий небо Атлант всплыл (ни к селу, ни к городу вроде бы), и Давид, выходящий на бой с Голиафом. В роли Давида, понятно, выступала придуманная история с хорошим концом, в роли его противника — безликое мрачное нечто, грозившее стереть в пыль пару сотен человеческих существ. Вот только результат боя пока неясен: попадет камень в башку Голиафа, не попадет — одному богу известно.

Воспоминание о боге (Боге?), не раз обсмеянном агностиком Мятлиным, тут же обернулось волной покаяния. Зря насмешничал, вот божья кара за дерзость твою! Он даже был готов перекреститься, но отвлек полноватый пассажир, сидевший через проход.

— Эй, мужик! Коньяк будешь?

— Что?! — вздрогнул Мятлин.

— Вижу, тебе не очень… Выпей, полегчает.

Пассажир протягивал поллитровую бутылку. Сдерживая дрожь в руке (я же мужчина!), Мятлин с благодарностью принял подношение. Борясь с желанием тут же отхлебнуть половину содержимого, он великодушно протянул бутылку даме, похоже, впавшей в ступор.

— Декуйю… — она прокашлялась. — Это для меня крепко…

Лишь тогда с чистой совестью он залпом влил в себя грамм сто пятьдесят лекарства от аэрофобии, да и от фобии перед жизнью, если на то пошло.

Дальнейшее помнилось смутно: откачав упавшую в обморок, стюардессы вдруг засуетились, замельтешили, по проходу поехали каталки с закусками и вином, которое разливали, не экономя, лишь бы успокоить обреченных. Мятлин заполировал коньяк бутылкой сухого, с облегчением влившись в общую вакханалию бесконтрольного жранья и неумеренного питья. В другой раз он бы, по обыкновению, отстранился от стада, приникшего к дармовой кормушке, еще бы и поязвил на сей счет, но инстинкт выживания победил, превратив на время записного интеллектуала в частичку общей биомассы. Потом была долгожданная посадка, шатание в предполетной зоне «Пулкова-2», несколько рюмок в баре, перепившаяся пассажирка, снятая с рейса полицией и, наконец, другой самолет, благополучно поднявшийся на высоту десять тысяч метров и устремившийся в юго-западном направлении.

Из второго рейса, где тоже кормили-поили на убой, надо полагать, компенсируя моральные издержки, запомнился лишь бэйджик на лацкане стюардессы. Принимая очередной бокал, Мятлин зацепился взглядом за имя на пластиковой карточке: Лариса. Фамилию он читать не стал, чтобы не нарушать правил очередной игры воображения. Нетрезвый ум, нерезкий взгляд, и вот уже по проходу шагает она, благо фигурка у воздушной служительницы была такая же точеная, да и походка напоминала балетную, когда ногу выносят вперед, немного выворачивая носок. Выработанная в далеком детстве походка сохранилась у Ларисы до самой…

Ни до какой «самой»! Не было смерти, во всяком случае, он не видел ее мертвой, гроб был закрытый, а значит, она вполне могла сменить род занятий, наплевав на тайны жизни и уйдя обслуживать международные рейсы. А что? Вполне в духе времени, вояжи в зарубежье выгодны, а мир сейчас построен именно на выгоде.

— Вот ты чем занимаешься… — грустно усмехнулся бы Мятлин. — Значит, бросила биологию? Похерила генетику, забила на клеточные процессы…

— Похерила! — ответила бы та хлестко (характер — не род занятий, не сменишь просто так). — И забила. А ты недоволен? Брось, какие, к черту, тайны жизни? Ты же видел совсем недавно чавкающее стадо, что летело с тобой и заедало страх смерти халявной выпивкой и едой! Вот и вся тайна — ларчик, то есть, просто открывается…

— А помнишь, я называл тебя — Ларчик? И говорил, что ты, Ларчик, открываешься непросто…

— Опять играешь словами? Ну-ну. А насчет просто или не просто… Ты и не пробовал открывать.

— Как это? Я думаю…

— По-настоящему не пробовал. И твой вечный антагонист тоже не особо старался. Вы больше занимались собой, пыхтели, как два быка, стоящие друг напротив друга… А на меня вам было, по большому счету, наплевать!

— Нет-нет, начнем сначала! — мысленно замахал руками Мятлин. Это, в конце концов, его игра воображения, значит, и правила игры устанавливает он. Да и вообще это неправда! Он очень хотел открыть ларчик, а если не удалось подобрать ключик, тут не вина его, а беда…

— Лариса… — прочел он вслух шестибуквенную комбинацию на бэйджике.

— Что вам, пассажир? — остановилась обладательница имени.

— А голос другой… — пробормотал Мятлин.

— Чей голос?

— Неважно…

Он взял стюардессу за руку.

— И рука другая — холодная. Все другое!

— Да что с вами, пассажир?! — вырвала та руку. — Не надо вам больше пить!

И пошла по проходу, если приглядеться, совсем не балетной походкой.

В очереди на паспортном контроле он наблюдал усталые серые лица тех, «кто выжил в катаклизме». Впереди оказалась Тереза, сказавшая, что после этой ночи просто валится с ног. И добавила:

— Это Кафка какой-то… Знаете, кстати, что в Праге жил Кафка?

Мятлин усмехнулся.

— Знаю. Я прилетел на конференцию по его творчеству.

Первой обо всем узнала Жаки, выскочившая из включенного ноутбука, как черт из табакерки. Поселившись в апартаментах (Мятлин выбрал вариант с доплатой, чтобы не толкаться среди коллег в гостинице), он подключился к Wi-Fi и ушел в душ. Когда же вернулся, обнаружил тревожно мигавший значок, означавший получение послания.

«Ужжос, ужжос, ужжос! Чуть не расфигачился на своем самолете, и молчит!»

Скорее всего, Жаки выудила новость о самолете из Интернета. Мятлин отстучал ответ:

«Ну, ужас. Но не ужас, ужас, ужас!»

«Ржешь?! Это несмешно!»

«Не смешно — пишется раздельно».

«Пишецца», — встречно поправила Жаки, любившая олбанский извод русского языка. Мятлин тоже мог бы перейти на эту новомодную хрень (дурное дело — не хитрое), однако филологическое достоинство не позволяло падать столь низко.

«Ладно, что хочешь узнать?»

«Не напрудил ли ты в штаны? Если с такой высоты шмякнуцца — по клочкам будут собирать!»

«Сейчас кажется, что нет. Хотя… Жутковато было, конечно».

«Еще бы!»

«Но там было много людей. А скопом, как известно, помирать не страшно».

«Не факт. Помирать всегда не кайф».

«Я, собственно, и не собирался этого делать. Что-то подсказывало: все будет хорошо».

«Все будет хорошо — фуфлыжная истина для нажористых обывателей. А ты вроде как философ?»

«Вроде как. Но все равно изрядно выпил, пока кружили в воздухе».

«Еще бы!»

«Короче, ты хочешь знать правду?»

«А ты сразу не понял? Правду, правду и только правду! Колись, философ!!!»

Он колебался недолго, взявшись лихорадочно стучать по клавиатуре, благо подробности были живы, выпуклы и требовали немедленного воплощения. Текст никак не правился, он тут же выбрасывался в сетевое пространство. Хотя еще удивительнее было то, что участники переписки были друг с другом абсолютно незнакомы — визуально, во всяком случае. На страничке Live Journal перед носом Мятлина красовалось фото улыбающейся Жаклин Кеннеди; но кто скрывался за изображением, Мятлин понятия не имел.

Он тоже представал в чуждом образе, возникая пред очами Жаки в виде памятника Аристотелю. Он сам сделал это фото, когда был на конференции в Салониках, поймав в кадр сияние большого пальца левой ноги, отполированного прикосновениями тех, кто жаждал приобщиться к мудрости великого старца. Потому его и называли философом; он же предпочитал называть корреспондентку: Жаки. Какая разница, если общаются в личке? Мятлин вообще никакой реальной информации о себе не выкладывал и под маской Стагиритамог предаться таким откровениям, каких не позволял себе даже с закадычными собутыльниками.

«Аффтор, быстрее бей по клаве!» — возникла реплика в окошке обмена. Мятлин быстренько закончил фрагмент (объемный, надо сказать!) и кликнул на «Отправить». Ответа ждал долго, уже самому захотелось поторопить визави, и тут опять выскочила россыпь буковок. Жаки вволю поглумилась над америкосами, что возвращаются через Прагу на бюджетных рейсах, а потом грохаются в обморок! И Терезе досталось, лишь хозяин бутылки коньяка получил однозначное одобрение.

«Правильный чел. Мог бы в одно жало высосать, а дал другим расслабицца!»

«Согласен. Жалко, я забыл имя спросить».

«Патмушта напрудил в штаны!»

«Да нормально у меня было со штанами…»

«Напрудил, напрудил, напрудил!»

Но самый большой интерес вызвала история про бэйджик с именем Лариса. Мол, столько вдруг вспомнилось, перед глазами поплыли картины, — и Жаки этой щелкой в святаясвятых тут же воспользовалась.

«Хочу исчо про Ларису!»

«Что значит — исчо?!»

«Кто она, как выглядит, какой была любовницей. Мы ж договаривались писать по чесноку!»

Мятлин притормозил. Ему очень хотелось написать про Ларису — подробно, с тончайшими деталями, однако что-то сдерживало. Не стыд перед Жаки, довольно бесстыжей и до неприличия откровенной (за что и ценил). Мятлин берег этот материал для другого, он собирал его по крупицам, как скупой рыцарь свои сокровища, и вываливать содержимое сундука вот так, в никуда — совсем не хотел.

«Я тебе позже об этом напишу».

«Хочу сейчас!»

«Извини — позже!»

Последовала череда издевательских смайликов, но вскоре Жаки сменила гнев на милость, попросив описать заоконный пейзаж. Это была ее привычка — узнав об очередном перемещении Мятлина, она всегда просила описать то, что виделось из окна.

«У меня за окном Вышгород. И Карлов мост».

«А подробнее?»

«Это один из самых красивых видов в мире!»

«Подробнее!»

На следующие минут двадцать Мятлин сделался пейзажистом, которому дали задание описать видимую картину вербально. Закончив (по ходу работы «аффтора» постоянно теребили и подстегивали), он утер пот со лба и в очередной раз отправил послание. «Прям Гоголь!» — одобрили усилия. После чего неожиданно задали вопрос насчет воображаемой истории, которая может менять ход событий. Он действительно в это верит? Или прикалывается?

«Я прикалываюсь».

«Нет, ты веришь в эту фигню! А почему? Неужели ты считаешь, что спас самолет?!»

Помогла ли в этот раз его выдуманная история, Мятлин не знал. У него с детства осталась привычка включать в критических ситуациях воображение, каковое могло, по идее, горы сдвигать. Но с определенного момента одновременно включался тормоз, и связан он был вовсе не со смертью блатного вожака, предсказанной (запрограммированной?)Мятлиным. Зема — человеческий мусор, годом раньше или позже он все равно отправился бы в мир иной, такова железная логика судьбы. Тут же было нечто другое, некая боязнь вкупе со стыдом и чувством вины; связывалось это, опять же, с Ларисой, а тут существовали информационные табу.

«Я очень хотел спасти самолет, — написал он после паузы. — Но в первую очередь хотел выжить сам»

«Вот! Свою задницу спасал! За честность — пять баллов!»

Однако пора было в музей Кафки, на другой берег Влтавы...

 

2.

 

На конференции Мятлин сделался «ньюсмейкером» — происшествие попало в новости на TV, и его участник автоматически стал центром внимания. Транслируя в очередной раз историю, Мятлин умалчивал о животном страхе, не отпускавшем вплоть до посадки: в его изложении эпизод выглядел даже комично, а сам он был остроумен и находчив (если и напугался, то самую малость). И ему верили; и опять он убеждался в том, что событие и его версия — очень разные вещи.

Общаясь, он отмечал тех, с кем можно нескучно провести время за кружечкой пива. Среди новых лиц была отмечена Дарья Кладезь: вначале в программе (глаз зацепился за фамилию), затем во время знакомства. Дарья не покоряла эффектной внешностью, но была вполне миловидна. Не фонтанировала остротами и репликами, зато общения не чуралась. Золотая середина, что и было нужно: яркая внешность или острый ум отпугивали, он интуитивно шарахался от таких женщин, потому что — водоворот, омут, засосать может, а оно ему надо?

Приехавшая из Берлина Дарья докладывала в первый день. Она перевела для какого-то русского издательства несколько глав биографии Кафки, одну из них, посвященную отношению писателя к институту брака, и подвергла анализу. По ее словам, писатель благоговел перед этим институтом, хотел быть и мужем, и отцом, что однозначно доказывает рассказ «Одиннадцать сыновей». Однако в жизни ему не довелось сделаться ни тем, ни другим, помолвка с Фелицией, как известно, закончилась быстрым разрывом, после чего последовали роман «Процесс» и рассказ «В исправительной колонии», где однозначно прослеживаются мотивы самонаказания. Автор вроде как бичует себя за нерешительность, неуверенность, неумение дать любимой счастье, что косвенно подтверждает версию о мазохистских наклонностях.

Полемике по поводу мазохизма развернуться не дали — регламент не позволял. Тему удалось развить на фуршете, где выставили вино, пиво и местные кнедлики. Мятлинаккуратно оттеснил Дарью в уголок, для начала обыграв фамилию, дескать, вы просто кладезь бесценной информации. И хотя фамилия оказалась от мужа, пыл не охладился. Как показал более тщательный обзор, других претенденток на легкий романчик не было, а без оного поездка — не поездка, так, болтология вкупе с головной болью от пьянок.

— Что же главное в этом феномене: мазохизм или гениальность? Где курица, а где яйцо? Или, может, эти два качества органично уживались в Кафке?

Мятлин бомбардировал ее вопросами, Дарья же посмеиваясь, пригубливала вино. Насчет курицы и яйца она не знает, а вот место в Берлине, где произошла помолвка Франца сФелицией Брауэр — знает. И бывший отель Askanischen Hof, где спустя несколько месяцев случился разрыв, тоже знает, даже может это место показать.

— Приедете в Берлин — покажу!

— Приехать в Берлин… — Мятлин сделал вид, что задумался. — А как же муж с такой звучной фамилией?

— Как говорят у вас в России — объелся груш. Мы развелись пять лет назад.

В тот момент и возникла уверенность, что все состоится. Если женщина столь легко говорит (а призналась она без малейшего намека на переживание) о разрыве с мужчиной, то она не только свободна — она хочет сближения. Потом была прогулка по вечернему Вышгороду, открытое кафе с видом на Влтаву, одним словом, романтик, который не стоило тут же опошлять постельными делами. Проводив Дарью до отеля, расположенного в Градчанах, Мятлин вернулся в свои апартаменты в Старе Място и тут же завалился спать.

На второй день звучал его доклад о Новом Замке. При всем величии Кафки его сумрачный гений не мог предвидеть появления этого Замка — невидимого и в то же время существующего. Это виртуальный Замок, размытый по поверхности планеты, бегущий по проводам, пронзающий эфир, и имя ему — Мировая паутина. Вы не можете обнаружить хозяина Замка, как не было его и в знаменитом романе. Всплывающие на поверхность Цукербергеры, Касперские и прочие Биллы Гейтсы не в счет, это господа Кламмы, лишь намекающие на принадлежность к власти, но не олицетворяющие ее. Кто же тогда олицетворяет власть? Кто двигает рычагами? Как ни странно, никто, а если точнее, двигает нечто. Этот Замок создали люди, однако то, что в итоге получилось, имеет нечеловеческую природу, что развязывает руки нынешним романистам. Такой жанр, как киберпанк, родился из предощущения тотальной механизации, из предчувствия заката биологического человека. «Матрица» в каком-то смысле выросла из Кафки, хотя ни автор книги, ни братья Вачовски, сделавшие на ее основе популярный кинопродукт, похоже, этого не осознавали…

Месседж вызвал оживление в зале, кто-то даже зааплодировал, однако обсуждение столь экстравагантной, по выражению ведущего, точки зрения было предложено перенести в кулуары.

Усевшись на место, Мятлин выкрутил регулятор громкости наушников, в которых бубнил синхронист, и погрузился в благодатную тишину. По счастью, в зале работал Wi-Fi, он подключился к Сети, чтобы обнаружить мигающую иконку: хочу общения! Открыв страничку, увидел скорбное лицо Жаклин Кеннеди. Похоже, это было фото после убийства супруга-президента (а может, после кончины супруга-миллиардера), то есть Жаки демонстрировала, что не в духе.

«Ты хде?»

«На рабочем заседании».

«А почему молчишь?»

«Так со мной все в порядке».

«Неинтересно — когда в порядке».

«Тебе опять нужен аварийный самолет?!»

«Нужен! Чтоб он загорелся, потом упал, но чтоб ты при этом остался жив».

«А остальные?»

«По барабану остальные, я их не знаю».

«А меня знаешь? Ты же меня никогда не видела».

«Зато я тебя чувствую. Даже догадываюсь о твоих желаниях».

«Да что ты говоришь!»

«Ты наверняка хочешь кого-нибудь трахнуть. Хочешь ведь?!»

«Ну, даешь!»

«Точно хочешь! И есть кого? Там же стопудово одни старые вешалки!»

Мятлин бросил взгляд влево, чтобы увидеть в конце ряда точеный профиль Дарьи. С такого ракурса она выглядела более выигрышно: анфас лицо было грубовато, а тут дажедурацкие черные наушники ее не портили.

«Не все вешалки, есть помоложе».

«Тогда флаг в руки, философ! Плюнь на скукотищу своего заседания, тащи в койку ту, что нравицца!»

Сетевая подружка всегда была, по ее собственному выражению, отмороженной, но тут был важен контекст. Если бы почтенные ученые мужи узнали о содержании переписки, в зале раздался бы возмущенный гул, и на пяти языках (конференция была международной) прозвучало бы единогласное: «Вон!! Изгнать нарушителя конвенции!» Да и Кладезь вряд ли одобрила бы такие вольности…

Когда Мятлин еще раз посмотрел на Дарью, то обнаружил встречный взгляд. Ее губы тронула усмешка, после чего, отвернувшись, она обратила глаза к сцене. «А может, и одобрила бы, — подумалось. — Сама ведь тоже думает, наверное, не о докладах…»  

Спустя полчаса выяснилось, что она поддерживает его особую позицию. Фигурант их исследований, в конце концов, тоже стоял наособицу, лишь после смерти сделавшись классиком, а при жизни был изгоем!

Об этом и многом другом говорили, гуляя по старой Праге.

— И Ян Гус занимал особую позицию, верно? — говорил он, стоя перед памятником в центре Староместской площади. — Хотя, говорят, тут не только его — еще кучу народу сожгли?

— Да, в 17-м веке здесь казнили 27 знатных протестантов.

— Тоже за особую позицию?

— Можно сказать и так. Вот эти белые кресты на брусчатке нарисовали в память о них.

— 27 знатных протестантов… — Мятлин внезапно засмеялся. — Почти как 26 бакинских комиссаров!

— Бакинские комиссары? — удивилась Дарья. — Кто это?

Он вскинул брови.

— Мы филонили уроки истории?!

— Просто я эмигрировала еще в детском возрасте. И школьные уроки забылись, как страшный сон.

— Это хуже, чем страшный сон. Это Кафка какой-то!

Вспомнив скандал с завучем, он поведал о том, как едва не был изгнан из школы из-за невинной, можно сказать, реплики. Анекдот рассмешил Дарью, и он выдал следом еще несколько баек, закрепляя успех.

Часы на площади смотрели, уже обнявшись. В окошке проплывали фигурки апостолов, крутил головой турок, дергал за веревочку скелет, Мятлин же скользил рукой по женской пояснице, опускаясь все ниже. Дождавшись финального петушиного крика, они нырнули в переулок, чтобы вскоре оказаться перед домом у Карлова моста, где на третьем этаже замечательная двухкомнатная квартира с шикарным видом из окна.

Дарья оказалась старательной. Пройдя через немалое количество партнерш, Мятлин научился разделять их на а) никаких, б) старательных, в) отдающихся по вдохновению. Первых, по счастью, в его практике насчитывалось немного, но и третьих, к сожалению, по пальцам можно было перечесть. Основной контингент случайных или долговременных постельных связей отмечался добросовестным исполнением обязательной программы, на произвольную, увы, у большинства пороху не хватало. После вроде как страстных объятий и содроганий полагалось выразить дежурное восхищение процессом (хорошо было, правда?), однако без вдохновения блюдо оказывалось пресным, недосоленным, что ли, и возникал вопрос: как часто понадобится его употреблять? До финала их болтологии оставалось еще три дня и, соответственно, три ночи, что вполне можно было выдержать (хотя в Берлин — если бы пригласили — он вряд ли бы поехал).

— Говорят, ты чуть не разбился, когда сюда летел? — внезапно спросила Дарья.

— Такой финал не исключался.

— Страшно было?

Мятлин сделал вид, что задумался.

— Экзистенциальные моменты, — раздумчиво проговорил он, — отмечаются целой гаммой чувств. Причем довольно противоречивых.

Дарья рассмеялась.

— Ты не на конференции! Я задала простой вопрос: было страшно?

Но Мятлин опять вывернулся, уведя разговор в сторону.

Он сам удивлялся тому, что с живым человеком не смог перешагнуть порог откровенности, а вот с виртуальной Жаки — перешагивал без проблем! По ходу утреннего сеанса связи давешняя партнерша оказалась разложена по полочкам, просвечена рентгеном, после чего с биркой на шее была отпущена на свободу (пока). Визави подстегивала («Аффторжжот!», «Хочу исчо!»), и он не жалел «клаву», стуча по ней, как дятел. В этом исторжении из себя слов было что-то неприличное, грязное и одновременно до жути притягательное; а причина подобной «гаммы чувств» крылась в пластиковом ящичке с экраном и клавиатурой. Ящичек был подлинным кладезем, он представлялся волшебной шкатулкой, таящей в себе невиданные возможности…

В последующие два дня Мятлина не оставляло ощущение необязательности, если не сказать — бессмысленности происходящего. Выходящие на трибуну довольно сухо и рационально препарировали чувства и намерения того, кто гулял по жизни с содранной кожей; они копались в исподнем пражского невротика, принюхивались, развешивали белье на веревочках, приклеивали бирочки, не забывая отмечать: он был великий писатель. А вот если бы рядом не оказалось Макса Брода, тогда как? Сжег бы закомплексованный гений свое наследие («Аффтор жжот!»), и не было бы никакого великого Кафки! И бесчисленных диссертаций не было бы; и конференций, куда приглашают на халяву болтологов-филологов со всего мира; и грантов.

Эта категория научных людей напоминала персонажа, увековеченного в пражском памятнике писателю. Некто в шляпе и с вытянутым вперед пальцем (подразумевалось, что это Кафка) восседал на ожившем костюме. Костюм вроде как облегал чье-то тело, но головы не было, руки тоже отсутствовали, и создавалось впечатление, что внутри — пустота. Вот и они вроде как оседлали пустоту, изымая из нее, впрочем, вполне ощутимые дивиденды.

Может, потому и вспоминалась Лариса? В последнее время та начала все чаще оживать в памяти: занимала мысли, влезала в сновидения, и поделать с этим Мятлин ничего не мог. Очередной глюк догнал на Карловом мосту, когда вместе с Дарьей слушал музыкантов. Репертуар предлагался на любой вкус, от джаза до Баха, а уровень исполнителей явно говорил о наличии консерваторского диплома. Неожиданно в поле зрения возник силуэт молодой женщины в белом брючном костюме. Балетная «кичка», покатые плечи, стройные ноги… И ведь не был пьян, как в самолете, а устремился следом; музыка сделалась тише, а толпа, заполнявшая мост, будто превратилась в теней.

— Эй, ты куда?!

Окрик Дарьи заставил обернуться.

— Здесь чардаш!

— Кто?!

— Не кто, а что! Венгры замечательно чардаш играют!

— А-а… Очень интересно.

Он проводил глазами силуэт. На время морок оставил, чтобы догнать в ночные часы: он тискал и мял женское тело, через осязание пытаясь оживить в памяти ту, что являла собой одно лишь вдохновение. С ним такое случалось, спустя пару лет после трагедии Мятлин даже закрутил с одной из приятельниц Ларисы из института цитологии. Та и не догадывалась, что была лишь ступенькой, что призвана приблизить к другой женщине — лишь удивлялась тому, что партнер всегда выключал свет, да еще и шторы задергивал. В темноте можно было отпустить воображение на волю, создать химеру и самому же в нее поверить. И пусть получалось не очень (оригинал не заменишь бледной копией), он время от времени повторял эксперимент…

Эксперимент закончился неудачей: он так и не догнал ту, чей образ им завладел. Не высший класс оказалось воображение, Мятлин — не Кафка, что Дарья почувствовала.

— Ты где-то далеко, — сказала, откинувшись после ласк, что ничем не закончились.

— Я близко, — вяло возразил он. — Протяни руку — и достанешь.

— Думаешь? А вдруг…

Дарья выдержала паузу.

— Что — вдруг?

— Вдруг я протяну руку — и наткнусь на пустоту?

Неожиданная реплика сбила с толку. Почему-то подумалось: хорошо, что в номере темно. Его физиономию (он буквально чувствовал это) свела судорога — то ли от страха, то ли от стыда, а такую мимическую игру посторонним лучше не видеть. Он ведь и сам иногда чувствовал внутри леденящий вакуум, будто из него вынули не только душевную субстанцию, но и всю требуху: легкие, печенку, сердце… В такие минуты он являл собой тот самый оживший костюм, когда реален лишь силуэт, а наличие чего-то внутри — под большим вопросом.

Расставались с прохладцей. Мятлин искоса поглядывал на часы внизу большого электронного табло и ждал, пока Дарья поставит ногу на ступеньку автобуса «Прага—Берлин». Она же не спешила ставить, вспоминала прошедшие дни, смеялась (натянуто), а финальный поцелуй смазала, чмокнув Мятлина куда-то в шею.

— Пиши мне на e-mail, — сказала, хотя до этого просила звонить. Мятлин послушно кивнул, подумав, что e-mail лучше, потому что безличнее. Голос выдает, да и разговор обрывать не всегда удобно, а цепочку значков на экране ты можешь оборвать в любой момент.

Вылет опять был ночной, оставалась уйма времени, и он решил убить его привычным способом. Жаки наверняка изнывала от тоски, потому что ее философ коварным образом исчез из поля зрения. А нечего давать дурацкие советы! Флаг в руки! Тащи в койку! Обо всем этом Мятлин планировал написать с блеском, с иронией и, естественно, предельно откровенно. Тут-то вдохновения хватало; а если еще бутылку «Бехеровки» поставить рядом с ноутбуком…

Внутри что-то щелкнуло, когда готовился отослать первый пассаж. Мятлин наставил курсор на «Отправить», приготовился кликнуть, но внезапно сдвинул мышку в сторону. Налил в рюмку зеленой пахучей жидкости, выпил — и опять отправка не состоялась. Ужас вползал в него медленно: захватил ноги, поднялся к животу, сдавил сердце. С чего он, собственно, взял, что Жаки — это милашка со средним интеллектом, каковой можно безбоязненно сливать то, что течет по трубам внутренней канализации? Она может быть кем угодно, даже особью мужского пола! Хуже всего — если особью из числа врагов; но ведь и «друзья» могли покуражиться над Мятлиным, который всегда был себе на уме и с Urbi etOrbi общался, как правило, иронически. Ату записного ирониста! Залезем ему в штаны, вытащим тайные мыслишки и порочные желания, благо он сам их предоставит на блюдечке с голубой каемочкой!

Он опять не мог мыслить здраво, как и в самолете. Теперь обуял страх перед черным ящичком с экраном — в нем могла храниться бомба, способная напрочь уничтожить его реноме и растоптать репутацию (какая-никакая, но она таки была!). «Ящичек Пандоры…» — подумал Мятлин и еще раз налил «Бехеровки». Местный ликер, однако, не успокоил, с каждой последующей рюмкой страх охватывал все сильнее. Эти ящички только с виду ручные, на самом деле их наполнение загадочно, и на что способна эта клятая мировая паутина — одному богу (точнее, черту!) известно…

На экране в рамочке красовалась традиционная реплика: «Ты хде?» Только Жаки осталась без ответа. Выключив компьютер осторожно, будто в нем и впрямь гнездилась «адская машина», Мятлин взялся собирать вещи. Дух Кафки взял в плен и не собирался отпускать. Мятлин с подозрением приглядывался к таксисту, что вез в аэропорт, будто этот молчаливый чех мог залезть в его мозг, чтобы провести инвентаризацию мыслей. И в аэропорту, протягивая паспорт на регистрацию, он боялся, что доброжелательная служащаяавикомпании, окинув его проницательным взглядом, громогласно заявит: «Позор Евгению Мятлину! В черный список его, не пустим больше этого монстра в Шенгенскую зону!»

Добив «Бехеровку» еще в номере, он не забыл про Johnnie Walkerа, так что перелет почти не помнил. Дух ожил дома, когда, ввалившись в три часа ночи в квартиру, он плюхнулся на диван и, не раздеваясь, отключился.

В том кошмаре за ним, как за его тезкой из знаменитой поэмы, гонялся оживший памятник. Только не кумир на бронзовом коне, а Кафка верхом на костюме. Он гонялбедолагу по безлюдной Староместской площади, и напрасны были взывания к медному Яну Гусу, равно как и к 27 погибшим протестантам — памятники, похоже, сговорились. Метнувшись к часам с движущимися фигурами апостолов, он обратил взор вверх.

— Защитите! — возопил. — Это ж прямая ваша обязанность — защищать невинных от нечисти!

Движение фигур остановилось, даже скелет повернул череп в его сторону, а турок перестал качать головой.

— Это кто невинный?! — раздался сверху голос апостола Петра. — Ты, что ли?! Ну, насмешил! Ты виновен!

Остальные фигуры закивали головами, мол, виновен, а как же! А скелет проскрежетал:

— Если виновен, начинайте процесс!

— Эй, какой еще процесс?! — вскрикнул растерявшийся Мятлин.

— Тот самый… — плотоядно усмехнулся турок. — Только подсудимого будут звать не К., а М. За что его будут судить? Это неважно, важно — что М. виновен!

Памятник между тем приблизился вплотную, и Мятлин наконец разглядел, что наверху сидит Дарья Кладезь, а оживший костюм — не кто иной, как Жаки. Именно такой, безликой и жуткой, и должна быть госпожа инкогнито, а тогда ничего хорошего ждать не приходится…

Он побежал дальше, пытаясь скрыться в переулках, но за спиной по-прежнему слышалась звенящая поступь памятника. Не уйти! Выскочив на Карлов мост, он услышал зажигательный чардаш, что играли венгры, взялся было плясать (зачем, спрашивается?!), а памятник уже тут! Значит, надо на другой берег, потом ступеньки Вышгорода, еще ступеньки, и вот уже какой-то Замок (не тот ли?), куда он вбежал в последней попытке скрыться от монстра.

Большой зал Замка оказался заполнен людьми. Приглядевшись, он узнал в них участников конференции, на которой недавно выступал. Когда памятник ввалился следом, Кладезь ловко соскочила с костюма и устремилась к трибуне.

— Обвиняемый доставлен!

Проговорив это, она подняла колокольчик и трижды в него позвонила.

— Теперь начинаем процесс! Где первый свидетель обвинения?

Оставшийся в дверях костюм поднял рукав, мол, я!

— Очень хорошо. Кому, как не вам, уважаемая Жаки, знать всю подноготную М.? Сам все выложил, трепач сетевой… Еще кто?

Когда в дальнем ряду поднялась мужская фигура, Мятлин с удивлением узнал старого (ну очень старого!) знакомого. Что здесь делает Самоделкин?! То есть Рогов?!

— Я протестую! — вскинул он руки. — Никакой он не свидетель! Он тоже обвиняемый, если на то пошло!

— Ну, это не вам решать, ху из ху. У нас ведь еще один свидетель найдется. Точнее, свидетельница.

Дарья всмотрелась в зал.

— Свидетельница, вы здесь?

— Здесь! — ответил голос, который Мятлин узнал бы из тысячи. А потом повторилось то самое: балетная кичка, покатые плечи, стройные ноги, только теперь никакой ошибки не могло быть. Когда она выходила к трибуне, сердце упало вниз, выкатившись из Мятлина, будто яйцо, прямо на каменный пол.

— Обвиняемый, — строго проговорила Дарья, — вы потеряли сердце!

— А оно ему не надо! — влез (влезла?) костюм-Жаки. — Раньше нужно было о нем думать!

Лариса двигалась к трибуне, а Мятлин чувствовал, как жизненные силы покидают его — нужно сердце или нет, а жизнь без него останавливается. «Не успеют…» — подумал он, падая на пол…

 

3.

 

Погружение в прошлое начиналось со дня похорон, служивших своеобразным рубежом: до того была одна жизнь, после — другая. Именно похороны врезались в память, а не известие о гибели в страшной катастрофе под Уфой, когда в низине сошлись два состава, и скопившийся там газ превратился в огненный смерч, за несколько секунд унесший сотни жизней. То было событие мирового масштаба (такая гекатомба!), и дикторы СМИ вещали об этом несколько дней. Ему же запомнилось не трехзначное число жертв — запомнился лакированный гроб, мать в черном и совершенно седой отец, вдруг возникший на похоронах. Светлана Никитична не могла скрыть застарелой ненависти к тому, с кем давно рассталась. Она не дала ему сказать слово у гроба, а когда отец задержался на могиле, скомандовала водителю: едем на поминки! Растерянная физиономия этого высокого породистого мужчины тоже запомнилась: в расстегнутом пальто, он стоял по щиколотку в снегу, провожал глазами автобус, и холодный ветер трепал седые волосы…

Загадка заключалась в том, что воспоминание не умерло, хотя по закону жанра под названием «жизнь» должно было погрузиться в пучину повседневности и благополучно забыться. От той жизни отделяла целая эпоха, вместившая десятки новых знакомых, два брака, несколько мест работы, множество поездок — уйму всего! А поди ж ты, былая привязанность оживала в памяти все отчетливее, даже сказочная Прага не усмирила воспоминания.

Почему-то запомнилось ощущение сиротства, что внезапно накрыло после поминок. Знакомая до мельчайших подробностей квартира со шторами-маркизами, натюрмортами на стенах, хрусталем в стенке — вдруг начала растворяться в воздухе, исчезать, ведь даже если он появится здесь на девять дней, на годовщину, прежней атмосферы не застанет. Не будет их разговоров, ее фирменного кофе со сливками, телевизора, куда утыкались оба, если вспыхивала ссора… На Чайковского не было безоблачно, но сюда тянуло, и не одногоМятлина. Только теперь делить нечего, а значит, тень тоже вряд ли объявится. Он тогда вышел на балкон, где обычно курил, дожидаясь ее реплики «чего застрял?» — а потом упорно совал в рот одну сигарету за другой в ожидании, что свершится чудо, и реплика прозвучит опять.

Воображение служило противовесом жуткому «ничто», которое вползало в душу, вымораживая внутренности и перешибая хмель. Порой думалось: может, она не погибла? Тела он не видел, хоронили в закрытом гробу, и мать могла имитировать похороны, чтобы избавить дочь от тягостной двусмысленности, в коей та пребывала. Он не раз слышал от Светланы Никитичны: «Буриданова ослица» — намек на невозможность выбора, что было чревато отсутствием нормальной семьи, детей и т.п. А тогда на что угодно пойдешь, чтобы вытащить кровинушку из болота, куда та угодила в юном возрасте, а с годами увязла еще сильнее. И хотя фантазия была кощунственной, становилось легче, «ничто» отступало, и ледышка внутри начинала оттаивать…

Не так часто они встречались (слава богу!), в основном дуэль проходила заочно или вообще в шпионском варианте, как это было в столице советской Эстонии. Мятлинникогда в жизни не помчался бы туда, где по улицам города-стилизации разгуливают Рогов с Ларисой — это было бы унижением. Но она сама позвонила, мол, вечером еду в Таллин.

— А мне зачем сообщаешь?

Во время повисшей паузы показалось, что Лариса на том конце провода мучительно усмехается.

— Думала, тебе тоже захочется. Надо же когда-то ставить точки над i.

Фактически его приглашали, потому и рванул на вокзал, схватив в кассе едва ли не последний билет.

Он представлял себя кем угодно — от графа Монте-Кристо до Ивана Карамазова, но Джеймсом Бондом стал впервые. На нем был черный кожаный плащ, длинный шарф, голову украшала шляпа-стетсон (настоящий шпионский прикид). А с учетом местного колорита нетрудно было вообразить себя где-нибудь в Швейцарии, исполняющим секретную миссию. В крошечном историческом центре найти Ларису с Роговым не составило труда. Надвинув шляпу на глаза, он мог пройти мимо, кося глазом на парочку, или встать на другой стороне улицы, чтобы курить и исподволь наблюдать, как они сидят в кафе. Чувствуя его присутствие, Лариса нервно озиралась, этот же простофиля ни сном ни духом не догадывался, что каждый их шаг под надзором. Случалось, Мятлин шел им навстречу, зарыв нос в шарф, а на глаза надвинув шляпу, грубо задевал соперника плечом, чтобы услышать в спину: «Поаккуратнее можно?!» Он не оборачивался, удаляясь по заполненной праздным людом улице, чтобы спустя час в зале кирхи Нигулисте, на органном концерте сесть на два ряда сзади и сверлить взглядом затылок Ларисы. «Обернись! — приказывал он мысленно. — Немедленно обернись!» В те дни на экраны вышел фильм Лилианы Кавани«Ночной портье», и можно было воображать себя героем Дирка Богарда, наблюдавшего на концерте за бывшей возлюбленной, каковая должна с ним сбежать от глупого мужа. Как и в кино, Лариса чувствовала его взгляд, но оборачиваться было неудобно. Потом они двигались к гостинице, и Мятлин двигался следом, чтобы на пороге «Олимпии» быть остановленным швейцаром: есть визитка? Нет? Тогда, «таракой, тосфитанья!» В этот момент в сердце стучал пепел Клааса, и он готов был по пожарной лестнице взобраться на небоскреб, чтобы ввалиться в гнездышко в самый неподходящий момент и обломать любовникам кайф.

В той «бондиане» вообще проглядывало что-то рогожинское: иногда во время слежки (нелепой, если разобраться) хотелось выковырять из старинной мостовой булыжник и, запустив в затылок Рогову, однозначно решить вопрос. То есть рано или поздно терпение должно было лопнуть; и оно таки лопнуло на выставке цветов, где Мятлин выскочил, как цветочный дух, из-за гигантской корзины с хризантемами, чтобы схватить ее за руку и увлечь к запасному выходу. Фильм «Ночной портье» вспомнился еще раз, когда остались на сутки в его гостиничном номере. Зайдя в ванну, Лариса вскрикнула, чтобы вскоре выйти оттуда с обмотанной полотенцем ладонью. Полотенце набухало кровью, но вместо того, чтобы перебинтовать ладонь, Мятлин слизывал кровь языком, а Лариса хохотала, правда, хохот был какой-то жутковатый; потом она повалилась навзничь, и он входил в нее, а кровь стекала на сиреневую гостиничную простыню, и почему-то их это абсолютно не волновало…

Из той эпопеи запомнилось, как выбирали подарок. Мятлину взбрело в голову купить ей что-то на память (подразумевалось: на память о том, как хитроумно он объегорилРогова). Предлагал сувениры, шмотки местного производства, она же потащила обратно на выставку.

— Вот это подари, — указала на невзрачный цветок.

— А что это?

— Орхидея-фаленопсис.

— Может, лучше розы?

— Нет, мне нужно это. Купишь?

 Подарив орхидею, он собрался провожать ее на вокзал, но по дороге Лариса исчезла. И хотя разыскать ее было нетрудно, он не стал этого делать — уехал в Питер. Победное чувство испарилось, поездка представлялась чудовищной глупостью, а сам он выглядел полным идиотом.

Остальная жизнь тоже вспоминалась порой, пусть и не так остро. Вспоминался университет, лекции любимых профессоров, всячески поощрявших молодого филолога, что жадно осваивал материк под названием «мировая литература». Если Мятлин чего-то не читал, он расшибался в доску, чтобы достать неизданную или раритетную книжку. За что получил прозвище «Женька-энциклопедист». Он читал то, с чем и профессора не всегда были знакомы. А если и были, то помалкивали в тряпочку — не каждая книга служила ступенькой вверх, за некоторые можно было запросто покатиться по служебной (а заодно и социальной) лестнице вниз, чтобы оказаться в резервации для неудачников. Даже записные факультетские вольнодумцы предпочитали умеренность в высказываниях, они крепко держались за свои места, что «энциклопедист» и осознал примерно к третьему курсу. После чего заскучал, стал искать другие пути, обретя их в лоне независимой культуры. «Виват, андерграунд! Мир подвалам, война казенным аудиториям!» Под этими лозунгами он встретил перемены в стране, к окончанию университета став едва ли не в оппозицию к тем, кто его поощрял и поддерживал. Опознав ниспровергателя устоев, профессура сменила отношение к прежнему любимчику, но заваливать не стала. Не в духе времени было уничтожать на корню свежие ростки, так что диплом после небольшого скандала состоялся, и в аспирантуру (хоть и в другом заведении) он поступил, и диссертацию защитил. Вот только работать на одном месте долго не мог — то скука одолеет, то коллеги начнут раздражать, то личные отношения разрушат карьеру, начавшую налаживаться.

Его две женитьбы оказались дежурными, неяркими и закончились известно как. Что любопытно: переживая очередной разрыв, он всегда сравнивал ощущения с главнымразрывом, ведь очередная супруга тоже уходила из жизни навсегда, в каком-то смысле умирала. Но наблюдал лишь бледную копию той смеси боли, тоски, стыда и еще черт знает чего, пережитого после гибели Ларисы. Своих жен он довольно быстро просчитывал, понимал внутренние пружины их просьб, капризов и т.п., а вот про Ларису такого сказать бы не смог. Может, просто не успел? Обзаведись они общим бытом, детьми, погрузись в обывательскую стихию — он бы сумел ее понять? Теперь не выяснишь, поезд ушел, точнее, направился в сторону Уфы, а там…

В последнее время чувство вины стало обретать извращенные какие-то формы. Кажется, после приезда из Таллина он едва не возопил, воздев руки к небу: доколе?! Уберите ее от меня, пусть исчезнет! Адресовалось обращение непонятно кому, но желание было искренним, если не сказать — жгучим. Ему хотелось замазать эту страницу биографии, опрокинуть на нее склянку с чернилами, чтобы ни одна буковка не прочитывалась. А лучше всего вообще вырвать страницу и сжечь! «Пусть она исчезнет!» — на время сделалось заклинанием, мантрой, которая повторялась иногда даже вслух, после чего, как водится, включалось воображение, не знающее ни руля, ни ветрил. Перед глазами мелькали некие катастрофы, воображались несчастные случаи, когда никто не виноват (трагическая случайность!), зато итог закономерен.

Он не считал, что вообразил в подробностях гекатомбу под Уфой, однако и обратного утверждать бы не стал. С течением лет все чаще стало казаться, что выдумка сыграла роль, заклинание сработало, а значит: встать, суд идет. Видение после возвращения из Праги было вернейшим тому подтверждением, апофеозом сюрреализма, в который погрузилсяМятлин, не отличавшийся склонностью к самоистязанию. Тем не менее, застарелая рана саднила, кровоточила, и требовались какие-то способы лечения.

Терапия обрела форму почеркушек: набросков, эпизодов, разбросанных по обрывкам бумаги, по файлам компьютера, или вывешенных в Сети под псевдонимами. Ничего целостного, так, черновой портрет безымянной героини. На время помогло, но недавно нахлынули новые фобии, как будто в его сугубо личную историю влезал кто-то еще. Да, он вел себя безответственно, откровенничал с незнакомками (незнакомцами?) из сетевого эфира, только дело было не только в этом. Интуиция подсказывала: рядом появился кто-то другой, и он затаскивал Мятлина в ад, выражаясь философски. Ведь ад, как сказал Сартр — это другие…

 

4.

 

Пребывая в хорошем расположении духа, Мятлин, наконец, ответил Жаки, уже неделю его домогавшейся. Зря он тогда испугался, девушка была без второго дна, она тосковала и, дождавшись ответа, засыпала его «чмоками» в виде ярко-красных женских губ.

«Куда пропал, философ?! Молчишь, как рыба об лед!»

«Я работал».

«А я страдала! Может, даже плакала!»

«Скажешь тоже…»

«Ладно, не плакала. Но мне было скучно».

«А со мной весело?»

«С тобой тоже скучно, патамушта долго не отвечаешь. А над чем ты работал?»

«Над статьей».

«Над какой статьей?»

«Ты вряд ли это поймешь».

«Философ, забаню! Колись немедленно: о чем статья?»

Мятлин задумался, затем отбарабанил:

«О фаллическом начале».

«Это от слова "фаллос"?»

«Ага».

«О-о, ты считаешь, я не пойму?! Очень даже пойму! Я люблю фаллическое начало, философ! А еще больше люблю фаллический конец!»

Оценив остроумие собеседницы, Мятлин внезапно захотел увидеть ее воочию. Прикоснуться к ее коже, провести рукой по волосам, почувствовать их запах… Он едва не предложил это, но вовремя одумался. Еще в начале виртуального диалога договорились: никаких встреч и анкетных данных, только откровенно-сокровенные истории и желания. Приколы (любимое выражение Жаки) тоже приветствовались, и он, поразмыслив, выдал в эфир ту бредятину, что накрыла после прилета из Праги.

«Круто! — оценили пассаж. — Особенно про сердце. Может, оно действительно тебе не нужно?»

«Может быть. А тебе нужно?»

«Не, без него прикольнее!»

Но вскоре опять проснулся страх: перед глазами вставали бесчисленные «ящички Пандоры», соединенные между собой невидимыми нитями, и в этой гигантской паутине возникал он, Мятлин, в виде попавшей в тенета мухи. Не так давно он докладывал научному сообществу, мол, хозяина паутины нет, тут каждый червь и раб, и одновременно — царь и бог. Однако в его воображении хозяин обнаруживался, паук где-то сидел, подтаскивая к себе бессмысленно трепыхавшуюся муху.

Он уже собрался отключаться и пить снотворное, когда звякнула почта. Оказалось, прислали приглашение на юбилей — 25 лет школьного выпуска. Стиль был провинциально-высокопарный, мол, глубокоуважаемый Евгений Батькович, Вы окажете нам честь, если посетите наш праздник, который состоится тогда-то в школе, которую Вы окончили. Вы достигли больших успехов в жизни, пишете серьезные научные работы, участвуете во всероссий-ских и международных конференциях, поэтому организаторы праздника хотели бы попросить Вас выступить на юбилейном мероприятии.

Послание было трогательным и одновременно нелепым. Судя по фамилии директора, подписавшего приглашение, руководство школы сменилось (прежнее начальство вряд ли пригласило бы). Откуда узнали адрес? Возможно, на сайте «Одноклассники», где Мятлин год назад отметился, тут же сбежав. Следы в Сети, однако, стереть непросто, они множатся и ветвятся, разлетаясь по планете, а тогда, родной, изволь пожаловать на торжества. Или хотя бы отписаться, дескать, благодарю покорно, дорогие педагоги, спасибо, что не забыли, но по причине сугубой занятости моя речь, исполненная ностальгии по замечательным (лучшим в жизни!) школьным годам на юбилее не прозвучит.

Заканчивая набивать вежливый отказ, он получил еще одно послание:

«Едем на празднег?»

Адрес был незнакомый, а подпись вообще отсутствовала. Судя по стилю, реплика могла быть приколом Жаки, но та не знала личной почты — Мятлин для нее был кантовской «вещью в себе», человеком без лица. Тогда кто написал? Кто-то из одноклассников? Пряжск остался в прошлом, из старых знакомых его навещал разве что Клыпа, заделавшийся «бизнесменом»; а сам он в городе детства был семь лет назад, на похоронах матери…

Он не ожидал, что разволнуется. Мало ли кто, кому и что напишет в этой, по Маршаллу Маклюэну, большой деревне? Пиши, губерния, нынешнее тотальное экраномарание — лишь следствие поголовной грамотности. Но доводы не убеждали. Он нутром чуял паука, который где-то в отдалении тянет за паутинку. Муха не видит его, но понимает: паук есть, и хозяин ситуации, конечно, он. Были же еще послания, бравшиеся вроде ниоткуда, но цеплявшие личную жизнь, говорившие о том, что автору что-то про Мятлина известно. А тогда — аккуратно кликнем на «Завершить работу» и закроем прямоугольный светящийся глаз, что внимательно нас изучает. Спи, машина, баюшки-баю, а я (если сумею) забудусь тревожным сном неврастеника.

Выход в реальный мир произошел не сразу. Наступающее утро проявило книжные стеллажи, занимавшие две стены, музыкальный центр в углу, картины и фотографии на стене. В однокомнатном жилье, доставшемся после развода, интерьер был продуманным, но, как выражался Мятлин, с двумя белыми пятнами. Первое пятно — пустая тумбочка по диагонали от тахты, где в «приличных домах» находится телеящик. Располагая средствами, он пока не решался приобрести модную плазменную панель. Последняя супруга очень любила сериалы, они просто в печенках сидели; и хотя имелся еще канал «Культура», кинопоказы с Гордоном и т.п., превозмочь идиосинкразию к слову «телевизор» Мятлин не смог.

Второе пятно красовалось справа от фотографии матери. Именно она приезжала обустраивать гнездышко ветреного сыночка и поначалу водрузила на это место портрет единокровного отца. Тот давно пропал в своем уральском регионе, то ли спился, то ли был убит — Мятлин особо не интересовался. Умом он понимал, что родителей не выбирают, только детскую обиду так и не преодолел: что-то было украдено у него, чего-то было недодано. Или отпугивал пример неудачной судьбы? Сам-то Мятлин числил себя удачливым: ученая степень, место преподавателя в коммерческом вузе, публикации, зарубежные гранты, поездки... Но почему-то не отпускало ощущение шаткости этого всего, будто он мог в одночасье потерять наработанное годами, оказавшись у разбитого корыта, как тот, со слезящимися глазами, что возник однажды на пороге пряжской квартиры.

 Белое пятно, тем не менее, являлось визуальным укором и провоцировало на то, чтобы его закрыли. Выпив чашку кофе, Мятлин взялся рыться в кипе фотографий, чтобы выбрать себя, любимого. Ага, вот снимок после защиты диссера. Здесь он молод, в волосах ни малейшей седины, а в лице уверенность и целеустремленность. Сейчас уверенности поубавилось, зато появились круги под глазами, белые нити в черной шевелюре… «Едем на празднег»? Увы, любые праздники (юбилеи особенно) уже имели оттенок горечи, пятый десяток все-таки, пора к земле привыкать.

Дела служебные воспринимались в этом контексте без пафоса, как тяжкая обязанность. Мятлин взглянул на часы и, вздохнув, засобирался на Университетскую набережную. Требовалось отнести распечатку статьи на филфак, и эта необходимость удручала, если не сказать раздражала. Один щелчок мышки — и статья улетела бы по e-mail, однако профессор Клименко не считал нужным приобщаться к прогрессу, а значит, тащи на кафедру бумажную версию, каковую если и прочтут, то через месяц, а потом еще и откажут в публикации.

Тоненькая стопочка листов, лежавшая на краю стола, смотрелась анахронизмом, символом старообрядчества. Не зря Клименко дали прозвище Аввакум: неистов был профессор в защите консервативных идей, ни дать ни взять — опальный протопоп. «Я не пользуюсь электронной почтой! — отмахивался он от любого, желавшего наладить связь через Интернет. — На кафедру приносите ваши труды!»

Яблонская соткалась из воздуха, когда Мятлин ожидал открытия кафедры. Сотрудники почему-то не спешили появляться на рабочем месте, и тут она со своими прыжками на грудь, лобзаниями и громогласным хохотом, из-за чего сновавший по коридору университетский люд с удивлением на них оглядывался.  

— Чего тут забыл, Женечка?! Изменщик коварный, ты же променял альма матер на теплое местечко, а все бегаешь на кафедру? Статейки в «Вестник» таскаешь? Ну, конечно, вот очередная!

С этими словами она выхватила стопочку из рук Мятлина и принялась бесцеремонно листать.

— О-о, фаллическое начало! И в роли фаллоса — техника?! Это новое слово, Мятлин! А главное, ты прав! Техника нас буквально изнасиловала и продолжает насиловать ежедневно, если не сказать — ежечасно! Но ты все-таки изменщик. Хочешь, как говорят в народе, и рыбку съесть, и сесть?

Она опять захохотала, причем как-то утробно, что удивляло. Телосложением Яблонская напоминала тростинку, а звуки издавала как оперная певица с необхватной грудной клеткой.

— Потише можно?! — попытался урезонить Мятлин. — Изменщик… Сама-то давно из Штатов?

— Буквально на днях. Но мои полставочки в родном универе сохраняю, и за это ничтожное вознаграждение продолжаю сеять разумное-доброе-вечное. Не молюсь, короче, Мамоне, как некоторые!

— Что ты говоришь?! Америка сделалась божьим царством, выходит?!

— В Америке, как ты знаешь, мои маменька с папенькой, а старичков навещать — святое дело!

— Может, ты сама сделалась святой? А? Святая Мария Яблонская — неплохо звучит!

На Мятлина посмотрели с прищуром.

— Главное, чтобы ты в святые не подался. И не утратил это самое… Фаллическое начало!

Когда она опять захохотала, Мятлин запечатал эту иерихонскую трубу ладонью. По ходу разговора он оттеснил ее в закуток возле буфета, где можно было не особо стесняться. Их колкости вообще были дежурными, на самом деле оба явно обрадовались случайной встрече, каковая вряд ли оборвется в университетском коридоре.

— Хорошо пахнешь, Женечка, — сказала Яблонская, освободив рот. — Как всегда, впрочем.

— Ты еще помнишь, как я пахну?

— А то ж! Надеюсь, и ты не забыл?

— Не забыл, не забыл… А ты, кстати, собралась сеять разумное-доброе-вечное? Или уже свободна?

— Уже свободна. А ты разве не будешь дожидаться Клименко?

— В следующий раз! — махнул рукой Мятлин. — Надо отметить встречу, не возражаешь?

Яблонская не возражала. Ей только требовалось зайти в книжную лавку, оставить книгу какого-то американского филолога, а дальше она даже согласна где-нибудь выпить, хотя пить в такое время суток — очень не по-американски!

Провожая ее, Мятлин говорил, что от штатовских привычек пора отвыкать, а сам прикидывал: в какое кафе забрести? Их «встреча на Эльбе» закончится известно чем, но до этого будет продолжительный треп, много смеха, шуточек, подколов: с Яблонской вообще было интересно, она только на первый взгляд напоминала бесцеремонную базарную бабу, а так — ума ей было не занимать. Она была права — Мятлин действительно сбежал с филфака. Он устроился в менее престижную контору, зато с четкой ориентацией на модные «тренды», а это значит, что постоянно капает денежка, поступают приглашения за рубеж, то есть жизнь можно считать налаженной.

Когда зашли в полуподвал, где располагалась лавка, Яблонская исчезла в глубине, а Мятлин обратил взоры на книжные корешки, что выстроились на многочисленных полках. Картина почему-то навевала уныние — наверное, из-за огромного количества печатной продукции, заживо похороненной в этом колумбарии. Каждый корешок — как отдельное захоронение в общей могильной стене; человек тратил здоровье, время, можно сказать, жизнь положил на создание книжки, и вот название красуется на полке, будто надпись на плите, прикрывающей прах!

«И могильщик тут же…» — подумал Мятлин, обнаружив бродящего вдоль полок Гену Бытина, который вглядывался в корешки, после чего делал какие-то записи в своем блокнотике. Бывший однокашник, подавшийся в издатели и сделавший на этом неплохое бабло, то ли изучал продукцию конкурентов, то ли отмечал книжки своего маленького, но крепкого издательства. Хотя в данном случае он был, скорее, зверем, бегущим на ловца.

— Не дошли рученьки, не дошли… — заюлил Гена, услышав заданный вопрос. — Где время взять, Женечка? Посмотри, сколько моих тут расставлено! А сколько стучится в ворота? Возьми денежки, говорят, мы согласны за свой счет, только издай, Гена! А ведь у Гены есть вкус, согласись. Он тоже в аспирантуре учился…

— Но соскочил. И ушел в бизнес.

— Что делать? — развел руками Бытин. — Ты ведь тоже захотел хлеба с маслом, потому и устроился в правильное место.

— Ладно, не о том речь. Когда прочитаешь?

— В самое ближайшее время! Ты ведь принес не полноценный продукт, так? Только фрагмент?

— Понравится — принесу остальное.

— Понимаю, понимаю… А это что? — указал он на листки в руках. — Еще фрагмент?

— Статья для Клименко.

— Старик еще заведует «Вестником»? Отстаивает свой последний бастион?

Мятлин не успел ответить, потому что налетела Яблонская, тут же взявшись подтрунивать над Бытиным.

— Вот кто у нас Мамоне-то молится! Вот кто акула капитализма! А ведь хороший мальчик был, да, Женя? По Тургеневу диссер хотел защищать, надо же! И где теперь, Геннадий, ваши «Вешние воды»? Где ваша «Клара Милич»? Продали, за грош продали певца заливных лугов и дворянских гнезд!

Бытин опять развел руками.

— Извините, Маша, такова наша волчья жизнь. Но если вы лично принесете книгу, обещаю серьезную скидку. И Женя получит скидку, когда донесет остальные фрагменты своего… Романа, верно?

— Вроде того… — неохотно отозвался Мятлин (при Яблонской тему развивать не хотелось).

— А  Женя заделался романистом? — встрепенулась та. — Очень интересно!

 — Никем я не заделывался, — пробурчал он. — И вообще нам пора идти.

Идею посетить кафе Яблонская отвергла, мол, хочу к тебе в гости! Когда зашли в магазин, она первым делом ринулась к полкам с винно-водочной продукцией, в раздел «Виски». Мятлин протянул руку за бутылкой Johnnie Walker, однако спутница указала на Jameson.

— Я этот сорт люблю. Может, возьмем две?  

Выпивка была ее слабостью, Мария еще в студенчестве, будучи под градусом, отжигала так, что едва не вылетела из университета.

— Одной хватит! — решительно сказал он.

— Но ведь запас карман не тянет…

— Знаем мы твои запасы. Тут литр, в конце концов!

Она таки взяла прицепом 0,25 того же виски, хитро улыбнувшись: я свободная американская женщина, не могу за счет мужчин выпивать!

Ее развезло быстро: Мятлин глазом не успел моргнуть, как увидел перед собой Иду Рубинштейн — так он когда-то назвал Яблонскую, обнаружив телесное сходство с той, кого изобразил на знаменитом «ню» Серов. Тонкое, ломкое, с просвечивающей кожей тело обладало, тем не менее, фантастической сексуальной энергией, коей хватило бы на трехпышнотелых кустодиевских купчих.

— Ну, чего сидишь?! Пошли на тахту!

Мятлин усмехнулся.

— Свободная американская женщина сама тащит в койку мужчин?

— А то ж! Не затащишь вашего брата — он же заснет после третьей, проверено!

В ее худосочном теле словно работала динамомашина, заряжая заодно и партнера, так что Яблонскую можно было помещать в разряд тех, кто отдается с вдохновением. Или кто очень сильно старается, создавая иллюзию вдохновения, что было, пожалуй, точнее. Она выгибалась, хрипела, будто соитие происходило последний раз в жизни, но через пять минут, скрестив по-турецки тоненькие ножки, уже могла рассказывать анекдот или подшучивать над тем, кого только что зацеловывала. Такое больше характерно для мужчин, чей разум после завершающих содроганий быстро приходит в норму: пока женщина слушает эротическое эхо, пробегающее от макушки до пяток, партнер и в туалет сбегает, и перекурит. В этом смысле Яблонская была «своя в доску», что делало общение легче и одновременно — труднее.

— Не утратил фаллического начала, молодец! — пыхала она дымом. — Жаль, оценить некому.

— Почему же некому?

— Так ты ведь один живешь!

— С чего ты взяла? А вдруг я женился, а жена просто уехала в командировку?

— Брось, женская рука в доме видна. А твоя квартира — жилище бобыля. И вообще ты никогда не женишься.

— Почему же? Вот возьму и женюсь… На тебе!

Яблонская расхохоталась.

— Волк на волчице не может жениться! А? По-моему, в рифму получилось: волк на волчице…

— Рифма есть, смысла нет! — парировал он.

— Не скажи, Женечка. Себя я хорошо знаю, потому все мужья и сбегали от меня через полгода. А тебя… Хорошо не знаю, но догадаться могу.

— О чем же?

— О травматическом опыте. Есть у тебя какой-то скелет в шкафу, о котором ты никому не рассказываешь. Ведь есть, правда?

Внезапно вскочив, она приблизилась к шкафу в углу и осторожно открыла дверцу.

— Эй, скелет! Покажись на свет! Кажется, я опять в рифму, да?

— Пробило на вирши… — пробурчал он.

— Каждому свое: одну на вирши пробивает, другого романом проносит.

Сунув голову в шкаф, она с разочарованием захлопнула дверцу.

— Нет тут скелета, наверное, он в твоем романе поселился. Может, дашь почитать? Тогда я сразу все пойму, я ж теперь психоанализом занимаюсь. А это, Женечка, очень серьезная штука!

— Да никакой это не роман… — забормотал Мятлин. — Так, наброски мыслей… И вообще это не закончено.

— Ну, хозяин-барин! — она провела пальцем по дверце шкафа. — Убраться у тебя, что ли?

Он замахал руками — не надо! Если тут и был беспорядок, то после ее «уборки» он наверняка превратится в хаос, поэтому в качестве альтернативы Мятлин предложилJameson. Они выпили, потом опять оказались на тахте, потом еще выпили, после чего Ида Рубинштейн, пошатываясь, отправилась в ванную.

Наверное, она была там долго, потому что вышла, изрядно потолстев. Да что там — натуральная кустодиевская купчиха, в которой едва узнавалась прежняя Машка Яблонская.

— Что это с тобой?! — вздрогнул Мятлин.

— А тебе скелеты подавай? Из шкафа? Что ж, хозяин — барин!

Купчиха хлопнула в ладоши, и тут же из шкафа выпрыгнул скелет.

— Вот он, родной… — с удовлетворением проговорила она. — Ну, расскажи нам про этого персонажа, — указала на Мятлина. — Всю его подноготную, так сказать, весь его травматический опыт. Сможешь?

— Попробую, — прошамкал череп. — Этого персонажа, как вы изволили выразиться, в юности ударили пыльным мешком по голове. То есть он утратил невинность в таких обстоятельствах, что это отразилось на всей последующей жизни. Не встречал он больше подобных женщин, понимаете?

— Как это?! — подбоченилась Яблонская. — А я?!

— Вы же хотите правду? Тогда, увы, должен вас разочаровать. К той женщине у него сохранялась постоянная тяга, и он ничего не мог с собой поделать. Убегал, пытался рвать отношения, а вот не получалось, и все! А тут еще соперник постоянно маячит на горизонте, представляете? Тоже травматик еще тот, и с такой же неуемной страстью к той же самой женщине!

— Что-то многовато травматиков… — пробормотала купчиха.

— Да их вообще сейчас пруд пруди! Такое время, знаете ли, гармоничная психика — редчайшее исключение. В общем, заработал юноша крест, который и тащит с переменным успехом. Какую-то классификацию женщин себе изобрел: старательные, никакие, вдохновенные…

Яблонская махнула рукой.

— Это я знаю! Но для романа всего этого маловато, как считаешь?

— Так у него же вроде роман.

— Типа наброски мыслей?

— Типа воплощение памяти. Хочется воплотить то, что было, восстановить детали, подробности, нюансы… Чувство вины не дает покоя.

— А у него чувство вины?

— Еще какое! Это по-нашему, по-достоевски — напортачить вначале, загнать человека в угол, а потом «наброски мыслей» на бумагу выкладывать!

На время утративший дар речи Мятлин вскинул руки.

— Я протестую! С какой стати вы занимаетесь этим идиотским психоанализом?! Кто вам дал право?! И вообще я знаю этого скелета — он вовсе не из моего шкафа!

— Откуда же?! — в два голоса воскликнули незваные гости.

— Со Староместской площади! Он сбежал с колокольни с часами, так что пусть возвращается обратно!

Череп прямо перекосило от возмущения.

— Ну, знаете ли… Я всю жизнь просидел в этом шкафу! И вернуться могу только туда!

С этими словами он запрыгнул внутрь и хлопнул дверцей так, что со стены сорвалась фотография матери, брызнув стеклянными осколками.

— Не любишь правду, Женечка… — качала головой Яблонская, с трудом нагибаясь (телеса, однако!) и подбирая осколки. Она взяла в руки фотографию.

— Хорошая была женщина. Всеми силами старалась вытолкнуть тебя в другую жизнь, интересную, насыщенную… Только зря она пригласила этого неудачника из Каменск-Уральского. Тебе удобнее было жить с выдуманным отцом. Вообще игра воображения заняла слишком большое место в твоей жизни, ты не находишь?

Она вдруг начала сдуваться, уменьшаться в размерах и покрываться серой шерстью. И Мятлин стал покрываться шерстью, вскоре обернувшись матерым хищником; напротив стояла такая же серая самка.

— Волк на волчице не может жениться! — оскалила та острые клыки.

— Еще как может! — отвечал волчара Мятлин, набрасываясь на женскую особь. Он хотел вскочить на нее по всем правилам животного соития, то есть сзади, однако волчица Яблонская умело увернулась, повторяя:

— Не может, не может, не может!

Когда она запрыгнула в шкаф, одуревший от звериной похоти, Мятлин сиганул туда же. Вопреки ожиданиям никаким скелетом там не пахло, зато было очень просторно. Собственно, это был не совсем шкаф, скорее, большая комната, где в углу стоял аквариум с рыбками, а на стене висели балетные тапки. Интерьер был смутно знаком, он напомнил о какой-то давно забытой жизни, которую Мятлин безуспешно силился вспомнить.

— Ты тут бывал, верно? — спросила волчица.

— Вроде бы… Не помню.

— Здесь живет та, на которой ты должен был жениться. Но не стал этого делать.

— А где она сама?

— Она сейчас придет.

С этими словами серая Яблонская сделалась прозрачной, а потом и вовсе растворилась в воздухе. А Мятлина вдруг обуял страх. Он метался по комнате, судорожно выискивая ход в обратную жизнь, только хода не находилось, а в соседней комнате уже слышались шаги. В отчаянии кинувшись на стену, чтобы ее прошибить, он очнулся на полу.

— Как посадка? — раздался голос Яблонской. — Мягкая?

 Та сидела в его любимом вращающемся кресле, перед раскрытым ноутбуком, причем в своем привычном обличье.

— Ты когда успела… — спросил ошарашенный Мятлин. — Ну, это…

— Вискарь приговорить? — она подняла пустую литровую бутылку. — Так дурное дело не хитрое.    

— Нет, похудеть…

На него вытаращили большущие черные глаза.

— Издеваешься, Мятлин?! Обидеть хочешь хрупкую женщину?! Я ж сто лет такая!

Слава богу, хватило ума не спрашивать, куда делась серая шерсть. Он прошлепал на кухню, выпил воды из-под крана, когда же вернулся, увидел, как в рюмку вытряхивают остатки из маленькой бутылки. Похоже, Яблонская держалась на автопилоте, сохраняя видимость трезвости, лишь пока сидела в кресле. Если бы встала — точно рассыпалась бы на отдельные косточки, которые пришлось бы собирать с пола.

— А ты говорил: много будет! Стареешь, Женя, и вообще ты напуганный какой-то, как я поняла из твоего опуса.

 Она указала на стопочку листов.

— Я тут ознакомилась и поняла: ты боишься техники, как девственница боится грубого волосатого мужика, который должен распялить ее и забрать самое ценное. Сам же и пишешь: технику можно уподобить мужскому половому органу, который желает изнасиловать природу, а по завершении акта вообще ее прикончить.

Он опять улегся на тахту.

— Ты с этим не согласна?

— Согласна, наверное. Но в Нью-Йорке, где я регулярно живу по полгода, этого уже не замечаешь. Железный Миргород, знаешь ли, его уже не представишь без этих протезов — без грохота метро, без желтых такси, без огня реклам… Мои маменька с папенькой в шумном месте живут, и я там поначалу плохо засыпаю. Час не сплю, два не сплю, потом выхожу на балкон вот с такой бутылочкой в кармане халата — и смотрю на город. Он гудит, горит огнями, в нем все движется, но это движение не человеческое. Это перемещается железо, это текут машины, электрические сигналы, прочая искусственная фигня… Я делаю пару глотков, но глюк не проходит! Наоборот, я кажусь себе единственным живым существом в этом мертвом — и одновременно живом царстве. Просто это другая форма жизни. Она не имеет никакого отношения ко мне, Машке Яблонской, которая из плоти и крови, наоборот, он хочет поглотить мою плоть, сожрать меня с потрохами!

— Значит, ты тоже напуганная!

— Нет, Женечка, мне от этого весело. Сожрут, и поделом! Только лучше бы эта стихия вначале сожрала вас. Это же вы все придумали, разве не так? От нас — жизнь, а от вас что? Смерть одна! «Смерть — это все мужчины!» — как писал некий житель Железного Миргорода, которого ты, кстати, цитируешь. Совесть, что ли, заела? Заела, судя по твоим наброскам мыслей! Кого ты там взялся описывать? Да еще так подробно, с деталями, нюансами… Глаза зеленого цвета — раз! Стройные ноги — два! Родинка на пояснице — три! А-а, еще балетная осанка! И умение крутить фуэте! Это кто, Мятлин? Один из грехов твоей молодости?

Он вскочил с тахты так, будто оттуда вылезла пружина и пребольно уколола в зад. Похоже, гостья покопалась в содержимом компьютера, и это уже был не бред (мало ли что в бреду происходит!), а самая настоящая реальность. Подбежав к столу, он оттолкнул кресло, которое откатилось к стене с фотографиями.

— Эй, я ж упасть могу!

А он уже шарил по файлам, выставленным на рабочий стол, и определял окна в программе Google chrome, которые открывала Яблонская. О, боги, она прошерстила все, что находилось в доступе!

— Так ты, значит, влезла… — проговорил он дрожащим голосом.

— Ну да, пошарила немного в твоем компе. А что? Ты спишь, что-то бормочешь во сне, а я наливаю по чуть-чуть и читаю всякие забавные штучки. Ничего особенного вроде, но если взглянуть на это с точки зрения психоанализа…

Яблонская вдруг громко икнула.

— Что-то в горле пересохло… Там ничего не осталось? Жаль. Так вот если взглянуть внимательно, увидишь — как там у классика? Что Онегина душа себя невольно выражает то кратким словом, то крестом, то этим… Вопросительным крючком, вот! Я это фигурально, ну, ты понимаешь.

Мятлин в этот момент, почти не слушая пьяного бормотания, падал в бездну. Все потаенное, что было доверено этому мерзкому ящичку (а доверено было ого-го сколько!), вдруг стало достоянием другого человека, а значит, всеобщим достоянием. Проклятое железное устройство, которое он ненавидел, опять подставило ему подножку, и какую! Оставалось надеяться лишь на то, что Яблонская ничего наутро не вспомнит — обычно в таком состоянии ей отшибало память напрочь. А если вспомнит? Тогда позора не оберешься, значит, надо обеспечить амнезию беспардонной визитерше…

Открыв бар, он обнаружил грамм сто коньяку, которые тут же перекочевали в ее рюмку.

— А ты?

— Я не хочу, выпей сама. Ты же хочешь?

— Что ж, хозяин — барин… За тебя, Онегин!

Спустя минут десять она уже лыка не вязала.  

— Чего так разволновался, родное сердце? Не волнуйся! Я сама такая! Я луддит, понял? Есть сейчас такие — и в Нью-Йорке, и у нас… Я тебя с ними познакомлю. Это новые луддиты, они раздолбают на фиг это железо, уничтожат все это безумие, и мы будем жить в первозданном раю, как Ева с Адамом! Хочешь жить, как Ева с Адамом?

— Конечно, хочу… — говорил Мятлин, перенося легкое тельце из кресла на тахту. — Ты только змея не слушай, когда виски будет предлагать.

— Это будет сложно. Но я постараюсь… Я буду очень сильно стараться!

Надежда оправдалась — наутро Яблонская практически ничего не вспомнила. Напрасно, то есть, не спал до утра, перепрятывая заветные материалы в потаенные папки, расставляя пароли и помещая «под замок» информацию, раскиданную по разным ресурсам. Или все-таки не напрасно? Перед тем, как заснуть, Машка пробормотала про какого-то белого мичмана, чем поставила Мятлина в тупик.

— Какой еще мичман?! — удивился он. — По-моему, это горячка у тебя — белая…

Тоненькая ручка протянулась к экрану компьютера и тут же опала.

— Тебе пришли фоты.

— Что за фоты?

— С белым мичманом.

Он обнаружил много любопытного после лихого рейда Яблонской по его виртуальной территории, например, реплику Жаки: «Ты че, философ, грибов на ночь объелся? Что захрень ты несешь?!» Пиратка Машка, оказывается, успела вступить в переписку с его тайной корреспонденткой, вдоволь над той поиздевавшись, написала кучу писем в Америку и даже успела по ходу поскандалить с заокеанскими родителями. Но все это было понятно и, в принципе, исправимо. Непонятно было послание с этим странным мичманом. Несколько фотографий запечатлели то ли бункер, то ли трюм корабля, и на всех виднелся белый силуэт, который при желании можно было счесть морским офицером в парадной форме. Мичман он был или адмирал — разглядеть не представлялось возможным, оставалось только верить подписи: «Белый мичман». Разглядывая фото, Мятлин опять почуял подергивание той самой паутинки, но кто за нее дергает — по-прежнему оставалось непонятным.

 

5.

 

Несколько дней он осторожно проверял почтовые серверы, ожидая очередной каверзы. Было ощущение, что над ним насмехаются, только неясно: со злостью? По-доброму? Белая фигура на фото выглядела несколько зловеще, будто привидение. А приглядишься — нормальный мичман, наверное, участвовал в построении на палубе, торчал на жаре час или два, после чего спустился в прохладный трюм. Другой вопрос: какое отношение офицер имеет к Мятлину, который терпеть не мог армейского (или флотского) духа, по счастью, проскочив мимо срочной службы.

Однако ничего неординарного, кроме письма от Дарьи Кладезь, не пришло. Не выдержав, девушка сама написала, но Мятлин решил не отвечать. Берлин — дело мутное, а вот если Дарья набьется в гости (говорила, что мечтает посетить Петербург), хлопот не оберешься. Он уже подумывал опять отправиться на Университетскую набережную, когда пришло сообщение с текстом в черной рамке: «Умер профессор Клименко. Гражданская панихида пройдет на филологическом факультете…»

Известие огорчило. Забавный был старикан, жаль, теперь не узнаешь, что он сказал бы насчет мятлинского опуса, так и не попавшего в редакцию «Вестника».

— Извините, дружище, это не по нашей части, — возможно, изрек бы профессор. — Вы тут философию развели, а это дисциплина холодная. Мы же, филологи, люди горячие, нам живое слово подавай!

— Не такие уж философы холодные, если вспомнить Ницше…

В этом месте Клименко наверняка бы утробно захохотал, вздрагивая необъятным телом.

— Так он, дружище, никакой не философ! Он гениальный филолог, как сказал о нем Соловьев. Хотя желал быть — ни больше ни меньше — главой религиозного течения!

Чуждый лукавой дипломатии, профессор наверняка бы не выдержал и рубанул правду-матку, мол, сбежали вы, дружище, с нашего корабля! Денежек захотелось, да? Злата-серебра? Что ж, понятная страсть, только кто же, позвольте узнать, будет живое слово выискивать в море литературной серости? Кто его исследует, кто предъявит «городу и миру»?

Странно, что после смерти в мозгу зазвучали фирменные обороты Клименко: «дружище», «живое слово», что там еще? Кажется, слово «косный», в которое он вовсе не вкладывал отрицательного смысла, скорее, наоборот. «Косной цивилизацией» он называл допетровский российский мир, отличавшийся от изменчивого европейского мира, прозванного им «цивилизацией Протея». Лекции он читал страстно, его слово с кафедры уж точно было живым, а с оппонентами спорил, задорно выставив вперед длинную, как у Энгельса, бороду. Хотя комплекцией он был как Маркс и Энгельс, собранные воедино — если бы не большой рост, его можно было счесть даже толстяком.

Спустя два дня это тело лежало в конференц-зале факультета, обложенное венками, цветами, вокруг змеились черные траурные ленты с неразборчивыми золотистыми надписями, а над гробом, конечно же, звучали речи. Мятлина всегда поражал этот бессмысленный жанр, в котором немалое количество живых (пока!) изрядно преуспело. Рождение, свадьба, крестины — еще нуждаются в вербальном оформлении, в этих виньетках из словес, поскольку впереди — хоть какая-то перспектива. А тут что впереди? Черная земля, придавленная холодным мрамором, и процессы разложения, что тянутся годами? Тогда нужно молчать: заткнуться — и рот на замок до самого погребения. Да и после на замок:молча разошлись, повторяя про себя сакраментальное memento more, и все.

Но коллеги придерживались иного мнения, добросовестно упражняясь в красноречии. По их словам выходило, что Иван Павлович был человек с большой буквы, отец родной всему факультету, а значит, потерю мы понесли невосполнимую — трюизм, помноженный на трюизм, хотя все вроде логично, последовательно, грамотно. Не от этого ли в ноздри вдруг ударил запах мертвечины? Волна запаха, впрочем, могла идти от гроба, до него было рукой подать. Клименко был грузным человеком, который обильно потел, шумно сморкался во время лекций, пил чай с «прихлюпом», в общем, был какой-то навязчиво телесный, плотский, а плоть, как известно, после кончины входит в вечный круговорот материи. До поры до времени неуемная энергия профессора, его обаяние компенсировали телесное начало, теперь же перед склонившей головы публикой лежала лишь никчемная биомасса, готовая к тому самому «круговороту». «Провонял старец…» — всплыла очередная цитата, после чего Мятлин начал аккуратно выбираться из плотной толпы.

В отдалении от гроба бурлила жизнь (или что-то на нее похожее). В первом кольце застыли живые надгробные изваяния, во втором топтались «искренне переживающие», в третьем уже шушукались, обменивались мнениями, даже решали какие-то делишки. Мятлин сдержанно здоровался со знакомыми, замечая, что кое-кто охотно бы его обнял, улыбнулся во всю ширь, да только обстановка требовала сдержанности. «Знакомые все лица…» — тихо проговорил он, здороваясь с Бытиным. На секунду тот сделал постное лицо, чтобы тут же отвернуться и продолжить тихую беседу с кем-то лысым.

— Значит, двадцать листов? И еще иллюстрации? Тогда дороже будет. А если твердая обложка, то еще дороже…

Мятлин наклонился к его уху.

— На ходу подметки режешь!

Извинившись перед лысым собеседником, издатель увлек Мятлина в сторону.

— А что делать? На такой церемонии только и поговоришь, на похороны все приходят! Кстати, я сегодня свободен, и если ты не собираешься на кладбище…

— Не собираюсь.

— Тогда в три часа подъезжай в издательство. А пока — извини!

Сборище и впрямь было представительным. Из старых знакомых удалось перемолвиться с литератором Яшкиным, тут же всучившим книженцию своих эссе, и с бывшим сокурсником Пуховым, который явился на похороны в форменной куртке с надписью «Теплоэнерго» на спине, удрав со смены в котельной, где подрабатывал на суточных дежурствах. На него у Мятлина были свои виды — Пухов немного разбирался в электронике, профессионально занимался ремонтом автомобилей, в общем, был с миром железа на «ты». Но в этой замогильной обстановке ангажировать человека, похоже, искренне переживавшего кончину мэтра, было неудобно.

Присутствующая тут же Машка Яблонская, судя по захлюпанной физиономии, тоже переживала искренне. Она не ржала, как обычно, не подкалывала, только тихо утирала платком катившиеся слезы. Как выяснилось позже, когда стояли на ветреной набережной и курили, с Клименко дружили ее родители.

— Письма друг другу писали… — говорила она, обратив лицо к Неве. — Не такие, как мы пишем — настоящие, причем каждое на нескольких страницах. Я-то своих приучила к этому электронному язычеству, но с Иван Палычем они только так переписывались. Не знал об этом?

— Понятия не имел.

— Ну да, откуда тебе… Жалко их. Хотя больше жалко нас.

Мятлин усмехнулся.

— Нас-то чего жалеть? Мы приспособлены к среде обитания…

— Не уверена. Помнишь картинку из школьного учебника биологии? Где человек вначале на четырех точках, потом встает на две ноги, выпрямляется, и, наконец, гордо шагает в обличье высокого и статного гомо сапиенса? Так вот смотрю я на ушедших, и видится мне совершенно обратное. Будто мы уменьшаемся от поколения к поколению. Сгибаемся помаленьку, становимся карликами, глядишь, скоро на четыре точки опустимся и завоем…

Швырнув сигарету в Неву, Мятлин поежился.

— Это доктрина твоих луддитов?

— Каких луддитов? — насторожилась Яблонская.

 — Которые хотят раздолбать эту цивилизацию, чтобы вернуться в первозданный рай.

— Я тебе про них говорила?

— Ну да…

Ее сигарета тоже улетела за парапет.

— Пить надо меньше. Ладно, пока, я на кладбище.

Бытина удалось вырвать из паутины неотложных дел не тотчас: приятель-издатель расхаживал среди книжных завалов, стопок и штучной россыпи, вынимая из кармана то один мобильник, то другой. Прижимая к уху первый телефон, Бытин использовал второй в качестве калькулятора, произнося по ходу беседы каббалистические цифровые заклинания: «Тридцать тысяч… Семь с половиной тысяч… Да где я возьму триста?! Сто пятьдесят, и сворачиваем базар!» Далее гаджеты менялись местами, и опять начиналась каббала, которая потом переносилась в огромный кондуит на столе Бытина.

Оторвавшись на секунду, он наставил на Мятлина близко посаженные глазки.

— Чего время теряешь?! Ходи, знакомься с продукцией… Может, прикупишь чего-нибудь?

— С души воротит от твоей продукции.

Бытин опять склонился над кондуитом.

— Ты циник, мой друг. Люди старались, тратили мозги, выплескивали души, чтобы…

— Чтобы ты получил прибыль.

— И это тоже. Но ведь я одновременно помогаю реализоваться вашему брату-интеллектуалу. К кому они бегут, когда пронесет очередной монографией? К Бытину бегут! Потому что Бытин — это бренд. Бытин — это…

— Сытин. Замени одну букву, и брат-интеллектуал попрет сюда рядами и колоннами.

— Шутка с бородой, Женя, только ленивый не обыгрывал мою фамилию. А насчет вашего брата… Не знаю про ряды и колонны, но ты-то явился! Значит, ценишь бренд. И покойный профессор, между прочим, не брезговал сюда заходить. Вон там лежат его два тома — жаль, не дожил старик до третьего…

Двинувшись в указанном направлении, Мятлин увидел стопку синих «кирпичей» с золотым тиснением на обложке: «ИВАН  КЛИМЕНКО». Когда взял в руки увесистый том, в груди вдруг защемило, и в очередной раз показалось абсурдом, что жизнь живого существа, которое ходило, радовалось, шутило, выпивало (изрядно!), закусывало (смачно!), растило детей и внуков — перетекла в сброшюрованную стопку бумаги. Что-то было в этом несправедливое, чудовищное; и если книжный магазин представлялся колумбарием, то склад издательства выглядел, как морг. Именно здесь узаконивалась смерть того, что пульсировало в сером веществе имярека, а книжные полки — это уже торжественное захоронение. Ну да, шанс ожить есть, если стопка попадет в руки читателя, но, во-первых, поймут ли имярека? Во-вторых, где они, прямоходящие, что толпятся у книжных полок? Они все больше в виртуальном пространстве пребывают, плывут по волнам Мировой Сети, а там приятно, волны так классно баюкают…

Об этом, собственно, и говорили. У Бытина нашлась в сейфе початая бутылка коньяка, они помянули покойного профессора, после чего вернулись к делам насущным. Бытинастрашно волновала экспансия Интернета, каковой фактически уничтожал его бизнес. Конечно, можно перестроиться, начать выпускать книжки на электронных носителях, но люди-то вообще перестают читать!

— Перенести эту целлюлозу в цифровое пространство — два пальца об асфальт! Я бы даже кредит взял, копирайтеров нанял, только кому это нужно?! А ведь как мечтали в свое время, как мечтали! Помнишь, времечко было? Казалось, вот-вот наступит новая эра, и мы, сидящие по подвалам и занюханным мастерским, выйдем на манеж под свет прожекторов…

— Ну да, все в белом… — пробормотал Мятлин.

— А хоть бы и в белом! Выйдем, всплывем, как подводная лодка среди арктических льдов, и все увидят, кто чего стоит!

— Увидели. И послали нас известно куда.

Издатель развел руками.

— Увы! А я ведь помню твое выступление на Кирочной, то бишь на Салтыкова-Щедрина, как она тогда называлась. Ты говорил про «словократию», и глаза у тебя горели, и зал поддерживал…

— Да ладно, это уже быльем поросло… Да и не все поддерживали.

— Ну да, наш правдолюбец Марк тебя оспаривал. Всегда выступал под лозунгом: мне Мятлин друг, но истина дороже! Где, кстати, твой дружок пребывает?

— Где и положено: на земле предков. В Иерусалиме он, в тамошнем универе.

Бытин набулькал еще.

— С другой стороны, чего жаловаться? Все как-то устроились, верно? Научились конвертировать свои умения в звонкую монету, в выгодные контракты, в поездки… Ну, за нас!

Опрокинув рюмку, он подвинул гостю вафли.

— Угощайся… Чешские, кстати. Ел такие в Праге? Ты же там про Кафку доклад делал, я знаю… Рекомендую вот эти — с ореховой начинкой: очень вкусные! В общем, мастера культуры оказались на высоте: научились торговать литературным наследием, да и тамошние тренды-бренды освоили, быстро смекнув, что модно в Европах, да и в Азияхтоже… Сопелко помнишь? Который защищался где-то в Урюпинске, потому что здесь не пропускали? Уже год из Сеула не вылезает, читает там курс! Пишет, что бабки офигенные, «мерс» точно заработал! В общем, как ты тогда говорил, словесные конструкции могут влиять на материальный мир. Слова, мол, это реальная сила, она способна горы сворачивать!

— Я такое говорил?!

— С пафосом говорил! И ты прав! Сопелко уж точно гору свернул своей болтовней перед корейскими студентами. Бла-бла-бла, а глядишь, как подкатит к родному филфаку на сверкающей иномарке, как распахнет дверцу перед любимыми профессорами… Садитесь, прокачу с ветерком, даже денег не возьму — на первый раз! Вот такая, блин, словократия…

«А Бытин не дурак, — подумалось. — Он просто дает понять: нечего в него пальцем тыкать, каждый нынче — частный предприниматель, только торгуем разными вещами…»

— Ладно, давай о наших баранах. Что скажешь про текст?

Задав вопрос, Мятлин замер в ожидании. Он сам не предполагал, что разволнуется: ни реноме, ни заработки от этого не зависели, а поди ж ты…

Бытин захрустел вафлей.

— Что скажу… Ну, ты же никогда не имел писательских амбиций, верно?

— Не имел.

— Всегда был грамотным исследователем, мастером парадокса, ну, эссе писал, да кто их не пишет, так?

— Так.

— А здесь ты, брат, в какие-то дебри полез. Я вначале подумал: денежек хочет срубить, очень уж тема популярная: любовь-морковь и т.п. Там же про любовь, правильно?

— Не совсем. Там про человека.

— Ну да, ну да… Там вообще про что-то такое, что за пределами устремлений обычного литератора. Не писательские, короче, задачки ты себе поставил. Чего-то другого тебе хочется, как в свое время французским натуралистам хотелось. Они выписывали подробности жизни, реестры составляли, хотели жизнь за одно место ухватить — и на бумагу перенести. Или взять Бунина Иван Алексеича. Помнишь, что о нем Клименко покойный говорил?

— Что трагизм Бунина вовсе не в плоскости замыслов лежит, а…

— А в том, что он тщился описать жизнь во всей полноте, тратил бездну цветистых слов, ярких образов, а жизнь, зараза, все равно ускользала! С другой стороны, итогом было, по выражению покойника нашего — живое слово. Помнишь эту фишку? Живое, понимаешь, слово… Не нужно оно никому, поверь мне.

Бытин обвел рукой полки.

— Ты в этих анналах будешь рыться о-очень долго, пока это самое живое найдешь. Мертвяк выгоднее, потому его и производят тоннами.

Мятлин кашлянул.

— А у меня, по-твоему, что?

Ответом был изучающий взгляд, сопровождаемый мхатовской паузой.

— Я тебя издам, — сказал Бытин, отводя глаза. — Ну, когда допишешь. За счет автора, понятно, лишних денег я не имею. А там дело твое, что делать с тиражом.

О нарушении жанровых правил Мятлин знал и сам. Он ваял нечто вроде портрета, который, по идее, тоже требует сюжетного воплощения, подачи в виде развивающейся во времени истории. Но в том-то и дело, что сюжет не увлекал: до лампочки ему была структура, событийная динамика, фабульные повороты etc. На все эти признаки профессиональной (сиречь, читабельной) словесности он положил с прибором, взявшись собирать черты и черточки характера, особенности внешности, даже те мелочи жизни, что почти не имели отношения к Ларисе. Ну ладно, балетные тапки, источавшие запах одеколона и одновременно девического пота (однажды, провожая Ларису из ДК, он их понюхал, запомнив запах на всю жизнь). Ладно — рыбки в аквариуме, которых она аккуратно рассаживала по банкам, когда чистила замутившийся домашний пруд. Но при чем тут коричневая рукоятка сачка? Ради чего перечислять ее платья, брючные костюмы, пальто или шубейки? Он сам себе напоминал некоего Плюшкина, что подбирает жизненное барахло и с маниакальным упорством тащит в текст, похоже, не имевший шанса обрести читателя.

Домой он спешил в тревоге, будто в его квартиру кто-то пробрался и там похозяйничал. Все было на месте (еще бы!), только включенный компьютер преподнес сюрприз: в правом нижнем углу обнаружился силуэт дельфина. Черно-белое веретено грациозно изгибалось, ныряя в невидимые волны, возносясь над водой, причем убрать эту безобидную вроде бы картинку не представлялось возможным. Мятлин и так, и этак пытался «убить» изображение, однако дельфин оказался неуязвим.

Беспомощность породила досаду, только делать нечего, пришлось работать под надзором морского животного. Он опять собирал и нанизывал на нить текста жизненные безделицы, почему-то убежденный, что количество когда-нибудь отразится на качестве, произойдет скачок, и появится нечто невиданное. Он вроде как создавал куколку, в которой жила и ворочалась невидимая бабочка, но когда-то же она выпорхнет на свет! Затрепещет крылышками!

По ходу письма Мятлин боковым зрением наблюдал за дельфином, что в какие-то моменты начинал нырять и летать над волнами особенно бойко, вроде как реагировал на особенности текста. А порой вообще замирал, будто в удивлении, одним словом, вел себя непредсказуемо. Кажется, такая визуальная программа называлась «плагин». У кого-то из знакомых по экрану разгуливал кот Леопольд, у кого-то пульсировали часы, изображенные в духе Сальвадора Дали текучими и изогнутыми, но такую программку, если она надоедала, уничтожали парой кликов. Дельфин же, выскочив из недр ящичка, жил сам по себе. «Надо с Пуховым встретиться, — думал Мятлин, выключая компьютер. — Он поможет уничтожить нахала».

 

6.

 

Резвящийся на экране дельфин за это время вроде поправился. Или Мятлину казалось, что тот сделался толще? Попытка еще раз уничтожить незваного гостя кончилась неудачей, после чего он решил связаться с Жаки. Переписка с ней успокаивала: ты вроде исповедовался, но оставался в тени, за кадром.

Когда написал про дельфина, Жаки долго молчала, так что пришлось ее подстегнуть:

«Эй, куда пропала?!»

Вскоре прислали смайлик с искаженной от страха мультяшной физиономией, а следом вопрос:

«Он в углу экрана возник? Маленький такой?»

«В углу и маленький. Хотя сейчас вроде стал больше.»

«Это ужжос, ужжос, ужжос!»

«Почему это?!»

«Патамушта, философ! Лучше триппер подцепить, чем твоего дельфина! Все, заканчиваю общение, начинаю проверять комп антивирусом!»

Мятлин догадывался, что в недрах ящичка поселилась бяка, теперь же полностью в этом уверился. Но разъяснений не получил — Жаки закрыла доступ на страницу. А вскоре закрыли доступ и другие ресурсы — то ли подружка расстаралась (предательница!), то ли проявлял свою каверзную сущность вирус.

Визит к Пухову оказывался неизбежен, причем лучше всего было навещать того в котельной, подгадав суточное дежурство.

— Завтра заходи, — назначил приятель. — Если сумею — помогу. Хотя есть спецы, в сравнении с которыми… О, я Башкира позову!

— Можешь хоть татарина, — ответил Мятлин, — хоть друга степей калмыка, главное, помоги.

— Да он не башкир никакой, просто фамилия у него — Башкирцев. В общем, жду.

А  дельфин продолжал расти. Это была незаметная метаморфоза, вроде как морское млекопитающее врезалось в косяк сардин и от души пировало, прибавляя в весе. Вскоре тело стало значительно крупнее, превратившись в мощное веретено, на спине вырос треугольный плавник, а на голове проявилось белое пятнышко. Но главное, компьютер по-прежнему не работал, был не помощником, а бесполезным куском железа! Точнее, коварным врагом, бомбой, что, того и гляди, рванет…

Котельную в недрах Адмиралтейства Мятлин нашел, опознав автомобиль, который стоял возле спускавшейся вниз лестницы. Это был ЗИМ — та самая машина, что возила советских шишек, включая членов Политбюро. Пухов приобрел ее по дешевке, разбитую, не на ходу, и целый год доводил до ума. Теперь ЗИМ сверкал хромированными детальками, блестел зеркалами, поэтому не удивляло, что Пухов возил на этой тачке иностранцев по городу трех революций, чем неплохо подрабатывал.

Когда он ввалился внутрь, одетый в униформу Пухов ковырялся в котле. Башкир, оказавшийся блондином небольшого роста, был уже на месте.

— На меня внимания не обращайте, — сказал приятель. — У меня отопительный сезон на носу, занимайтесь своими делами.

Башкира проблема почему-то рассмешила — Мятлин волновался, даже голос подрагивал, а тот закатывался, будто перед ним чемпион сезона КВН.

— Значит, растет? Пухнет, вроде как жирком обрастает? Ха-ха-ха, ну, класс! — он поворачивался к Пухову. — Вникаешь? Растет, как на дрожжах!

— Опять, выходит, этот вирус появился?

— А он и не исчезал! — отвечал Башкир. — Он ведь живет во многих машинах, а вот активизируется только у избранных. Поздравляю!

С этими словами Башкир встал с лавки и пожал Мятлину руку.

— С чем меня поздравлять?! — ошарашенно спросил тот.

— С тем, что вирус под названием «Дельфин» активизировался в твоем компе. Видать, чем-то насолил создателю этого монстра виртуального мира. Хотя, может, ты просто жертва случая.

— Ничего не понимаю… — пробормотал Мятлин. — Объясните, что к чему!

— А что тут объяснять? — отозвался Пухов. — Хапнул ты вирус, причем не простой, а…

— Золотой! — захохотал Башкир. — Эти вирусы недавно появились, и пока никто ничего сделать не может! Они ведь развиваются, вот в чем закавыка. И раз от разу делаются все страшнее и неуязвимее. Начинается с «Дельфина», который творит мелкие пакости: в переписку влезает, начинает всякую фигню от твоего лица распространять… Было такое?

— Было… — в замешательстве ответил Мятлин.

— Потом этот «Дельфин» становится больше, толще и, в конце концов, превращается в хищную «Косатку». Как я понимаю, у тебя именно эта стадия, верно? Плавничок появился? Пятнышко на голове, а это значит: вирус обрел новую силу. «Косатка» уже на такое способна, что лучше вообще не включать комп. Почему? Потому что в один прекрасный день к тебе могут заявиться киберполицейские и заявить: ты, мол, хакер, поэтому лицом к стене, а мы будем проверять содержимое жесткого диска! Вникаешь? Это ведь срок, причем реальный, хотя ты — честный юзер, даже в мыслях не держал что-то там взламывать! Но хуже всего третья стадия, когда «Косатка» становится «Кашалотом». Вот это точно зверь, рвет нутро компа, как Тузик грелку! Одни ошметки остаются, которые еще и разлетаются по Инету, заражая другие машины!

Мятлин утер внезапно вспотевший лоб.

— Что же тогда… — проговорил растерянно. — Что же делать?!

— Не знаю! — развел руками Башкир. — Против лома, как говорится, нет приема! Потому, наверное, создатель вируса и не скрывает его, как это принято. Обычно ведь троянаили другую вирусную хрень подкидывают втихаря, как нелегального агента. А этот парень будто издевается над всеми, показывая: вот одна стадия, вот вторая, а на третьей я вас просто на ноль помножу! Ну, блин, голова…

Взяв в руки большую «поджигу», Пухов сунул ее в раскрытую дверцу котла, повернул рукоятку, и в топке вспыхнул огонь. Дверца захлопнулась, и вот уже пламя успокаивающе гудит, а в помещении делается теплее.

— А по-моему, ничего делать не надо, — раздумчиво проговорил Пухов. — Видите все это? Котел, огонь, горячая вода — это понятно, а главное, нужно людям. Я четко понимаю, что в нескольких домах по соседству ждут, чтобы я дал людям тепло, и я его даю. Другим людям нужно, чтобы я провез их по городу на своем ЗИМе, и я их вожу. Эти машины — нужны, а вот то, о чем вы базарите…

Башкир махнул рукой.

— Бессмысленная философия, рожденная твоими дураками-луддитами!

— Луддитами?! — удивился Мятлин.

— Есть такие, — отозвался спец. — С ними наш друг общается. Не любят они виртуальный мир, хотят нас вернуть к первозданности, но с этим парнем им не справиться. Говорят, это наш человек. Слышь, Пухов? Из «рашки», говорят, изобретатель вирусов! Хотя сейчас он где-то в Силиконовой долине сидит — то ли в «Google», то ли в «Microsoft»… Толковый чел, не зря его вторым Стивом Джобсом зовут и даже вторым Николой Теслой!

Вспомнив про компьютер в кейсе, Мятлин пожелал предъявить рассказанное в натуре, но в котельной не было Сети.

— Луддиты посоветовали не включать? — ехидно ухмыльнулся Башкир.

— Сам решил.

Пухов повернулся к Мятлину.

— А тебе советую вспомнить классика: молчи, скрывайся и таи. То есть не включай какое-то время машину, глядишь, что-то прояснится.

— Что-то прояснится, — влез Башкир, — если мы вот это употребим!

Он вытащил полиэтиленовый мешочек, набитый вроде как мелко нашинкованным сеном.

— Классная дурь, мне ее такой же страдалец презентовал. «Косатки» его комп не грызли, правда, тот просто завис, когда хозяин на порносайт залез. «Стоп, машина! — командует такой сайт. — Порадовался голым жопам? Теперь плати бабло, иначе не сможешь работать!» Мужик сразу ко мне, потому что компьютер-то — жены! Ха-ха-ха, врубаетесь? Она его включает, а там порнушная картинка и надпись: система заблокирована, за снятие блокировки — 100 баксов! В общем, выручил чела, так он не только денег, еще и премию дал… Забьем косячок?

У Пухова назревал пересменок, он отказался, Мятлину же терять было нечего. Лучше бы на экране навсегда зависла чья-то голая задница, не велика беда; да и сто баксов — не деньги. У него было ощущение, будто выпал за борт в океане, родной корабль скрылся за горизонтом, а где-то рядом появился хищный кит. Выпавший отчаянно работает руками-ногами, плывет к невидимому берегу, а кит уже делает круги, готовясь схавать придурка, попавшего не в свою стихию…

Трава шваркнула по мозгам, будто кувалдой. Пространство котельной вскоре расширилось, и тесноватое помещение превратилось в просторный зал, который подметал человек с надписью «Теплоэнерго» на спине. Потом надпись показалась где-то высоко вверху, кажется, человек забрался на котел, чтобы смахнуть оттуда пыль.

— Хватит метлой махать! — задирал голову Башкир. — Слезай, курни с нами!

Он закатывался от смеха; Мятлин тоже, а человек не слезал, и тогда Башкир схватил «поджигу». Эта штуковина была своего рода огнеметом, исторгавшим огненный факел, который вполне мог достать человека наверху. Однако цель была другая: Башкир высыпал содержимое пакета на цементный пол и, включив огнемет, направил факел на образовавшуюся горку.

— Говна не жалко, — приговаривал, — зато сейчас кайф будет — зашибись!

Когда горка зачадила, и под потолок взвился столб пахучего дыма, сверху прозвучало:

— Охренели, что ли?! Сейчас сменщица придет!

— Ей тоже достанется, не переживай… — бормотал Башкир, погружая голову в дымный шлейф. — И тебе достанется… Всем будет хорошо!

Проделав то же самое, Мятлин помахал здравому сознанию ручкой. Он будто смотрел мультфильм, в котором нарисованный человек с метлой пытался тушить чадящий холмик, кашлял, глотая дым, а потом лихорадочно листал журнал, бормоча:

— Я забыл показания приборов… Что я сменщице скажу?!

— Что ей не повезло! — отзывался Башкир. — Тебя вот вставило, а до ее прихода, пожалуй, все выветрится!

Выветриться не успело, и вскоре очередной мультяшный персонаж в женском обличье открывал форточки и зажимал нос: чем вы тут навоняли?! Пухов что-то говорил, кажется, просил принять смену, а Мятлин взял в руки «поджигу». Если ее включить на полную мощь, то, пожалуй, можно поджечь дом. Или поджарить какого-нибудь дельфина, нагло влезающего в его жизнь. А  лучше всего — свалить в кучу миллион компьютеров и направить на них струю пламени, то-то весело будет! Утрись, второй Стив Джобс, да и первый пусть не радуется: мы это дерьмовое железо в одну секунду уничтожим! А начнем, как советовали мудрецы, с себя — сожжем ноутбук!

Вытащив компьютер, Мятлин положил его на табуретку и взялся искать кнопку включения огнемета.

— Натуральный луддит… — пробормотал двумерный Башкир. — Но с этим пока погоди!

Он отставил обреченный на заклание комп в сторону.

— Эй, ты чего?! Я его приговорил! Без суда и следствия, именем научно-технической революции… В расход!

— В жестком диске надо покопаться. Вот когда покопаюсь, тогда — в расход!

Мятлин опустился на скамейку.

— А что это вы все луддитов каких-то поминаете?

— Про них Пухова спрашивай. Можешь даже попросить к ним отвезти! О, идея! Он щас закончит, мы сядем в его «членовоз» и поедем к этим придуркам!

 Далее был двумерный ЗИМ, куда они умудрились, тем не менее, втиснуться. Хотя чему удивляться? Они ведь тоже нарисованные, им самое место в такой машине, которая понеслась по нарисованному, опять же, Петра творенью. Они вырулили из глубин Адмиралтейства, сделали вираж и вскоре оказались на Дворцовом мосту.

— Кто это все нарисовал? — спросил Мятлин, обводя рукой окоем.

— Вот это? — Башкир уставился на Петропавловку, затем перевел взгляд на Зимний. — Так ты ж его знаешь! Он вон там на лошади сидит!

— Тогда его тоже в расход! — жестко проговорил Мятлин. — С него же все началось! Царь-плотник, черт бы его побрал, царь-кораблестроитель… На фига было устраивать индустриализацию? На фига был нужен европейский путь? Теперь вот пожинаем плоды, боремся с косатками и кашалотами… Кстати — вон они!

Он указал на речной разлив между мостами.

— Кто? — спросил Башкир.

— Где? — спросил Пухов.

— Косатки, — отозвался Мятлин. — А может, кашалоты, хрен их разберешь… Останови, разглядим!

Они уже ехали по Биржевому. Свернув с моста, Пухов затормозил у плавучего ресторана «Каравелла», после чего двумеры высыпали из «членовоза» и поспешили к Неве.

— Где они?

Пухов озирал водную гладь, мерцающую тысячами неверных огней.

— Да вот же! — указывал Мятлин. — Прямо у Стрелки бултыхаются! Смотри, какие огромные!

— Может, это «Метеоры»? — сомневался Пухов, но Башкир поддержал:

— Какие, на фиг, «Метеоры»?! Косатки, к бабке не ходи! А там, возле моста, кашалот плавает!

— И хрен с ними! — махнул рукой Пухов. — Они плавают, а мы поедем!

Далее мультфильм сделался черно-белым. За окном машины проносились черные силуэты строений на фоне белого света от бесчисленных светильников, будто в самом умышленном городе умышленно перемешали день и ночь. И просторный двор, в который въехали, был черно-белым, а еще — забитым покореженными остовами каких-то механизмов. Груды черного металла, смятого и выгнутого неведомой силой, валялись там и тут, освещенные ослепительно белым сиянием от прожекторов. Свалка? Не-ет, подумалМятлин, это не совсем свалка! Это рукотворное кладбище, здесь созданных человеком технических монстров превращают в пыль, в первоначальную руду, из которой они были изготовлены!

— Я понял! — хитро подмигнул он Пухову.

— Что ты понял? — отозвался тот, запирая машину на ключ.

— Здесь живут луддиты! И они обладают силой, способной уничтожить хоть пылесос, хоть паровоз! Значит, не все безнадежно? Как бы это сказать… Сила духа, короче, может противостоять Железному Миргороду?!

— Ты гонишь, Женя. Какие луддиты?! Не слушай ты этого наркомана!

Он кивнул на Башкира, который неторопливо раскуривал очередную самокрутку.

— А «членовоз» они могут уничтожить? — раздумчиво проговорил он. — Или им помочь?

Он пнул ногой колесо, подергал дверную ручку.

— Надо бы принести в жертву твою тачку. Превратить ее в такой же металлолом. А? Это будет по чесноку!

— Эй, хватит! Меня тоже вставило, но надо ж и границы знать!

Пухов встал между ЗИМом и Башкиром. Тот заржал:

— Испуга-ался! То-то же! Ладно, этот гусь нам не товарищ. — Башкир обнял Мятлина. — Затянись — и идем со мной!

Финальная затяжка, а дальше — черный ход, ступени и подвал, на удивление, огромный и наполненный людьми. Люди сидели на стульях или стояли за верстаками, ковыряясь внутри механических и электронных устройств. Вращались отвертки, стучали молотки, звенели пилы-болгарки, медленно, но верно разрушая то, что было собрано на неких конвейерах или склепано вручную. Раскуроченная техника погружалась на тачки, после чего увозилась, чтобы вскоре оказаться в том самом дворе.

С Мятлиным местные деятели здоровались приветливо, а вот на Башкира поглядывали с неприязнью. Он тоже источал одно лишь ехидство и высокомерие.

— Придурки! — говорил с усмешкой. — У них нет шанса!

— Это у тебя нет шанса! — отзывались из-за верстаков. — Чего вообще явился? Вали отсюда, только человека нам оставь! Он — наш!

Мятлин растерянно улыбался, не очень-то соображая — чей он? С кем он, мастер, так сказать, культуры? Потом перед глазами все закружилось, кажется, подступила тошнота, и картинка исчезла…

Очнулся он в одежде и в обуви, на своей кровати. В голове было на удивление ясно, только мир по-прежнему оставался черно-белым. Цветное зрение вернулось лишь после того, как оприходовал грамм двести виски, стоявшего в баре. Анализировать недавний кошмар не хотелось, и он опять провалился в сон.

     

7.

 

Спустя несколько дней на пороге возник Башкир — хмурый и недовольный. Уселся перед компьютером, включил и, не дожидаясь загрузки, вытащил из кармана полиэтиленовый мешочек.

— Тут осталось кое-что… Хочешь?

— Убери свое «кое-что»! — замахал руками Мятлин. — Я даже запаха переносить не могу!

— Зря, — философски ответил визитер. — О, мутировал! — указал он на экран, где зловеще помахивал хвостом тупорылый хищный кит. — Видишь, даже Windows не грузится? Это кашалот его сжирает. И данные все сжирает, короче, пипец компу. Ну что ж, земля пухом, и как там еще? Ага, царствие небесное!

Он встал и театрально перекрестился.

— И что теперь делать? — растерянно проговорил Мятлин. — Если земля пухом?

— Все менять на фиг, включая IP-адресок. Не возражаешь, если жесткий диск выну? Это опасная штука, но кто не рискует, как говорится…

С этими словами он в мгновение ока раскурочил ноутбук, вынул какую-то детальку и спрятал в кейс.

— Погляжу на досуге, что там эти китеныши натворили… Так ты точно не хочешь? — указал он на свой карман.

— Точно не хочу. Не до этого, честное слово.

Виртуальная морская живность заставила не слабо раскошелиться: пришлось менять и компьютер, и провайдера. Но Мятлин пока не решался включать новую технику, опасаясь, что ее тоже порвут, как Тузик грелку. Он предпочитал заходить в Сеть осторожно, с чужих машин, больше как наблюдатель, а не участник.

Письма на свой адрес он не открывал, так что вскоре скопилась внушительная «стопка» корреспонденции. Но письмо, озаглавленное «Песни китов», он не мог не открыть. Он понимал: никаких посланий с того света быть не может. События вдруг выстроились в логическую цепочку, и таинственная тень, мелькавшая там и тут, обрела плоть.

В письме не было ничего особенного, лишь приложенный звуковой файл. Во избежание порчи казенного оборудования Мятлин не стал его прослушивать, да и зачем? Он прекрасно помнил странные звуки, исторгаемые магнитофоном «Яуза», которые не мог понять ни тогда, ни сейчас. Они сидели с Ларисой на диване, по комнате плыли то ли жалобные стоны, то ли завывания, а юный Мятлин пытался уловить в них смысл. Он привык к тому, что в словах, произносимых или начертанных на бумаге, есть смысл — если не логический, то хотя бы эмоциональный, запрятанный между строк. Звуки же издавало нечто непонятное, непознанное, плавающее в темной глубине, попробуй тут дешифруй!

Что думал об этом Рогов? Вряд ли что-то положительное, этот «железный Феликс» находился от живого мира еще дальше эстета Мятлина, значит, послание было издевательской шуткой.

На следующий день он позвонил Башкиру.

— Я знаю, кто этот новый Тесла.

— Ну да?! — удивился тот. — И кто же?

Башкир все выслушал, но разделять возмущение Мятлина не спешил.

— Я тут исследую твое железо, и хочу тебе сказать… Он крут! Очень крут! В общем, если разыщешь его…

— Зачем я буду его искать?!

— В общем, если найдешь этого Рогова, передай привет от Башкира. А лучше познакомь!

Естественно, разыскать Рогова хотелось. Другой вопрос: как? Мятлин потерял того из виду в эпоху перемен, когда жизнь играла в чехарду; а еще гибель Ларисы, обессмыслившая их соперничество… От Клыпы он знал, что Рогов пропал во время испытаний какого-то секретного корабля. Но еще через пару лет дошел слух: всплыл где-то за бугром, то ли в Германии, то ли в Швеции. Жизнь и дальше разводила и отдаляла, так что со временем Самоделкин почти стерся из памяти. И тут здрасьте, воскресает!

Поиск Всеволода Рогова в Интернете оказался делом неблагодарным, как поиск Васи Иванова или Вани Сидорова. «Яндекс» предлагал железнодорожника, юрисконсульта, студента мединститута, художника-мультипликатора и т.п. Море разливанное кандидатур, и все мимо кассы. Не лучше обстояло дело и с фамилией Rogoff, вброшенной в англоязычный поисковик, который упорно подсовывал некоего Кеннета Рогоффа, экономиста и шахматиста. Да и зачем Рогову в открытом доступе светиться? Он наверняка спрятался за каким-нибудь пошлым ником, а тогда поиск становится вообще безнадежным делом…

В эти дни на работе, как по заказу, предложили поездку на конгресс в Филадельфию. В докладе, как сказал директор вуза, можно было бы развить ту самую тему про фаллическое техническое начало, только требовалось больше иллюстраций из жизни. Поначалу Рогов загорелся идеей — во-первых, никогда не посещал Америку, во-вторых, у него там было важное дело. Но вскоре понял, что главная иллюстрация к его работе — он сам. И, если быть честным, следовало вылить на головы публики именно собственную историю. А оно ему надо? И вообще поездка лишь отсюда казалась привлекательной, на самом деле он будет ходить по этой Филадельфии, озираясь по сторонам и видя в каждом прохожем Рогова. И ни в какую Силиконовую долину, конечно же, не поедет, потому что а) командировочных не хватит, б) искать там человека — как искать иголку в стоге сена. Короче, он отказался, чем привел директора в явное недоумение.

Он отправился поближе, на улицу Чайковского. Решение далось нелегко, он даже не стал звонить — вдруг не захочет переступать порог? Если же захочет, то сделает звонок прямо от парадной, мол, случайно оказался поблизости, и вот решил… Потом пил бы чаек и внимал бесконечной саге безутешной матери, жадно ловя детали и подробности. Светлана Никитична выкладывала их более чем охотно, цепляясь за воспоминания, как за соломинку.

— А помните ее любимую кружку? С собачкой была кружка, ага, вон там стоит!

 Она указывала на верхнюю полку застекленной стенки с посудой.

— Она специально эту кружку купила, сказала, что собачка на ее любимую Грету похожа.

И тут же — рассказ про сбитую грузовиком собаку, как ее оперировали, как Лариса трое суток не спала, а когда утратила верного друга, просто лицом почернела, погрузившись в депрессию. Мятлин раз семь слышал этот рассказ. Но если раньше это был просто ностальгический треп, вполне объяснимая попытка вернуться в золотую поружизни, то теперь беседа могла обрести иную подоплеку. Чем больше нюансов и подробностей, тем лучше, можно было бы даже диктофон прихватить. А что? Светлана Никитична оценила бы его порыв и, возможно, напряглась бы и выдала нечто оригинальное.

Волнение нахлынуло, когда оказался у парадной. Деревянная дверь сменилась стальной, с кнопочным домофоном. Но он не стал набирать код, дождался, пока выйдет кто-то из жильцов, проскользнул внутрь и долго стоял у порога, озирая арку перед лестничным пролетом и двух кариатид слева и справа.

Ранее парадная была неказистой: облезающая синяя краска на стенах, потолок с подпалинами от приклеенных спичек — в таком контексте полуголые женские фигуры смотрелись нелепо. Теперь же стены покрасили в мягкий желтоватый цвет, потолок побелили, и кариатиды вроде как оказались на месте.

Приблизившись к одной, Мятлин вспомнил, как на ее животе увидел изображение грубого хирургического шва и надпись: «кесариво сичение». Он долго потешался над творением хулигана-двоечника, призывая Ларису посмеяться вместе с ним, мол, вот образчик внедрения современности в творения предшественников, по сути, постмодернистский микст. Лариса же просто достала платок и вытерла следы фломастера. Через неделю на выпуклом животике опять появилось изображение надреза с подписью «апиндицит». Лариса стерла изображение еще раз, после чего делала это регулярно, пока вандал не сдался, а может, просто потерял свой черный фломастер.

«Надо бы эту деталь тоже записать…» — подумал Мятлин перед тем, как начать подъем по ступеням. Он не стал входить в лифт — на третий этаж можно было подняться и пешком, что всегда и делал. Раньше, правда, прыгал через две ступени, теперь же поднимался осторожно, по-прежнему не имея уверенности в том, что визит необходим.

Когда до квартиры остался один пролет, щелкнул замок, и на площадку кто-то вышел. Успев спрятаться за лифтовой короб, Мятлин вскоре услышал:

— Спасибо, большое вам спасибо! Если бы не вы…

Это был голос Светланы Никитичны — надтреснутый, почти старушечий. Мятлин не был здесь давно, последний раз звонил года два назад, чтобы поздравить с Новым годом, и уже тогда по голосу можно было судить: она основательно сдала.

— Да что вы, ей-богу… — отвечал мужской голос. — Я через неделю еще раз зайду.

Мелькнула дикая мысль: Рогов?! Но откуда?! Нет, это полный бред, Рогова здесь не может быть! Тем не менее, когда хлопнула дверь, Мятлин замер: войдет в лифт? Или спустится по лестнице? Незнакомец выбрал второй вариант, значит, изобразим непринужденность, типа: я в другую квартиру.

Из-за короба вначале показалась рука с палочкой, затем и ее обладатель — некто в черном берете и плаще. Этот человек хромал и вообще был слегка перекошен влево, как те, кто перенес в детстве полиомиелит. Отметив эту особенность и скользнув взглядом по лицу незнакомца, Мятлин направился было вверх, но его придержали за рукав.

— Туда направляетесь?

Хромец указал на дверь, из которой только что вышел.

— А вам, собственно, какое…

— Никакого, если честно. Но лучше бы вы туда не ходили.

Мятлин только теперь вырвал рукав из цепких пальцев.

— А... с чего вы вообще взяли, что я иду сюда?

— Потому что я вас знаю. Вы меня вряд ли вспомните, а я вас запомнил хорошо. И еще тогда понял: от вас не дождешься ничего хорошего.

— Очень любопытно… — пробормотал Мятлин. — Вам, значит, можно сюда ходить, а мне нельзя?

— Как же я могу запретить? Не рекомендуется — так будет точнее. Вы оба ничего не поняли в Ларисе. А тогда зачем тревожить память?

— Что значит — оба?!

— Вы прекрасно понимаете, что это значит. Оба — значит, оба. Другой сейчас где-то далеко, но не исключено, что и он здесь когда-нибудь появится.

Хромец смотрел на Мятлина то ли с жалостью, то ли с презрением, что было, по меньшей мере, странно.

— Впрочем, решайте сами, — усмехнулся тот. — С лестницы я вас не смогу спустить при всем желании.

Незнакомец похромал вниз, Мятлин же застыл на месте. Минуту-другую он колебался, стоя перед лестничным пролетом в двенадцать ступеней (он хорошо помнил это число). Несколько шагов вверх — и он все выяснит, расставит точки над i, и в растревоженную душу сойдет покой. А если не выяснит? Если вместо покоя лишь усилится тревога, в которой он и без того пребывал?

Так и не набравшись мужества, он с унынием стал спускаться. Незнакомца на улице не было, и Мятлин, обнаружив в соседнем доме рюмочную, завернул туда. Выпил сто коньяку, подумал — и купил еще сто. Хромец в берете вынырнул из прошлого, будто кашалот, и пребольно куснул. «Вы ничего не поняли… А ты, значит, понял?! Да пошел ты знаешь, куда?!» Коньяк расслабил, потянуло выговориться, но затрапезная публика к душевной беседе не располагала. Да и другая публика вряд ли бы расположила — для этого была припасена особая жилетка, к которой он приник в ближайшем интернет-кафе.

Обнаружив вышедшую на контакт Жаки, Мятлин обрадовался, будто встретил старую знакомую, которую не видел много лет. Та осторожно выспрашивала про его дела (если у него, бедненького, могли быть какие-то дела), и давала ссылку на сайт, где можно было скачать антивирус под названием «Китобой».

«И как — удачно охотится этот "Китобой"»?

«Некоторым помогает. А как вообщее дела? Как личная жиссь?»

Можно было, как всегда, в ироничном ключе описать последние события своей жизни, с одной стороны, облегчив душу, с другой — оставшись анонимом. Но после пережитого внезапно и остро захотелось войти в кадр. Жизнь — короткая и зыбкая штука, не успеешь оглянуться, как уляжешься на Южном или Северном, и кто тогда будет стучать по клаве? Кто будет язвить и пикироваться в сетевых сообществах? А тогда выходим из тени, делаем шаг под софиты и, утирая струящийся по лицу пот (жарко светят, гады!), начинаем горькую исповедь.

Он признался во всем — раскрыл имя, биографию, прикрепил настоящее фото, если чего и утаив, то лишь по забывчивости. Жаки несколько раз подгоняла, мол, чего молчишь, он же, не обращая внимания на пинки, лихорадочно заполнял значками экран. Перед отправкой послания закончилось оплаченное время, пришлось еще раз тащиться к кассе, но вот, наконец, дело сделано, и можно выйти на перекур.

Мятлин успел выкурить еще одну сигарету, пока дождался ответа. Хотя лучше бы не дожидался. На него обрушился письменный ор: на фига, философ?! Сидел в виде памятника с блестящим пальцем, никому не мешал, и на тебе! Не нужно мне твоей постной физиономии; и признаний твоих не нужно! Ты же, козел двурогий, хочешь сочувствия, так?! И ответного признания, верно?? Наверняка встречи в реале попросишь, цветочки принесешь на свиданку, а дальше — кафе, бухло, постель! Но ты спросил: а хочу ли я всей этойфигни?! Так я отвечу: не хочу! Меня интересовала жизнь неизвестного мужика, которого я могла вообразить таким, могла — этаким, а какой-то Мятлин (ну и фамилия!), у которого болит левая почка, две брошенные жены и запыленная однокомнатная квартира — мне на хрен не нужен!

Закончив чтение, Мятлин в очередной раз утер взмокший лоб. И правда: зачем писал про почку? Про пыль в квартире? Хотел деталей прибавить ради убедительности, а на самом деле гиперреализм какой-то получился. Впрочем, и без пыли любимая жилетка исчезала, пропадала навсегда, и он сам был в этом виноват. Она угадала: хотелось попросить о встрече, купить букет, пригласить в кафе и т.п. Но та, что пряталась за разгневанной физиономией Жаклин Кеннеди (где только фотку такую нашла?), похоже, проходила такое и не желала наступать на те же грабли.

Поездка в Пряжск вроде была не мотивирована. Он давно покинул место рождения, связывающие с городом нити — друзья, родители etc. — оборвались, короче, ехать вряд ли имело смысл. Но Мятлина тянуло, и сила притяжения, похоже, имела ностальгическую основу. Да и о Рогове, быть может, удастся что-то узнать, все же одна ниточка имелась — Клыпа, который не прекращал мелькать на горизонте. Еще в эпоху перемен он занялся «гешефтом» в варианте купи-продай. А покупать, понятно, удобнее в больших городах, чтобы перепродавать в маленьких. Чаще Клыпу заносило в «южную» столицу, но не брезговал он и «северной», закупая товар то в порту, то на Апраксином дворе, то в каких-нибудьШушарах. И всякий раз звонок: «Можно у тебя остановиться?» Вряд ли «гешефтмахер» не имел денег на гостиницу, но, во-первых, он всегда был прижимистый, во-вторых, укреплял контакт со своим человеком в мегаполисе. Мятлин и так и эдак давал понять: никакой он не свой, его сфера интересов иная, но потомок прапорщика был непробиваем. Пряжский — значит, свой; свои должны поддерживать друг друга, а чужих — гасить.

Телефон Клыпы с последнего визита не поменялся, и Мятлин, договорившись о дне прибытия, отправился покупать билет.

 

8.

 

Клыпа встречал его на своем Mitsubishi Pajero. И машина, и личный водитель, и коньячок в бардачке — все намекало на непростой статус старого знакомого. По дороге с вокзала тот молол всякую чушь, дескать, надо навещать малую родину, а друзей забывать — не надо, в глазах же читалось: видишь, как я поднялся? Мы не столица, но тоже кое-что значим: у нас бизнес, уважуха, и вообще все схвачено!

По просьбе Мятлина его высадили на окраине Городка.

— Хочу подышать воздухом малой родины, — сказал он, покидая джип.

— Подыши, полезно…

Договорились встретиться в ресторане «Пряжа», что в пойме реки, после чего Мятлин отправился бродить по знакомым местам.

Все внезапно уменьшилось, будто пейзаж детства сжался, как сдувшийся воздушный шарик. Панельные пятиэтажки выглядели на удивление маленькими; и школа стала крошечной, и парк с кинотеатром; даже заводские корпуса вроде сделались ниже. Объективно они оставались огромными, как и прежде, но проходные были намертво заколочены, на территории царило запустение, что превращало индустриальные гиганты в декорации прошедшего спектакля. Декорации разбирали, растаскивали, через многочисленные дыры в заборах шнырял темный народец и что-то тащил, тащил…

— Здесь это единственный источник дохода, — докладывал Клыпа, когда сели обедать. — Вначале несли цветмет, теперь — все, что плохо лежит. Хотя там, если честно, уже ничего не лежит, один металлолом остался. А ведь какую технику делали! Какую аппаратуру!

Они сидели в элитном, по меркам Пряжска, ресторане, где Клыпа заказал себе половину меню: два салата, холодец, украинский борщ, свиную котлету… Наверное, поэтому из деталей прежней жизни лишь потомок прапорщика увеличился в размерах, сделавшись вторым изданием покойного папаши.

— Чего будешь? Заказывай, не стесняйся, я в этом кабаке скидку имею! Я в городе вообще кум королю, так что в случае чего — мою фамилию называй!

— Стал авторитетом? — усмехался Мятлин.

— Типа того. А что? Бандюков, что мазу держали, перестреляли давно, теперь нормальные люди дела крутят…

Нормальный человек привирал, имелись и другие источники дохода: сам он владел тремя торговыми точками, пунктом приема плохо лежащего металла, складом стройматериалов, а еще коттеджем в пойме реки, который очень хотел показать гостю. Но Мятлин сказал, что хочет посетить могилу матери.

Кладбище тоже увеличилось. Оно и раньше не было маленьким, занимая большой лесной массив, окруженный с одной стороны частной застройкой (где и жили злейшие враги), с другой — огромным пустырем. А поскольку дома не снесешь, расширение происходило за счет пустыря: могилы выползали из-за стоящих в ряд деревьев, заполняя травяное замусоренное поле сотнями новых крестов, оград и памятников. То есть переселение на погост шло ударными темпами, глядишь, кресты к Городку скоро подступят, любуйтесь из окон…

Он не был на могиле со дня похорон. И до сих пор не мог понять, почему мать не захотела, чтобы ее прах перевезли в Питер. Никакого завещания та не оставила, просто знакомые (учителя на пенсии) сказали, мол, изъявила желание быть погребенной на родине. Как, почему?! Она же терпеть не могла провинцию, выгоняла его отсюда чуть ли не силой! Но пойти против воли той, кого уже нет, он не решился.

С трудом разыскав могилу, Мятлин остановился у ограды. Он удивился, увидев памятник, хотя сам пересылал деньги на изготовление и установку. Черты матери на темном граните были знакомыми и в то же время незнакомыми, вроде как две ипостаси — потусторонняя и земная — объединились в высеченной на камне фотографии. Ограда была выкрашена, перед стелой красовалась вазочка с искусственными цветами, не иначе, коллеги-пенсионерки постарались. Что успокаивало и вместе с тем заставляло стыдиться — он вроде как оказывался неблагодарным потомком, презревшим «любовь к отеческим гробам». Он почти не надеялся получить ответы на вопросы, что когда-то повисли в воздухе, и, конечно, ничего не получил. Вставил в вазочку бордовые розы, не без облегчения закончив ритуал, и отправился к выходу.

Клыпа сказал: отдашь долг памяти, приходи в развлекательный центр, что на площади, в боулинг поиграем. Но Мятлин отправился туда, где некогда шастал юный Рогов. Чем-то он напоминал себе Иванушку, который ищет дуб, под ним сундук, в сундуке зайца и т.п. Проще говоря, нащупывает уязвимое место соперника, который в этом контексте уже иСамоделкиным-то не был, вырастая до престижного статуса Кощея Бессмертного.

Проникнув через дыру в заборе на территорию автозавода, он двинулся мимо длинных серых корпусов, черневших оконными проемами с разбитыми стеклами. Людей на заводе не было видно, попалась только парочка местных мародеров. Поворот, еще поворот, и вот — ослепительно белый песок, окружавший рукотворный карьер для испытания плавающих БТРов. Мятлин приблизился к воде, оказавшейся медно-ржавой. Что не удивляло: посреди озерца торчали два наполовину утопленных металлических каркаса. Что тут вообще особенного?! Когда-то Лариса рассказывала, как Севка цеплялся за машины, проходившие испытания на карьере, плавал за ними, так ведь глупость это!

Мятлин бродил по мрачным темным цехам, наблюдал раскуроченное оборудование, груды проржавевших деталей — ну прямо иллюстрация к антиутопии. Здесь прошел смерч, случилась уэллсовская «Война миров», в которой некие пришельцы нанесли смертельный удар миру земной техники. Она проиграла по всем статьям, оказалась никому не нужной материей, хотя раньше оборонные монстры, можно сказать, подчиняли себе жизнь Пряжска. И в пресловутой Америке немногим лучше, да, да, поезжайте в Детройт, чтобы убедиться! Увидите такие же мертвые корпуса, такое же запустение, хотя некогда город гудел конвейерами и сиял огнями заводов, выпускавших миллионные табуны железных коней. Утрись, Рогов, в своем американском далеке, ты все равно раб мертвого железа, у которого один путь — на это кладбище, выглядевшее еще более жутко, нежели кладбище с человеческими останками.

Рогов же ехидно ухмылялся из-за океана: если ты такой умный, почему тогда не заглядываешь в свой верный комп? Почему боишься его, словно это гремучая змея? Увы, крыть было нечем. Как ни убеждал себя Мятлин, что ничего экстраординарного здесь появиться не может, реальное бытие его опровергало. То есть дуб он, может, и свалил, но до зайца внутри сундука, тем более до заветной иглы, в коей крылось могущество Кощея, пока не добрался.

И все-таки из этой провинциальной банальщины родилось что-то невероятное, перепрыгнувшее океан и утвердившееся в самой могучей стране земного шара. Из грязи в князи, со свалки в Силиконовую долину, где можно безнаказанно творить гадости, упиваясь тем, что Железный Миргород победил. Претерпел мутацию, обрел новое обличье и поглотил все и вся, задавил своим ползучим могуществом.

Вернувшись во двор, Мятлин уселся на скамейку возле стальной перекладины, на которой выбивали пыль из ковров и паласов. Вдруг вспомнилось, как Рогов, обозлившись на что-то, рассказал, как подслушивал их с Ларисой разговоры. Пользовался тем, что Мятлин лох, подключался к их локальной сети, как теперь бы сказали, и наглым образом слушал то, что для чужих ушей не предназначалось. Да и сейчас он занимался тем же, использовал возросшие возможности, чтобы в очередной раз отомстить...

Воспоминания прервала седая женщина в цветастом халате, вышедшая с ковриком в руках. Перекинув его через железную перекладину, она взялась выбивать пыль — по старинке, без всяких пылесосов, как это было в детстве. Облик женщины был смутно знаком, только откуда? Она тоже поглядывала на Мятлина, когда же закончила, сама подошла, оказавшись его преподавателем математики. Она жила в крайнем подъезде, даже иногда бывала у них, поскольку работала в одной школе с матерью. Но имя-отчество Мятлин забыл, благо математика никогда не относилась к числу любимых предметов.

Людмила Григорьевна сама напомнила, как ее зовут. Дежурно поспрашивав про жизнь, она взялась рассказывать о школьном празднике, что состоялся в мае, и куда Мятлинатоже приглашали.

— Что же вы, Женя, не приехали? — пеняла она. — Вас так не хватало! И Севы Рогова не хватало, но он, говорят, где-то далеко живет?

— Далеко, — кивнул Мятлин (ему вдруг стало неприятно).

— Мы отправляли ему приглашение, но ответа не получили.

Мятлин усмехнулся.

— Важным человеком, наверное, стал…

— Ну да, ну да, вы все кем-то стали. Жаль, что Лариса…

— Она погибла, — быстро проговорил он и полез в карман за сигаретой. Он не любил это обсуждать, предпочитал воспоминания наедине с самим собой, и сейчас жалел, что не откланялся с ходу.

— Я знаю… — отвела глаза Людмила Григорьевна. — Хотя до сих пор не могу поверить. В том выпуске вы трое были самыми интересными ребятами. Разными, но интересными. И меня, если честно, не удивляет, что у вас образовался треугольник.

— А он образовался?! — изобразил удивление Мятлин.

— Конечно, об этом многие знали. Вначале я считала, что он равносторонний, но сейчас думаю: равнобедренный.

— Извините, для меня эти математические термины не очень понятны…

— А тут и понимать нечего. Лариса была отдельной вершиной, отличной от вас.

Позже он понял: его не собирались обижать, скорее, хотели сказать хорошее о Ларисе. Но это позже, в тот момент он обиделся, поэтому свернул общение под каким-то надуманным предлогом, даже начал тыкать в кнопки телефона (дела, мол!).

Еще одна встреча состоялась в пивной, куда Мятлин забрел успокоить нервишки. Расположенная под открытым небом, пивная напоминала ушедшее время — то ли пузатыми гранеными бокалами, то ли пролетарским контингентом вперемешку с урлой. Когда Мятлин встал в очередь к стойке, сзади пристроился некто с костылем и с обилием наколок на предплечьях, похоже, вечный обитатель тюремных нар, задержавшийся на воле между ходками.

— А я тебя знаю, — тронул тот за плечо. — Ты с Советской, учительский сынок, верно?

Мятлин что-то пробормотал, взял бокал и поспешил за столик. Обладатель костыля направился следом и, поставив свое пиво, уселся рядом.

— Видишь, что написано? — сунул под нос предплечье. На бледной коже, прорезанной бугристыми венами, красовался сонм надписей непонятного содержания. Мятлинпожал плечами.

— Что написано?

— СЛОН. Что означает: с малых лет одни несчастья.

В памяти всплыло: лесная опушка, ведра с разливным вином, и некто, подносивший кружку за кружкой…

— Вспомнил, да? Ты тогда набухался вусмерть, книжки свои потерял, потом блевал…

Мятлин скривил лицо в вежливой улыбке.

— Что ж вы букву «М» не добавили? — спросил. — Так и ходите с грубой ошибкой…

Визави и сам был грубой ошибкой, то есть доходягой: худой, с просвечивающей кожей, без передних зубов, он наверняка имел кучу болячек внутри тщедушного тела, которое вряд ли переживет очередной срок. Сколько ровесников закончили так — и не сосчитаешь; хотя Мятлин, собственно, и не собирался считать.

— А мы тебя тогда накачали! — щерился в ухмылке доходяга. — Тебя ж до желчи выворачивало, я помню! А почему? Потому что не тренированный был! Бормотуха — она тренировки требует, к ней желудок приучить нужно. А как приучишь, если книжки читать? Слабаком ты, выходит, оказался, опустили мы тебя…

Он раз за разом повторял подробности, смаковал их, видно, упивался давно прошедшим звездным часом, когда кого-то грамотно опустил. Но Мятлина, как ни странно, это не взволновало. Он понял, что разговаривает с живым трупом, тут даже воображение включать не требовалось — жизнь сама пропишет этот сценарий до логического конца.

Он допивал свою кружку, когда рядом притормозил Mitsubishi Pajero, оттуда выбрался Клыпа и, грузно переваливаясь, направился к столикам.

— Отдыхаешь в благородной компании? — прищурился, озирая публику.

— Нормальная компания, Николай Захарыч! — обнажил беззубый рот компаньон. — Присоединитесь?

— Я в таких шалманах не пью.

— Тогда, может, на кружечку пожертвуете?

— Перебьешься. — Клыпа повернулся к Мятлину. — Ну, допил? Тогда пойдем, есть новости.

Оказалось, Клыпа времени зря не терял, все ж таки человек дела. Он помнил просьбу разузнать кое-что о Рогове, который действительно сидел где-то в американских штатах, по всему видать, зашибая неслабые деньги. Откуда это известно? От матушки его, она еще жива, хоть и переехала в другой район.

— Он ей бабло оттуда присылает. Сколько — она не сказала, но мои знакомые в «Пряжа-банке» говорят: тетка по нескольку штук баксов укладывает на счет. И жалуется при этом: «Куда мне столько? На царские похороны, что ли?»

— Действительно важным стал… — пробормотал Мятлин.

— А то! Он там тоже типа авторитет, если столько имеет… А ведь придурок был, верно? Вечно в своих мотоциклах ковырялся, чумазый, как черт… И папаша его такой же чудик был: все какие-то вечные двигатели изобретал, помнишь?

Мятлин помнил смутно, да и не интересовал его покойный Рогов-старший.

— А поговорить с его матушкой можно?

— Не хочет она ни с кем говорить. Но с моими девушками из банка общается, только им, можно сказать, и доверяет. Короче, она сама его из виду потеряла, деньги приходят с адреса какой-то посреднической конторы. Так что где он сидит — неизвестно. Хотя одна зацепочка есть.

— Какая же?

— Рано об этом говорить. Пусть мои девочки поработают с мамашей, они ей проценты начисляют, а по ходу могут побазарить насчет сынка.

На следующий день Клыпа явился в тот же ресторан и выложил на стол тетрадь. Старую, потрепанную, в коричневом дерматиновом переплете — в такие общие тетрадиМятлин когда-то записывал конспекты.

— Девочки правильно поработали, — поглаживал Клыпа облезлый дерматин. — Пообещали тетке отдать тетрадку в хорошие руки, может, даже что-то опубликовать… На этом ее и подловили: бабки ей не особо нужны, но сыночка, похоже, хочется прославить. Короче, это его записки.

У Мятлина екнуло сердце. Внутри этой неказистой тетрадки, возможно, крылись ответы на мучающие его вопросы, иначе говоря, яйцо и игла были найдены.

— В общем, разбирайся, если хочется. Я посмотрел — вроде ничего особенного, иногда вообще бредятина. Жертвы кораблю, какой-то белый мичман…

— Белый мичман?! — встрепенулся Мятлин.

— Ага. Пурга полная, похоже, бухал он на своих кораблях со страшной силой. Но мозги не пропил, если сумел респект в Штатах заработать…

Он знал: за подарок придется платить, как минимум, свободным временем. Но пока об этом не хотелось думать. Пряжск оказался Сезамом, подарившим заезжему гостю сокровище, так что задерживаться не имело смысла.

На другой Мятлин сидел в купе, наблюдая, как мимо ползет индустриальный пейзаж с мертвыми заводами. Несмотря на бойкость отдельных местечек, организм города гнил заживо, будто тело огромного животного. Когда-то животное имело шанс, пухло, как на дрожжах, подогреваемое имперскими амбициями и оборонными заказами, и вот — коллапс, превращение в труп. Как и положено, труп облепили падальщики вроде Клыпы, только их бойкая суета — свидетельство смерти, а не жизни.

Внезапно подумалось: «Ларисе было бы жалко умирающий город — не выносила, когда что-то погибает». А ему? Нет, ему жалко не было. Наблюдая мелькающие в окне кирпичные корпуса, он чувствовал, как освобождается от шкуры пряжского жителя, вылезает из нее, словно змея из мертвой оболочки, и устремляется вперед…

 

9.

 

Даже беглого пролистывания хватило, чтобы прибавилось уверенности. Текст был стихией, в которой Мятлин плавал, как дельфин, и нырял, как кашалот; он резвился на просторах, заполненных словами и фразами, свободно дышал в этой среде, оппонент же не был приспособлен к обитанию в ней. Зачем ты, сирый и убогий, пытался выразить себя словами? Зачем напрасно мучил бумагу? Ты допустил прокол, бумага — она как проявитель, тут ничего не скроешь, а значит, я возьму твою душонку за ушко и вытащу на солнышко!

Так думал Мятлин, погружаясь в дешифровку (иначе не назовешь) каракулей, сделанных химическим карандашом. С первых строк было заметно волнение, владевшее «аффтором». О том, что Севка не дружит с изящной словесностью, Мятлин знал со школы, когда пролистывал его сочинения, стащив тетрадь со стола матери. С годами дружбы не возникло, фразы по-прежнему звучали коряво, а попытка слепить сложное предложение с парочкой причастных оборотов, как видно, выжимала из Рогова семь потов.

Лишь спустя время Мятлин начал различать за каракулями смысл. Рогов писал про то, что они все — жертвы, которые приносятся непонятно кому и ради чего. Что их корабль — это машина, которая питается человеческими жизнями, они ей нужны даже больше, нежели авиационный керосин для турбин. А вот и название корабля всплыло: «Кашалот», что было вполне логично и объясняло кое-что из последующих делишек. Типа юмор такой, хотя в то время, что описывалось в тетради, Самоделкину было не смешно. Страшно ему было на корабле, по которому невидимой тенью бродил пресловутый белый мичман. А ведь могли и белые кони ходить, как в анекдоте про алкоголика. Что тут удивительного, если пилиотраву под названием шило, и явно в изрядных количествах?

Спасением могла быть некая База, которую Рогов описывал с явной надеждой на лучшее. Расположенная где-то на Севере, База собирала под крыло остатки советской технической интеллигенции, которая могла бы в изолированных условиях продолжить свою работу на благо непонятно кого и чего. Страна разваливалась, трещала по швам и летела в тартарары, а эти о технической Мекке мечтали, черт бы их побрал! База была светом в окошке, путеводной звездой, а еще предметом ожесточенных споров, например, с некимЖарским, который в тексте иногда обозначался инициалом Ж. «Не знаю, есть ли на самом деле эта База, — сказал недавно Ж. — А я верю: есть! Должна быть! Без нее мы умрем в этом море, в одной большой холодной могиле…»

Дальше, однако, тональность менялась, автор вроде как примирялся с неизбежностью, поскольку обнаружил странные изменения в себе и своих коллегах. И про белого мичмана писал теперь без страха, вроде как сроднился с этим посланцем загробного мира. «Мы разговаривали на палубе с белым мичманом…» «Он приведет нас на Базу…» «Мы спасемся с его помощью…» Это была уже клиническая картина, «делериум тременс», и все же Мятлин не бросал чтения. Каракули завораживали, сквозь них проглядывала иная картина мира, недоступная гуманитарию. Или это всего лишь иллюстрация бесчеловечности системы, доведшей людей до маразма? Ответа в тетради не было, увы, писал не аналитик, обычный хроникер с не очень здравой психикой…

В конце концов, Мятлин сделал выбор в пользу бреда, мол, допился, голубчик, свалившись в дурную мистику и примитивную мифологию. Память услужливо подсовывала схемы, по которым строилась горячечная выдумка — например, миф про Моби Дика, за которым гонялся неистовый капитан Ахав. Здесь сам корабль назывался «Кашалотом», капитанов было два, но кто сказал, что схему копируют один к одному? И «Одиссея» просматривалась, поскольку обреченному кораблю не светило вернуться к родным берегам, он должен был сгинуть в морской пучине. Судя по записям, экипаж все время пребывал где-то между Сциллой Ивановной и Харибдой Моисеевной, разве что вынужденный заход вТаллин был долгожданным (но кратковременным) отдыхом подобно остановке на острове Цирцеи. А База была чем-то вроде выдуманной Касталии, где интеллектуалы-электронщики могли вести беззаботную жизнь, изобретая невиданные устройства и аппараты. Или тут все проще, то есть Рогов просто зачитался фантастической повестью «Понедельник начинается в субботу»? Похоже на то, техническая камарилья всегда мечтала самозабвенно трудиться, не отвечая за чудовищные результаты своих трудов.

Мятлин вроде как раскапывал культурный слой, пытаясь в его глубинах обрести противоядие от стихии, к которой прикоснулся его оппонент. Но получалось плохо. «Мертвое поглощает живое, — писал Рогов. — И с этим надо смириться. Надо служить мертвому, только в этом шанс». И Мятлин скрепя сердце вынужден был соглашаться: поглощает, ничего не попишешь. Мертвая материя сделалась гибкой, изобретательной, стала настолько похожей на живую, что многие уже не отличают одну от другой. А тогда, может, стоит поклониться стихии?

Ближе к концу по сердцу резанула фраза: «Если бы она осталась жива, все было бы по-другому. Потому что она…» Далее синева химического карандаша расплывалась смутными пятнами — на бумагу то ли попала морская вода, то ли пролились слезы. Впрочем, Мятлину не требовалось продолжение, он мог и сам продлить фразу. Если бы она была жива, все действительно могло повернуться иначе. В ней было то, чего так не хватало им обоим, у нее внутри жила невидимая сила, на поверку оказавшаяся слабостью. А ведь им не хотелось быть слабыми! Они стремились обустроить свои плацдармы, физик, блин, и лирик, а самое важное — проглядели!

В финале опять застучала в мозгу фраза: «Смерть — это все мужчины». Не из Рогова, он вряд ли читал этого автора, просто подумалось: справедливо. У мужчин не жизнь, а вечный бой, покой им только снится, а в бою что делают? Разрушают и убивают, больше ничего!

После чтения в голове долго теснились странные образы, что означало: записки взволновали. Но не сильно продвинули в главном — он не получил «джокера», с которым можно выиграть партию. Может, разузнать что-то об этом корабле? Не фикция же он, Рогов действительно трудился в оборонной отрасли, а она никуда не делась, хоть и стала скромнее.

Здесь помог сориентироваться Пухов, в последние год-два освоивший оригинальный экскурсионный маршрут: он усаживал в ЗИМ иностранцев и возил их по заброшенным предприятиям оборонного комплекса. Кораблестроительные заводы тоже входили в маршрут; на одном из таких предприятий они вскоре и оказались.

Забрались в такой медвежий угол острова Голодай, где блистающему хромом «членовозу» было уже не проехать. ЗИМ встал перед огромной рытвиной в асфальте; справа серел полуразрушенный бетонный забор, слева текли воды замусоренного канала.

— Индастриал-туризм нынче популярен, — пояснил Пухов. — От таких мест иноземцы балдеют, это тебе не Эрмитаж. Привезу их на ЗИМе в такой анус — только треск фотоаппаратов стоит! А если на территорию попасть, память на всю жизнь останется! Ну, пошли?

Оставив машину, двинулись вдоль забора, чтобы вскоре оказаться перед лазом в рост человека.

— Прошу! — вытянул руку Пухов. Мятлин оглядел заводские корпуса из красного кирпича.

— Недавно я что-то похожее видел — на родине. В Пряжске такого добра завались, все заводы умерли. Может, туда возить твоих клиентов?

— Может, и туда. Здесь-то завод не умер, это просто старая территория. А на новой в режиме совершенной секретности по-прежнему что-то производят.

— А охраны здесь нет?

— Может, и есть. Но для охраны у меня припасено вот это.

Пухов вытащил из кармана бутылку коньяка.

— Действует безотказно. На крайний случай бабок дашь — и отстанут.

От корпусов тянулись мощные ржавые рельсы к Неве, куда, надо полагать, спускались изготовленные морские посудины. Перешагивая рельсы, они миновали один корпус, другой, после чего свернули к реке. Берег был усеян искореженным железом, остовами брошенных катеров и кораблей, так что Пухов даже присвистнул.

— Вот куда надо народ возить! Это ж такой индастриал, от которого кипятком будут писать!

Но если у приятеля был резон играть в «Сталкера», то Мятлин не видел в этом смысла. Как и в Пряжске, не отпускала мысль: что может родить этот склад металлолома?! А поскольку склад все-таки родил нечто особенное, опять накатывало чувство беспомощности.

— Идем дальше? — предложил Пухов. — Или достаточно?

В этот момент сзади прозвучало:

— Стоять на месте! Руки вверх!

Что-то в реплике было киношное, не всамделишное, и все же Мятлин поднял руки. То же, увидел он краем глаза, сделал приятель.

— Кто такие? Как сюда попали? Что делаете на территории?

Вопросы звучали отрывисто, жестко, вроде как начальник погранзаставы допрашивал нарушителей границы. Но, когда обернулись, вид «начальника» едва не заставил расхохотаться. Перед ними стояло, покачиваясь, пьяное существо с сизым носом, в рваной тельняшке с накинутым на плечи грязным бушлатом. Из оружия у существа имелся дрын, но, поскольку на него приходилось опираться, охранника можно было счесть безоружным.

— Мы на экскурсию, — ухмыляясь, проговорил Пухов. — А вы, наверное, экскурсовод?

— Я капитан-лейтенант Военно-морского флота! — заносчиво ответило существо.

— В отставке, надо полагать?

— Это роли не играет!

В воздухе заплясала бутылка с янтарным напитком.

— А это играет?

Физиономия экс-каплея тут же разгладилась, утратив напускную суровость.

— С этого бы и начинали… — пробурчал он. — Пошли в каптерку!

Каптеркой оказался вагончик, где сбоку от входа была пришпилена табличка с аббревиатурой НИИ «ЭРА». Войдя внутрь, они обнаружили лежанку, стол с грязной посудой, печку-буржуйку и кучу опорожненной стеклотары. Сдвинув посуду к краю стола, каплей выставил эмалированные кружки, но Пухов перевернул свою вверх дном, мол, за рулем.

— Тогда с тобой будем пить, — ткнули в грудь Мятлина. — Капитан-лейтенант Деркач в одиночку не потребляет, запомни!

Приняв на грудь, Деркач тут же разразился потоком матерной брани в адрес руководителей государства. Развалили, суки, отрасль, загубили флот, а ведь хотят иметь оборонный щит! Хотят понтиться перед супостатом, мол, тоже не лыком шиты! А на самом деле — шиты, потому что вместо щита теперь что?!

— Что вместо щита? — спросил Пухов, поскольку хозяин взял паузу.

— Жопа! Раньше тут такие корабли делали, а теперь… Слышали про «Кашалота»?

Мятлин вздрогнул.

— Так, краем уха… — пробормотал.

— Краем уха… Откуда слышать-то мог? Это ж секретный проект! А принимал «Кашалота», между прочим, капитан-лейтенант Деркач! Официальный военпред Министерства обороны! Так, за это нужно по пятьдесят…

Когда еще раз выпили, Мятлин понял: на коньяке для охраны приятель сэкономил. Но ради своего дела он готов был пить даже портвейн «777».

— Тогда был «Кашалот», а теперь что? Один смех! Вон там, за забором, клепают корабли этой серии…

Деркач указал в окошко на забор, отделявший новую заводскую территорию.

— А потом продают — кому бы вы думали? Грекам! Наши летающие корабли — грекам, чтобы они контрабандистов ловили в Эгейском море!

Деркач наклонился ближе, так что стали видны красноватые прожилки в глазах.

— Но это они думают, что корабли — той серии. На самом деле «Кашалот» был уникальным кораблем. У-ни-каль-ным! Такой был сделан в единственном экземпляре!

Мятлин сглотнул комок.

— А где теперь этот уникальный корабль? Где люди, которые его делали?

— Где, где… В Караганде! На базу ушел «Кашалот»! На секретную оборонную базу, что на далеком Севере. А люди… Люди тоже туда ушли — вначале. Но потом разбежались — кто куда. Я вот сюда, например, вернулся. Должен же кто-то охранять это место, правильно? Здесь ведь такие ребята работали… — он обвел рукой занюханнуюкаптерку. — Такие дела делались… Эх, вам этого не понять!

— А Рогов здесь работал, не помните? Всеволод Рогов?

Деркач хмыкнул.

— Как же не помнить? Тоже уникальный был мужик. Электричества не чувствовал, представляете? Его даже 380 вольт не брало, вот такой он был! Ну и дока, конечно… Я их всех подлавливал на халтуре, и только у него система работала, как часы!

— А где он… Ну, сейчас?

— А хрен его знает. Но с такими мозгами и руками, думаю, не пропадет!

Когда добили коньяк, каплей присел у подоконника, взявшись перебирать стеклотару. Он разглядывал бутылки на просвет, встряхивал их, но внутренности были пусты, как пески Сахары.

— Сейчас, сейчас, где-то должно было остаться… — бормотал он. — Есть! Соточка всего, но тут уж извините!

На стол была торжественно водружена залапанная пальцами и обсиженная мухами бутылка, на дне которой плескалась какая-то жидкость.

— Что это? — осторожно поинтересовался Пухов.

— Шило! — был ответ. — Иначе говоря, напиток богов.

— Морских богов? — уточнил приятель.

— А каких еще? Не сухопутных же…

Пока Деркач разливал, тщательно выверяя пропорцию «фифти-фифти», Пухов быстро проговорил на ухо:

— Пить или не пить — дело твое, но мой ЗИМ — не реанимобиль, учти.

Мятлин все-таки решился, получив ожог гортани вместе с ощущением того, что в рот запихали жженую резину.

— А?! — требовал восхищения каплей. — Каково?! На таком горючем можно хоть к черту на рога!

— Можно… — кивал Мятлин, закусывая засохшей коркой. — А еще жертвы кораблю можно приносить, верно?

— Жертвы?!

Благостное выражение лица Деркача вдруг сменилось тревожным.

— Откуда знаешь? — спросил отрывисто.

— Я много чего знаю. Про белого мичмана, например…

— Вон оно как… — покачал тот головой. — А вы мне сразу показались подозрительными. Я как увидел вас, тут же подумал: не наши люди! С каким заданием явились?! Кто послал?! Как проникли на территорию?!

— Ну, понеслось… — протянул Пухов. — Але, гараж! Тебе же объяснили: экскурсанты мы! И ты нам, между прочим, экскурсию обещал провести!

— Молчать!

Кулак военпреда с грохотом опустился на стол. Бутылка с шилом подпрыгнула, но Деркач умело ее поймал, чтобы тут же вылить остатки в рот.

— Сидеть на месте! Я вызываю охрану!

— Может, «скорую» из психушки? — отозвался Пухов.

— Молчать!

Деркач очумело вращал глазами.

— За разглашение государственной тайны — к высшей мере! Оружие на изготовку… Пли!

— Надо же: попал! — потешался приятель. Мятлин же за курьезностью различал что-то жуткое и, как ни странно, связанное с тем, что вылезло из компьютера и начало разрушать жизнь…

Деркач потух так же быстро, как вспыхнул.

— А-а, к хренам все — знаете так знаете! Все равно того корабля уже нет. Ему не жалко было жертвы приносить, ясно вам? За ним такая силища стояла, такая мощь… Только вам, хлюпикам, этого не понять. Да и где теперь «Кашалот»? Был, да весь вышел!

— Не весь, — отозвался Мятлин, вставая. — Не весь вышел, в том-то и дело. Ладно, идем отсюда.

 Странное ощущение преследовало потом несколько дней. Детские выдумки резонировали с записками Рогова, а они, в свою очередь, аукались с теми страхами, какие пробуждал неуправляемый компьютерный космос. Из какой зоны этого космоса прилетит зловещая Немезида, звезда смерти? Что за комету она пошлет, и останется ли что-нибудь после последнего удара?

Их разговор с Пуховым тоже был странным. Когда добрались до ЗИМа, он уселся в машину, но мотор заводить не спешил.

— Я, конечно, ничего не понимаю, но вижу: достала тебя жизнь. Чего ты ищешь в таких местах, если не секрет?

— Скелет в шкафу… — через силу усмехнулся Мятлин. — Правда, очень трудно искать скелет в темном шкафу, особенно если там его нет.

— Ну-ну, шутник. Тогда я тебе скажу, что тут ищут мои индастриал-туристы. Я думаю, им приятно видеть поражение цивилизации, в таком лунном пейзаже человеку кажется, что он — главный. Сильный, вечный, всепобеждающий, а тут — фуфло, мертвое железо. Но это иллюзия. Железо давно преобразовалось в такие формы, что нам его уже не понять. Вот мой «членовоз» мне понятен, я его своими руками до последнего винтика перебрал. И моя котельная мне понятна, и зачем она сделана — тоже. Но другие вещи мне совсем непонятны. Ведь этот алкаш в чем-то прав. Мы хлюпики, нам трудно восхититься чем-то нечеловеческим.

— И поэтому ты примкнул к луддитам?

Приятель удивился (а может, сделал вид).

— К каким луддитам?!

— К которым ездили вместе с Башкиром.

Пухов потрогал мятлинский лоб.

— Вроде не температуришь, а несешь такое… Ты поосторожнее с этим наркошей. Он, конечно, в компьютерах сечет, за что его и ценят. Но вообще-то Башкир — человек без башни.

— Хочешь сказать: мы к ним не ездили?!

— Хочу сказать, что курить надо в меру. Ладно, поехали из этих диких мест…

Удалившись из диких мест наяву, Мятлин вернулся к ним в очередном кошмаре.

Он стоял на пустынном скалистом берегу океана, кишевшего морскими хищниками. Кашалоты с косатками курсировали вдоль береговой линии, выпрыгивая из воды в надежде урвать добычу, что сбрасывали сверху. Две фигуры — белая и черная — время от времени швыряли со скалы в океан очередную жертву, делая это известным способом: раскачали за руки, за ноги, и — плюх несчастного в набежавшую волну! Дальше, понятно, начиналось такое, на фоне чего Тузик с грелкой выглядели невинной шалостью.

Приговоренные жались друг к дружке тут же, на скале. И среди них — Лариса! В обвислой балетной пачке, с почерневшим лицом, она умоляюще смотрела на него, мол, спаси! А как спасешь?! Он уже разглядел палачей, Черного мухобоя с Белым мичманом, а с этими ребятами не забалуешь. Чего доброго, и его схватят за руки, за ноги, чтобы бросить на съедение хищникам…

И тут откуда-то сверху, по скальным тропам спускается толпа с гаечными ключами и отвертками в руках. Ура, братья-луддиты! Подбадривая себя криками, они бросаются на черно-белую парочку, ожесточенно с ними дерутся, и тогда Мятлин тоже кидается в бой. Его цель — Лариса, которую надо вывести из пекла сражения любой ценой. Он продирается сквозь толпу, полные мольбы глаза все ближе, и тут ее хватает и утаскивает за собой человек в берете и с костылем!

Ах, вот как?! Вырвавшись из толпы, он преследует хромого, уверенный, что догонит. А тот удаляется! Непонятно, как тому удается так резво скакать по скалам, только расстояние между ними увеличивается, а значит, Ларису уведут навсегда!

— Эй, постойте! — кричит он. Но парочка скрывается за скальной грядой, а он в бессилии опускается на камень. На уступе по-прежнему продолжается тупая бессмысленная драка. Зачем борьба, если нет той, ради кого все затеяно, без кого жизнь утрачивает смысл?

Мятлин смотрит вниз, где в бурлящей воде мельтешат черные глянцевые спины китов. Потом встает, оправляет мятую одежду и приближается к краю обрыва. Обойдемся без Черного и Белого, так сказать, сами с усами. Он поднимает взгляд к небу, на котором ни облачка, и солнце сияет раскаленным медным тазом. Он смотрит, не мигая, на огненное сияние, пока не слепнет, и уже лишенный зрения, делает шаг в бездну…

 

10.

 

Ответы на мучающие его вопросы были получены на улице Чайковского. Да, есть такой Борисыч из Ларочкиной лаборатории, всегда относившийся к ней по-особому. Возможно, питал чувства, хотя больше хвалил профессиональные достижения, ведь Ларочка была близка к серьезному открытию. К какому? Что-то с клеткой связанное, как она живет, точнее, возникает. В силу известных обстоятельств сенсации не состоялось, но Борисыч не забыл Светлану Никитичну и, несмотря на проблемы со здоровьем, иногда ее навещает.

— Чего же вы раньше об этом не говорили? — с обидой спросил Мятлин.

— А вы спрашивали? Возможно, он прав, вы оба чего-то не поняли. Да и я не сразу... Она тайну жизни хотела разгадать, а мы своим были озабочены, чем-то мелким, ничтожным…

Он не заметил былого радушия, когда его визита ждали, даже не хотели отпускать. А на улице вдруг возникло желание отписать Рогову, мол, зря стараешься, нас отправили в отставку, на посту у мавзолея уже некто третий. Не особо заслуженный, если не сказать — убогий, зато нашедший ключик к сердцу безутешной матери, так что отдыхай, второй Никола Тесла!

Но он ничего не написал. Во-первых, бессмысленно, во-вторых — куда? На деревню Рогоффу? А потом вообще увлекло другое — было получено неожиданное предложениепоехать в Иерусалим.

— Надеюсь, на этот раз… — сказал директор.

— На этот раз — со всей душой! — заверил Мятлин. — Тема доклада — та же?

Он с радостью уцепился за предложение съездить туда, где в иссушенной земле пустыни пустили корни три цивилизации. «Приникать к корням» (с его-то мировоззрением!) было смешно, но лучше уж бродить по жаркому Израилю, чем лазить по надоевшей виртуальной вселенной. В первый раз за последние годы он не взял с собой ноутбук. Без него в поездках всегда было как-то неуютно, а тут оставил «ящичек Пандоры» с удовольствием, словно сбросил гору с плеч.

В Бен-Гурионе его встречал Марк, старый знакомый, давно звавший в гости. После объятий и хлопков по плечу приятели вышли к остановке, уселись в желтый автобус смигалкой и минут десять куда-то ехали.

— Ты же сказал: на машине встретишь? — в недоумении спросил Мятлин. Марк рассмеялся.

— Так до машины еще добраться нужно! Видишь, сколько их?

За окном автобуса тянулись бесконечные ряды колесного железа: казалось, весь моторизованный Израиль выставил тут свои авто. Вот только владельцев видно не было. Отсвечивали на солнце лобовые стекла, сверкали хромированные бамперы, но люди исчезли, будто железные друзья их сожрали, а теперь нагло пялили фары, мол, мы тут главные!Мятлин настолько живо представил автомобиль, который чавкает капотом и урчит от жадности, перемалывая кости хозяина, что на секунду стало дурно.

— Эй, что с тобой?! — обеспокоился Марк. — Не перегрелся часом? У нас тут тридцать пять, не каждый выдерживает…

— Ничего, пройдет… — натянуто усмехнулся Мятлин.

В себя он пришел в старом городе, где поселился в одной из эконом-гостиниц неподалеку от Яффо. Стеснять приятеля не хотелось, да и свободнее одному, поэтому он бросил вещи в номере, переоделся сообразно погоде и вышел на прогулку. С жизнью, как ни странно, примирила грязь, каковую встретил в центре древнего города. Иерусалим явно отличался от вылизанных европейских городов: на тротуарах валялся мусор, помойные баки были переполнены, и по ним шныряли стаи бездомных кошек.

— А что ты хочешь? — растолковал на следующий день Марк. — Это же Азия! В Тель-Авиве, конечно, чище, но здесь азиатская гигиена, точнее, пофигистское к ней отношение.

После чего затащил Мятлина на Махане Иехуда, наверное, чтобы доказать сей тезис. Рынок не был грязным, но и гипермаркетом там не пахло — пахло чем-то другим. В нос бил аромат десятков специй, запах разнообразных фруктов, копченой рыбы, чесночной колбасы, короче, это был удар по обонянию, так что через полчаса нос уже отказывался быть полноценным органом чувств. И уши отказывались, потому что со всех сторон слышались пронзительные выкрики на иврите, арабском, даже русский зазывала прорезался на секунду, чтобы тут же пропасть в многоголосом гвалте. А глаза? Разноцветье даров природы, ярких одежд и лиц — от бледных до иссиня-черных — било по зрению, будто перед твоим взором быстро-быстро крутили калейдоскоп. «Хватит мельтешить, люди!» — хотелось крикнуть многотысячной толпе, что бродила вдоль сотен прилавков, пробовала еду на вкус и темпераментно торговалась. Но Мятлин не кричал, покорно следуя за Марком, который то и дело подтаскивал его к очередной вкусности.

— Вот этих вяленых фруктов попробуй! Попробуй, попробуй, у вас таких нет!

Он запускал руку в лоток, заставляя пробовать что-то, напоминающее красноватый изюм. Из другого лотка изымались на пробу вяленые персики, а спустя минуту перед носом уже маячило нечто оранжевое сверху, а внутри — белое. Называлось лакомство «кнафе», на вкус было приторным, но Мятлин безропотно глотал то, что предлагал Марк. Этот полноватый небритый брюнет всегда отличался неуемным жизнелюбием, местное торжище лишь проявило его исконное качество. Кипа постоянно сползала с чернявой макушки, Марк то и дело водружал ее обратно, глаза же по-прежнему горели нездоровым (или здоровым?) блеском.

— Хумус попробуй, этот хумус — зе бест! А от фалафеля отвернись. Отвернись, тебе говорю! Фалафель будем есть вечером, в одной арабской забегаловке. Там он тоже — зебест и просто супер!

Откровенный гедонизм Марка, как ни странно, вполне сочетался с докторской диссертацией, защищенной еще в «совке», и с престижной работой в Иерусалимском университете. Еще он сочетался с тремя детьми и двумя женами, с каждой из которых Марк имел нежнейшие отношения. В каком-то смысле он был антиподом Мятлина, они являли собой яркий пример того, как сходятся противоположности.

От солнца, бившего в темечко, перед глазами шли радужные круги. Мятлин поискал глазами тент, и вдруг заметил стройную женщину в светлом брючном костюме — та стояла спиной, выбирая что-то на рыбном прилавке. Звуки и запахи тут же приглушились; и толпа вроде как поредела, осталась лишь незнакомка, что засовывала в пакет большого лосося…

Он устал от игр воображения (дежа вю!), и все же ноги сами зашагали вслед за той, кого видел лишь со спины. Главное, чтобы она не оборачивалась. Пока объект не показывал лица, игрок мог воображать что угодно, но поворот головы моментально все рушил. Забыв про палящее солнце, Мятлин двигался, как привязанный, в сторону Агрипас, пока на выходе с рынка его не нагнал Марк.

— Ты куда сбежал?! Смотрю: почесал куда-то, даже до свиданья не сказал!

Мятлин бросил взгляд в толпу, однако женщина уже исчезла.

— Мне что-то не очень… — облизнул он пересохшие губы. — Я, наверное, дома отдохну.

— Давай, отдохни. Твой симпозиум ведь только завтра начинается? Тогда вечером встретимся на Бецалель, посидим за бутылочкой.

И впрямь сделалось дурно, причем не только от жары. Он быстро наелся жизнью, оказавшейся очень острой и пряной, так что в горло это блюдо уже не лезло. Зачем этапрорва жратвы?! Зачем потная биомасса клубится в поисках хлеба насущного?! Рыночный организм вроде как исторгал из себя Мятлина, и тот заторопился в гостиницу, где полчаса, не меньше, стоял под холодным душем.

Вечером уселись на открытом воздухе. К заказанному фалафелю Марк присовокупил бутылку красного вина, прихваченного с собой. Открывать напиток тоже следовало самим, что для приятеля вроде труда не составляло.

— Ножичек из Углича!

Марк торжественно поднял над головой складной нож.

— Здесь такой штопор, скажу тебе… Сколько я им бутылок откупорил! И на первой родине, и на второй, и в странах, так сказать, третьего мира…

Он вкручивал штопор, готовясь произвести победный «шпок», но прозвучал короткий «хряск», ознаменовав поражение хвастуна.

— Н-да, подвел Углич… — пробормотал Марк, оглядывая торчавший из пробки стальной хвостик. — Теперь что ж? Будем открывать методом проталкивания…

Сходив к арабским хозяевам заведения, он вскоре вернулся с ножом в руке и принялся, пыхтя, заталкивать пробку внутрь бутылки. Однако застрявший штопор распер пробочное тело, и оно не желало даже с места сдвигаться. Марк напрягся до такой степени, что щеки сделались багровыми от напряжения, — и тут взметнулся фонтан! Мятлин успел уклониться от хлестнувшей из горлышка струи, у Марка же и белая рубашка, и кремовые брюки оказались в красных винных потеках.

— Твою маму… — изрек приятель, утирая кипой физиономию. Внезапно оба принялись хохотать. Они раскачивались в плетеных креслах, закатываясь от смеха; и за соседними столиками смеялись; и молодой араб, что принес фалафель, радостно скалил белые зубы, и было почему-то так хорошо, как давно не было.

— Почему мы не живем просто? — вопрошал приятель, разливая остатки. — Все время усложняем себе жизнь, громоздим одну проблему на другую… На тебя, к примеру, без слез не взглянешь, у тебя ж на лбу большими буквами написано: нервное расстройство!

— Ну, прямо…

— Только не спорь, хорошо? Ты вот завтра на своем симпозиуме наверняка будешь делать доклад о том, как левой пяткой чесать правое ухо. Ведь правда? Нынешний спец по изящной словесности — он же слова в простоте не скажет, обязательно кунштюк какой-нибудь придумает. А цена этим кунштюкам — полшекеля в базарный день! Мертвечина все это, понимаешь? Тридцать три фуэте — только не на сцене, а на кладбище! И не для людей, а для трупов, лежащих под могильными камнями!

Когда сбегали за второй, вдруг возникло желание обо всем рассказать. О Рогове, Ларисе, о его «вроде бы романе», где он тоже что-то чем-то чесал, не понимая, ради чего? Но Марк отвлекся на семейство хасидов, что возникло в двух шагах, но в другом кафе. Высоченный глава семейства в шляпе и лапсердаке рассаживал полдюжины детишек, одетых точно так же, даже у самых маленьких имелись и шляпы, и смешные белобрысые пейсы.

— Кошерное хавать пришли… — ухмыльнулся Марк. — Сюда, к арабам, они хрен зайдут — что ты! И обязательно всем кагалом выходят пропитание добывать, чтоб все видели — мы плодимся и размножаемся!

Уже привыкший лицезреть людей в черном, что попадались на каждом шагу, Мятлин пожал плечами.

— Пусть каждый делает, что считает нужным.

— Просто их слишком много стало: возле Яффо целый район появился, где одни эти живут. Если бы они работали — другое дело, но они ведь просто живут! И тупо плодятся! Мы работаем, платим налоги, а они на наши деньги размножаются! Ну, еще молятся, конечно, но профита от их молитв никто не подсчитывал…

Мятлин бросил взгляд туда, где глава семейства водил пальцем по меню и что-то быстро говорил официанту.

— А может… — неуверенно проговорил он. — Они что-то такое знают, чего не знаем мы? Может, их тупое, как ты говоришь, размножение — это голос жизни? Мы о ней забыли, перестали ее слышать, а они живут под ее диктовку?

Марк удивленно на него уставился.

— Тебе в ешиву пора поступать, — пробурчал он. — И пейсы отращивать. Хотя… — он задумался. — Может, ты и прав. Мы же действительно с жизнью давно не на «ты». Мы плохо понимаем: кто мы, откуда, зачем… Протезов себе наизобретали — что железных, что интеллектуальных, и радуемся, мол, очень крутыми стали! А на самом деле как былипридурками, так ими и остались… Ладно, ле хаим!

Они опять пили, хасидские детишки испуганно пялились на Марка, чья рубашка алела красными пятнами, а тот оскаливал зубы, изображая вампира. Но даже в такой располагающей обстановке Мятлин не решился рассказать о своих проблемах. Это был его личный крест, который следовало нести до конца.

По дороге к отелю Марк почему-то вспомнил о его способности ассоциировать буквы и цвета.

— Помню, ты в универе хвастался, мол, каждая буква у тебя ассоциируется с цветом. «Ж» была зеленой, «Л» — желтой…

— Было дело. А чего ты об этом заговорил?

— Хочу тебя на другом алфавите проверить.

Подскочив к одной из вывесок, он ткнул в некий знак, напоминающий искаженный икс.

— Вот буква «алеф». Какого она цвета?

— Никакого.

— А вот эта буква — «нун»?

Но перед внутренним взором разворачивалась равномерно-серая панорама.

— У меня с этим проблемы… — запинаясь, проговорил Мятлин. — Раньше действительно была способность, особенно в детстве. А сейчас… Почти ничего не осталось.

Марк только головой крутанул. До гостиницы шли в молчании, лишь перед дверью приятель сказал:

— А мы действительно с жизнью не на «ты». Она нам что-то дает, запрятывает в нас необычное, а мы, бездарные, все профукиваем… Не обижайся только, я ведь и про себя тоже. Спокойной ночи.

Синестезия была забавой, в практической жизни абсолютно бесполезной. Однако утрата способности почему-то обеспокоила. Мятлин вообще побаивался слова утрата, это отзывалось внутри погребальным звоном, пробуждая волну протеста. Не хочу утрат; а если таковые произошли, хочу вернуть то, что потерял! Это детское чувство владело им в гостинице, на людной улице, даже во время симпозиума, где он без всякого энтузиазма отчитал свой доклад. Сославшись на плохое самочувствие, даже на вопросы отвечать не стал, по-тихому сбежав из аудитории.

После чего долго утюжил улицы Иерусалима, будто рассчитывал на помощь древних камней. Почему нет? Здесь произошло много такого, что выходит за рамки обыденности, позволяя даже детские мечты сделать реальностью. Вот утратили, к примеру, Христа, а он воскрес! И этого, как его… Ага, Лазаря — тоже вернули из небытия! Встань, мол, и иди, и ведь пошел! Не то, чтобы Мятлин с бухты-барахты обратился в веру, скорее, он подпитывался от чуждой традиции, чтобы решить свои проблемы. Какие? Он боялся себе в этом признаться, чтобы очередной товарищ не сказал: у тебя, Женя, на лбу большими буквами написано: психоз!

— Ты странный, — говорил Марк, когда на следующий день бродили по Масличной горе. — Тут интересно, конечно, но ты же Старый город еще не посмотрел!

Идею поехать сюда подал Мятлин, что в жару было, наверное, глупостью. Солнце опять нещадно било в темечко, и рубашка Марка, уже отстиранная, темнела пятнами пота.

— Посмотрю, успею… — бормотал Мятлин, останавливаясь у гробниц. Эти параллелепипеды, казалось, были сделаны из песка, ткни рукой — рассыплются. На ощупь, однако, они были очень твердые и прочные, так что у них имелся шанс дожить до Судного дня.

— А правда, что захороненные здесь воскреснут первыми? Ну, в тот самый день?

— Предание говорит так. Поэтому отдельные чудаки, чем-то похожие на тебя, скупают здесь участки для будущего захоронения. Недавно, говорят, одна ваша эстрадная примадонна участочек прикупила. Совсем у людей крышу сносит…

Марк зазывал в кафе, к кондиционеру и холодному пиву, Мятлин же с маниакальным упорством выискивал подтверждения тому, чем давно бредил. Его занятие и было тем самым «Встань и иди!», просто он боялся себе в этом признаться. А тут вдруг перестал бояться; а может, горячие древние камни поддержали, напитав записного скептика энергией заблуждения.

Прощаясь в аэропорту, Марк сказал:

— Похоже, ты не на симпозиум приезжал.

— Да? А куда же?

— Не куда, а для чего. Чтобы мысль разрешить, как писал классик. Сюда многие приезжают за этим, очень уж место располагающее. И тебе, судя по довольному виду, что-то там разрешить удалось. Я прав?

— Возможно, — уклончиво ответил Мятлин. — Ну, я пойду?

— Иди, иди, безумец…

 

11.

 

Наверное, им и впрямь овладело безумие. Даже не отчитавшись за поездку, он оформил две недели без содержания, заперся в квартире и стал лихорадочно писать. Подробности выскакивали из анналов памяти, как готовые к употреблению полуфабрикаты, и тут же встраивались в текст. То была не работа художника, вдохновенно наносящего мазки на холст; скорее, это напоминало вышивание, когда портрет создается тысячами стежков. В итоге получается не Джоконда и не «Девочка с персиками», но тоже вполне убедительный портрет. Может, еще убедительней Джоконды, потому что соткан из множества деталей, взятых из реальности, а не выдуманных ради смутных целей творца. Какой скелет в шкафу?! Нам не нужны кости и череп, мы нарастим мясо, кожные покровы, сошьем кучу нарядов, и вот, извольте радоваться — перед вами вовсе не скелет! Такого и в шкафу держать совестно, хочется уже представить его Urbi et Orbi и кое-кому утереть нос.

Вынуть преображенный скелет Мятлин решился не сразу. По истечении двух недель он оформил больничный, чтобы дошлифовать внушительный текстовой массив, но пока боялся резать пуповину, зная, что отделившийся от автора текст делается чужим, как выросшее дитя. Ему же хотелось еще понянчиться с вербальным гомункулусом, который он породил. Для себя ведь породил, значит, можно вечно читать и перечитывать, погружаться в словесное море, где можно быть хоть косаткой, хоть осьминогом. Но хозяином-барином он оставался лишь до тех пор, пока созданное не прочтут чужие глаза.

Первым должен был прочесть Бытин, только стоила ли игра свеч? Заключить написанное в обложку, выпустить скромный тираж, устроить презентацию, организовать пару рецензий в СМИ… Подобная суета представлялась пошлой. Не для того он не спал ночами, залезая в потаенные уголки души, в запертые темные чуланы, чтобы вынуть оттуда на свет божий нечто забытое и дать ему вторую жизнь.

Его выход в Сеть напоминал выезд на поле сражения одинокого всадника, перед которым стоит целая рать. То был отчаянный прыжок в неизвестность, ва-банк, выразившийся в размещении на одном из ресурсов части написанного. Мятлин долго выбирал подходящий фрагмент, где имелись бы узнаваемые детали, забил его в буфер отправки и, поколебавшись минуту-другую, кликнул на «Разместить». После чего замер перед экраном, будто ожидал, что оттуда вылетит разряд молнии и его испепелит.

Спустя время пошли комменты, в основном недоуменные, мол, что это такое?! Автор явно профи, только повествование-то рассыпается, его просто нет! Изредка его хвалили, однако ни хула, ни хвала левых читателей Мятлина не волновали — не они были мишенью пущенной стрелы. На всякий случай Мятлин «наследил» на других ресурсах, подавая знак, мол, я здесь! Засек меня? Тогда насылай своих дурацких монстров, только учти — это будет тавтология. Лучше прочти, Рогов-Rogoff, мой месседж, а если уж не проймет, опять становись Тузиком, рвущим на части жесткие диски и прочую железную муру.

Реакции не было долго, Мятлин даже нервничать начал: может, к нему утратили интерес? Поиграли, да и бросили, занявшись чем-то другим? Но вскоре был получен файл под названием «Dance, dance, dance», давший понять: рыбка клюнула. Но как необычно клюнула! Всего Мятлин ожидал, а вот такого — нет!

Для подстраховки он либо убивал приходящие приложения, либо трижды прогонял через антивирус. Понимал, что для визави эти преграды преодолимы, и все же лучше следовать старой истине: береженого бог бережет. Файл со странным названием он тоже проверил на вшивость, после чего открыл, чтобы увидеть движущуюся картинку. Это был женский силуэт, который крутил фуэте. Абсолютно черный, без черт лица, силуэт, тем не менее, был довольно пластичен, а главное, казался на удивление знакомым. То есть не казался — он и был знакомым!

Мятлин долго ломал голову над тем, что же значило сие послание. Он ожидал очередной схватки, военных действий на виртуальном поле, а получил нечто такое, отчего защемило сердце. Ну, не верил он повелителю косаток, считал того холодным и расчетливым лукавцем, способным только сводить счеты и устраивать каверзы. При таком раскладеМятлин выглядел на порядок благороднее и мог с полным правом начертать на своих знаменах: «Погибаю, но не сдаюсь!» Расклад, однако, оказался другим, и что теперь «чертать»на знаменах — было непонятно…

Второй выложенный фрагмент спровоцировал веер мнений от «Заткните графомана!» до «Аффтор, пиши исчо!» Но Мятлина интересовал личный диалог. Или, если угодно, дуэль, которая закончится непонятно чем.

В ответном послании силуэт сделался расцвеченным. Проявились тронутые загаром руки и шея, синяя майка с глубоким вырезом, короткая белая юбка, черные обтягивающие колготки и атласные балетки. Черты лица даже при увеличении смазывались, были смутными, однако никаких сомнений в том, кто послужил прототипом, не было. Мятлин отлично помнил выступление в Доме культуры ПЭМЗ, когда она танцевала свою балетную партию именно в таком костюме. Больше того — он подробно описал этот наряд, не упустив ни малейшей детали. Неужели Рогов использовал его текст?! Да как он смел, жалкий Самоделкин?!

Пока обдумывал язвительную отповедь, пришло изображение, где уже распознавалось лицо. Черты были взяты с фото школьного выпуска, в этом Мятлин был уверен. На той коллективной фотографии он стоял через две фигуры слева, а его соперник — правее, в верхнем ряду. Исходное изображение, правда, было черно-белым, здесь же лицо Ларисы оказалось приятно-смуглым, как в жизни. Что означало: память Рогова тоже работала идеально, это следовало признать.

А в следующем послании лицо начало жить! То улыбка на нем расцветала, то задумчивость проглядывала, то недовольство, когда брови сводились вместе (ее мимика!). Количество балетных «па» тоже возросло. Кроме фуэте исполнялись батманы, балерина садилась в плие, отводя руку в сторону, после чего усаживалась на пол, чтобы перевязатьбалетку. Поза была настолько знакомой, что Мятлин вздрогнул.

Сердце учащенно забилось, и он протянул руку за коньяком. Глоток, еще глоток, и вот уже пробуждается дух состязания — как выяснилось, они были даже сейчас готовы меряться, у кого длиннее. Когда Мятлин выложил фрагмент, где живописались интимные подробности, завсегдатаи чата зашевелились: мол, круто! Не сопли надо жевать, а даватьклевое порно! Пиши исчо! Ответ Керзону: балерина снимает с себя юбку, колготки, оставаясь, в чем мать родила. Вроде как трехмерная, фигура поворачивалась, так что сзади делалась заметной родинка на пояснице. Это овальное пятнышко Мятлин не раз целовал, но ведь и Рогов, гад такой, наверняка делал то же самое!

Он нутром почуял грань фола: дуэль не предназначалась для других, была их личным делом. И тут (счастье!) — звонок Бытина.

— Привет, старичок. Как ты? На больничном?! Тогда лечись… Вылечишься — неси свой опус, начнем предпечатную подготовку. Только в Инете не выставляй целиком, хорошо?

— А ты откуда знаешь, что я выставляю?

— Так тоже шарю иногда в Сети. Кусочек показать — это вроде реклама. Но если целиком — какой резон дублировать? И так на хит продаж не тянет, а если еще скачать можно будет…

Просьба оказалась кстати. Прервав публикацию, Мятлин и издателю услугу оказывал, и риск скатиться в порнописаки ликвидировал.

Дуэль продолжилась в личном обмене посланиями. Один создавал паутину из слов, живописал предмет средствами языка, другой задействовал программы, позволяющие изображению ожить. Две стихии устремлялись навстречу друг другу, и уже было не разобрать — конкурируют ли они, работают ли в унисон... Дай волю, они бы до бесконечности лили друг на друга слова и компьютерные картинки. Но вот уже отправлен финальный фрагмент и получено встречное послание, где фигура, давно жившая своей жизнью, вдруг заговорила. Сымитированный непонятным способом голос (тембр был резковатый, как в подростковом возрасте) произносил два имени: «Женя» и «Сева», и эта деталь завершила создание образа. Иллюзия жизни получилась полная, так что пора было, наверное, ломать шпагу — проигрывать надо с достоинством.

Только чутье подсказывало: в этой игре победителей нет, любая победа — пиррова. Соперник (собрат по несчастью?) думал, вероятно, схожим образом, иначе имя произносили бы одно, и понятно — чье.

Мятлину вдруг сделалось тоскливо, он бы страшно огорчился, если бы Рогов исчез из сетевого эфира, посчитав, что дело сделано. Или то был испуг? Оставаться один на один с тем, что они натворили — было жутковато: иллюзия начинала казаться чем-то более ужасным, чем сама смерть!

Повисла пауза, вроде как дуэлянты переводили дух, оглядывая поле сражения. Они уже забыли, с чего пошла кутерьма, зачем дрались, а главное — дальше-то что?!

Дальше был вопрос:

«Давно был на ее могиле?»

Ответ:

«Давно».

Вопрос:

«Почему? Ты же близко…»

Ответ:

«Ты тоже близко. Во всяком случае, мне так кажется».

Опять пауза, и вновь реплика:

«Когда пойдешь к ней, отнеси на могилу цветы».

«Конечно, отнесу».

«Только не розы и не гвоздики — нужно достать особенные цветы».

«Я даже помню, как они называются».

«И как же?»

«Орхидея-фаленопсис».

Пауза.

«Я тоже помню».

Впоследствии Мятлин удивлялся абсурдному порыву, когда с обеих сторон прорвало плотины, и в образовавшиеся прорехи устремилось то, что ранее тщательно скрывалось. Рогов действительно едва не погиб на своем корабле, но работать дальше на оборону не стал — как и многие светлые головы, эмигрировал. Теперь работал в известной информационной компании, имел кучу денег и двухэтажный дом, напичканный электроникой до такой степени, что домработница не нужна. И жена не нужна, только по иной причине. Он пробовал жить с одной ирландкой, но не срослось. Попробовал с русской, с которой вместе работали — тоже не получилось, а тогда и стараться нет смысла. Он имеет возможность работать столько, сколько душе угодно и когда угодно — даже ночью. Что они иногда и делают с вьетнамским приятелем Кыонгом. Когда-то судьба свела их всоветском Таллине, а спустя годы они встретились в Силиконовой долине, что не удивительно. В свое время, болтаясь в холодном море, они мечтали о некой Базе, где могли бы спокойно, отрешившись от нужд скучной жизни, заниматься созданием невиданных конструкций. Так вот База нашлась, и конструкции здесь создаются просто фантастические. Их создают индусы, русские, китайцы, вьетнамцы, жители Штатов и Старого Света и, похоже, чувствуют себя едва ли не солью земли.

Но почему-то иногда накатывает тоска. И хочется улететь в забытый богом городишко, где был завод, карьер и бронированная машина, что ползла по барханам, чтобы плюхнуться в озеро. Где были поломанные часы, что чинились на раз, и мотоциклы, на которых гонял со страшной силой… Нет, мотоцикл есть и сейчас, чоппер «Suzuki  boulevard», на нем 250 выжимаешь за полминуты! Но не хочется выжимать, потому что некого сажать на заднее сиденье. Да и не хочется никого сажать.

Поддавшись наваждению, Мятлин тоже писал о брошенных женах, холостяцкой квартире, надоевших поездках за рубеж, о Пряжске, о Клыпе, о встрече с военпредомДеркачом, даже о тетрадке, которую хитростью выцыганили у матушки Рогова. А в финале пространного пассажа зачем-то написал о том, что утратил способность к синестезии.

«Способность к чему?» — попросили уточнить. В другое время Мятлин съехидничал бы, но тут терпеливо разъяснил особенности феномена.

«Понятно, — откликнулся визави. — Я тоже кое-что утратил».

«Ну да? Судя по твоим картинкам, ты только приобретаешь, а не утрачиваешь!» (не удержался-таки от иронии).

«Я теперь уязвим для электричества. Удивительно: в Штатах даже напряжение в два раза меньше — 110 вольт. Но меня недавно так тряхнуло, когда в блок питания полез… Как думаешь, что это значит?»

Мятлин задумался, отстучал:

«Один мой друг сказал: нас наказывает жизнь. Она что-то нам дает, но мы не можем понять — зачем? А если дар не используют, его лучше забрать назад».

Мировая паутина дрожала от напряжения, связывая миллиарды людей, и одной из бесчисленных связей была нить, соединявшая два одиночества, что неожиданно слиплись и боятся отлипать. На время они забыли о том, что были участниками матча с невероятным количеством раундов, и жажду того, чтобы судья встал между ними и поднял руку победителю. Увы, судьи вообще не было. И зрителей в зале не было, их окружала пустота, и тут, хочешь не хочешь, а приходится наводить мосты.

Их лихорадочное замирение напомнило сцену, когда Мышкин с Рогожиным, наконец, успокаиваются возле тела мертвой Настасьи Филипповны. Только покой был иллюзорным: когда лихорадка прошла, желание общаться испарилось. Вскоре Мятлин даже убил адрес на gmail, дававший возможность мгновенного контакта с бывшим (бывшим ли?) соперником.

Несомненно было одно: ушло что-то важное, придававшее жизни если не смысл, то хотя бы видимость смысла. Так бывает, если вынуть краеугольный камень из строения: оно может простоять какое-то время, но потом непременно обрушится, превратившись в груду битых кирпичей. А поскольку грудой становиться не хотелось, нужно было сделать еще шаг. Вот только какой?

Между тем подкатила зима, закружили вьюги, а свободные дни заканчивались. Не желавший выходить на работу Мятлин тупо глядел в окно, за которым на карнизе скопился небольшой сугроб, и размышлял о смысле слов «дни без содержания». С бюрократической точки зрения все было понятно, а с общечеловеческой? Дни без содержания — это же большинство дней нашего бренного существования! Кажется, еще вчера содержание было, жизнь чем-то наполнялась, и вот — дырка в бурдюке твоего личного бытия, и содержание неумолимо из него утекает…

За пару дней до выхода на службу он оторвал себя от кресла и, тепло одевшись, вышел на холод. Ехать пришлось далековато, на Тихорецкий, где возле трамвайного кольца высился комплекс современных зданий с небольшой пристройкой справа. В пристройку, где располагалась цитологическая лаборатория, он и направился.

Взбежав по ступеням, долго нажимал кнопку звонка, не понимая: звонит ли тот вообще? Но спустя минут пять лязгнула щеколда, большая металлическая дверь приоткрылась, и на пороге возникло существо женского рода, в облезлой шубе и вязаной шапочке.

— Чего надо? — недовольно спросило существо. — Вход в институт — через центральную проходную!

— Извините, я привык здесь…

— Мало ли, к чему вы привыкли!

Когда собрались хлопнуть дверью, Мятлин подставил ногу.

— Мне нужен Вольский, — проговорил он быстро.

— Артем Борисыч, что ли? — пробурчала привратница.

— Именно он. Он сам меня пригласил, и сказал, чтобы я входил через эту дверь!

— Тогда заходи, что ли…

Помещение было поделено на нижнюю часть и что-то типа антресоли, куда вела железная лестница. Он был здесь так давно, что не помнил — была антресоль или появилась годы спустя. Да и не интересовало его тогда устройство лаборатории, где коллектив фанатиков влезал в тайны «ее величества клетки». Так выражалась Лариса, пытавшаяся внедрить в мятлинскую башку азы цитологии, которую она же именовала «виталогией». Дескать, тайна жизни гнездится именно там, в крохотной клетке, в ее загадочной плазме, вот только не дается тайна уму человеческому. Мятлин же скептически усмехался и норовил побыстрее утащить искательницу жизненных тайн на очередную тусовку…

Сняв пальто, он тут же пожалел: в лаборатории царил дубак (потому и шуба с шапкой!).

— Вам туда! — ткнули пальцем на антресоль. Наверху было чуть теплее, но Мятлин все-таки накинул пальто и двинулся вперед, озирая закутки за шкафами. Людей почти не было, похоже, нынешняя коммерческая волна накрыла и похоронила тех, кто докапывался до природных глубин. Главная тайна жизни, по нынешним меркам, это умение извлекатьбабло, а такую задачку может решить и тот, кто не отягощен интеллектом.

— Вы?! — возглас издал хромец Вольский, выглянувший из-за очередного шкафа. — А что вы тут… Хотя понятно.

Он нервно натянул куртку с капюшоном и, прихрамывая, зашагал к лестнице, похоже, намереваясь сбежать. Мятлин двинулся следом.

— Что вам понятно?

— Все!

— А мне вот не все, поэтому я и пришел…

— А я ухожу!

Пришлось крепко прихватить его за локоть и даже встряхнуть.

— Хватит ребячиться! Мне действительно надо с вами поговорить.

Спустя час склянка со спиртом, выставленная Вольским, была ополовинена, а они так и не сказали главного. Или главное им было неизвестно?

— Я про вас обоих знал, — говорил хромец. — И обоих не любил. То есть это мягко сказано, я вас просто терпеть не мог! Но она не только вас терпела, а еще и любила!

— Двоих сразу? — усмехался Мятлин.

— Представьте: двоих! Хотя каждый из вас считал, что настоящее чувство подарено только ему, и никому другому! А на самом деле вы оба… Знаете, что такое раковая клетка?

— В общем и целом.

— Такая клетка активна, даже гиперактивна. Несведущий человек, глядя на ее интенсивное деление, подумает: это жизнь! А ведь это смерть, вот в чем дело!

В стаканы очередной раз плеснули ректификата.

— Я не слишком резок? Ну, вы же хотели поговорить — так слушайте правду! В общем, мы тогда работали, как проклятые, нам казалось: еще чуть-чуть, и мы схватим тайну образования живой материи за хвост! Выявим ту витальную энергию, что движет и плесенью, и зябликом каким-нибудь, и хомо сапиенсом. А ближе всех к этой тайне подошла она, это абсолютно точно. Знаете, почему?

— Почему? — с напряжением спросил Мятлин.

— Потому что сама была олицетворением жизни. Она в себе эту тайну воплощала, ясно вам? Только разве вы такое поймете…

Он пропустил мимо ушей обидную реплику. Почему-то перед глазами встали река, пляж и Лариса, купавшаяся с каким-то танцором. Помнилось, она вышла на берег, отжала волосы, встряхнула ими, обдав напарника брызгами, и засмеялась. Она стояла у кромки воды, загорелая, покрытая каплями воды, и смеялась, запрокидывая голову. А затем вдруг встала на полупальцы и крутанула фуэте; и хотя влажный песок под ногами исключал совершенство исполнения, кто-то из пляжников даже зааплодировал. А Мятлин ею залюбовался. Почему-то исчезла ревность к танцору, который терся вокруг нее, осталось лишь чистое наслаждение от того, что она — такая. Можно было вечно смотреть на загорелое тело, мокрые волосы, счастливую улыбку и мечтать о том, чтобы это никогда не исчезало…

— Вы, наверное, правы… — пробормотал он, отгоняя внезапно нахлынувшую грезу. — А есть у вас… Ну, куда диск вставить?

— Диск?!

— Компьютерный.

Мятлин вынул диск из кармана, протянул Вольскому. Тот с недоумением воззрился на непонятный предмет (на фига козе баян!), потом взял его и полез куда-то под стол, где виднелся облезлый системный блок.

Экран вспыхнул, началась загрузка, и вот уже выпрыгнула иконка с подписью: «Песни китов».

— Можно, я включу?

Пожав плечами, Вольский поднялся, уступая место у стола. Мятлин пересел, нашел нужную дорожку, и вскоре своды лаборатории огласили странные звуки. Они выплывали из загадочных океанских глубин, протяжные, мелодичные, говорящие — о чем? Может, так переговаривались отдельные особи, отплыв друг от друга на изрядное расстояние; а может, то давала о себе знать живая первоматерия, зародившаяся именно в океане. Мятлину, во всяком случае, хотелось думать так. Звуки несли какой-то таинственный код, были шифрограммой, и очень удивляло, что вооруженное технологиями и философиями человечество до сих пор не изволило сей шифр разгадать. Вот сидят двое у монитора, слушают с тупым видом, но слышат ли?

Вскоре к двум слушателям присоединилась третья, в лыжной шапочке. Показавшись из-за шкафа, она уселась рядом, толкнула Вольского.

— Борисыч, это ж Ларкины киты! Помнишь?

— Помню… — хрипло произнес хромец.

— Она еще на магнитофонных бобинах приносила эти записи, они у меня в шкафу лежали несколько лет, потом пропали куда-то. Да и Ларочка наша… Сколько времени прошло, а я ее забыть не могу!

В огромные окна лаборатории злая питерская зима пригоршнями швыряла снег. Люди смотрели на стекла, изукрашенные витиеватыми морозными узорами, кутались в пальто и шубы, а звуки баюкали, погружали в задумчивость, наверное, даже примиряли…

И пусть расстались прохладно, Мятлин чувствовал: поездка не напрасна. Прошедший день не был днем без содержания (скорее, наоборот), вот только содержание это пока не формулировалось. Да и нужна ли была формулировка? Мятлин выходил на улицу, слышал скрип снега под ногами, смотрел на замерзшую Неву, и среди этой ледяной реальности выискивал какие-то мелочи: скачущую по снегу синицу, зеленоватую траву на проталине, идущего навстречу холодному ветру человека… Банальные вещи, которые почему-то обретали большой смысл. Будь рядом Лариса, он бы смог рассказать о том, что чувствует; а если не смог бы — его бы все равно поняли.

 

12.

 

Огромный желтый экскаватор высился посреди площади и медленно вращался. То есть гусеницы стояли на месте — круговое движение совершал корпус с вытянутым вперед железным ковшом. Зубья ковша двигались по окружности, скользя в нескольких метрах от публики, что отодвинулась на безопасное расстояние; лишь один безумец, в джинсах, белой рубашке и босой, находился на линии вращения. Он хватался иногда за ковш, повисал на нем и, замерев в экспрессивной позе, летел по кругу над землей. Менял позу, повисая так, чтобы семенить по брусчатке, потом подпрыгивал и, забравшись в ковш, сворачивался там калачиком. В сущности, это был танец человека и машины. Могучий механизм, который мог бы запросто размозжить стальными зубьями голову безумца, выступал тут партнером в танце. Иногда человек отрывался от ковша, падал на брусчатку, корчился, и вдруг — очередной прыжок, и он опять оседлал машину. Потом делает стойку на руках, и экскаватор несет над толпой вытянутое свечкой тело…

— Симбиоз возможен, — проговорил кто-то над ухом Мятлина.

— Думаете? — усомнился он.

— Уверен. Да ты сейчас в этом убедишься!

С этими словами Мятлина вытолкнули из толпы туда, где мелькали зубья.

— Почему я?! Я не готов к симбиозу!

Но его подталкивали в спину, не пуская обратно, так что ковш с танцором возник прямо перед носом. Мятлин оглянулся и, по счастью, заметил просвет в плотном ряду людей, что с азартом за ним наблюдали. Он юркнул в дыру между человеческими телами, прошил толпу, как иголка ситец, а экскаватор — следом! А это все-таки машина, попробуйпогоняйся!

Мятлин мчался во весь дух, только желтый монстр не отставал. Поворот, еще поворот, а экскаватор по-прежнему катит на своих гусеницах с человеком в ковше. Эх ты, человек! Продался машине, подчинился ей, даже собрата готов раздавить-размозжить!

Внезапно Мятлин оказался в тупике. Обернувшись, он прижался спиной к кирпичной стене: что ж, встретим конец достойно, лицом к лицу с монстром. Когда ковш завис почти перед носом, внутри оказался Вольский (ну и ну!), который раскрыл книгу, чтобы прочесть вслух:

— Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий!

— К чему это вы? — нервно спросил Мятлин.

— К тому, что вы оба кое-чего не поняли. А она поняла. Ты хоть сейчас это пойми, ладно? И сопернику своему передай, он ведь такой же упертый, как ты.

Почему-то осознание того, что избежал гибели, не грело. Наоборот, накатывала тоска, а экскаватор таял, растворялся в воздухе, и хромец с книгой растворялся, и расспросить обо всем было некого…

Пробудившись, он не сразу понял, откуда взялось странное видение. Лишь потом вспомнилось: Париж, площадь Ля Конкорд, и безумный француз, что устраивал это магическое шоу с экскаватором. Мятлина тогда поразил танец с машиной, хотя послания к Коринфянам, конечно, никто не цитировал. «Если любви не имею, то я кимвал звучащий…» Он умывался, заваривал кофе, а слова, которые выплыли откуда-то из глубин сознания, все отдавались эхом в голове…

День вообще предстоял странный: нужно было отправиться за город, чтобы обернуться до темноты. Потеплее одевшись, Мятлин вначале заехал в цветочный питомник, где у него был оформлен заказ, потом направился на Финляндский вокзал. Несколько остановок на электричке, заледеневшая платформа, и вот уже ворота Северного кладбища, перед которыми притопывают на морозе торговки искусственными цветами.

— Купи букетик!

Рыжеволосая деваха в красном пуховике протягивала букет искусственных хризантем.

— Спасибо, у меня есть… — пробормотал Мятлин, у которого под пальто согревался прозрачный пластиковый куб с горшочком внутри.

— Да где ж есть?! Без цветов на могилку идти — не по-человечески!

Когда он вынул из-под пальто куб, деваха с удивлением на него воззрилась.

— И что же это такое?!

— Орхидея-фаленопсис, — усмехнулся Мятлин.

— А-а… — она махнула рукой. — Замерзнет твоя орхидея! Через пару часов загнется на таком морозе!

— Зато она живая, — сказал он, пряча цветок.

— Не тот народ сегодня, — отозвалась пожилая торговка, закутанная в пуховую шаль. — Одного окликнула, так он шуганулся от меня, как черт от ладана! В воскресенье нормальная родня приедет, те сразу все раскупят!

Вежливо пожав плечами, Мятлин направился к воротам. Дорога предстояла длинная, это же целый город мертвых, убегающий за горизонт. Мятлин прошел до десятой по счету линейки, свернул и с полкилометра тащился по узкой протоптанной тропке. Иногда он поглядывал влево и вправо, дежурно прочитывая надписи на невысоких серых и черных стелах. «Мы тебя никогда не забудем — среди нас ты остался живым…» «Неизлечима боль разлуки. Разлуки той, что навсегда…» «Когда тело во прах превратится навек…» Эти немудрящие строчки вгоняли в тоску своей банальностью, если не сказать — пошлостью. Мятлин всю жизнь посвятил словесным конструкциям, выискивая подтексты и дешифруя темные места, а итог любой жизни, оказывается — вульгарный слоган, выбитый мастером из бюро ритуальных услуг. Можно, конечно, завещать, чтобы твое надгробие украшал глубокомысленный афоризм, но это выглядело бы не менее пошло…

Вдалеке были заметны движущиеся черные фигурки — по городу мертвых перемещались такие же, как Мятлин, живые. Их было немного (холодно!), когда же в воздухе закружила снежная взвесь, фигурки и вовсе пропали. По счастью, до синего контейнера, служившего ориентиром, было уже рукой подать.

Контейнер оказался наполовину коричневым — краска облупилась, и железная подложка неумолимо ржавела. Теперь направо, пройти две линии, а дальше еще ориентир — памятник военному, чей портрет в форме красовался на черном мраморе. Вот он, полковник Быков Федор Иванович. «Ты родине служил, семью свою любил…» Отметив маршевый ритм, что для военного было нормально, Мятлин двинулся между рядами могил. Снежная пыль вихрилась в воздухе, закрывая окоем белой пеленой. Неподалеку, через одну-две линии, показалась фигура очередного живого, чтобы тут же исчезнуть. Или фигуры не было? Окрестности сделались зыбкими, нечеткими, и кладбище наполнялось странными тенями…

Добравшись до цели, он вытащил орхидею. Снег залепил очки, Мятлин протер их, чтобы оторопеть: надгробие украшал такой же куб! Кто его принес?! И хотя ответов предполагалось множество, верным следовало считать понятно, какой. Поставили куб недавно, его даже не запорошило, и стоило немалых трудов выдержать положенный ритуал: обнажение головы, свечка, замерзшие пальцы, что с трудом справились с зажигалкой и т.д. Выходит, фигура все-таки была, они лишь чудом не столкнулись нос к носу.

Она бы простила его, буквально сбежавшего с могилы: жители города мертвых подождут, а они ждать не могут! Мятлин спешил, проваливаясь в сугробы и с трудом находя ориентиры. Смутный силуэт контейнера, памятники, поменявшие обличье, и те же повороты. Или другие? Он должен отсюда выбраться, должен найти выход!

Входная арка выплыла из пелены белым полукружьем. Под аркой стоял человек в куртке с капюшоном, прикуривал. Чуть в стороне суетились торговки, прикрывали целлофаном товар; кое-кто, собрав цветы в охапку, направлялся к платформе. Человек тоже двинулся туда, затем обернулся — и застыл.

Мятлин остановил бег, чувствуя, как колотится сердце. Снег смазывал черты лица, но сомнений в том, что перед ним Рогов, не осталось. Признал ли его вечный соперник? Неизвестно, он просто стоял и смотрел. И Мятлин смотрел, не решаясь сделать последние шаги. Снег кружил в сером небе, засыпая могильные плиты, дорожки, промерзшие клумбы, лишь два теплых сгустка материи оставались живыми в этом ледяном мире…

 

Санкт-Петербург 2012—2013

 

_______________________

¹ Мы погибнем! (англ.).