Михаэль Шерб (г. Дортмунд, Германия)

Холщовые поля

Внезапно кислород тебя щадит:
Наматывает сон, как чистый бинт, —
И видишь тополь, — выше колокольни,
Из под асфальта выпроставший корни.

И видишь холодеющий канал,
За ним кирпичный домик в два окна:
Льёт лампа желатиновый уют
И ходики мгновения клюют.

И дальше лес, который тоже сон,
Столбы стволов, соцветья чёрных крон.
И за стеной деревьев, розоват,
Горит рассвет, а может быть закат.

С прищуром птичьим сквозь небесный лёд
Луна в канал густые сливки льёт,
И под рукой — метёлки ковыля,
И под щекой — холщовые поля.

Возрождение

Сотворенный из света спускался во тьму,
Лечь на влажные листья и травы.
И река распахнула навстречу ему
Оба берега — левый и правый.

Он сошёл в камыши, словно в жаркую рожь,
На лишайники, в мягкие лапы,
Под прозрачную воду, где нежную дрожь
Выдыхают надменные карпы.

Где молока густых облаков и икра
Мелких звёзд, и туманные тени
Истекают росою в истоме песка,
Ноют птичьей поилкой в коленях.

Сотворённый касался плодов и корней,
Тонких веток и сладостных клубней.
Несмолкаемый стон комариный звенел
В паутинах каштановой лютни.

И шумел водопад, словно сдавленный смех
Из речного зажатого горла.
Сотворённый из света карабкался вверх
Изнутри, опираясь на рёбра.

Кома

Путешествовать светом гораздо быстрей, чем пешком
В невесомую ночь подниматься по лестнице тенью,
Расставаться с собой понемногу на каждой ступени,
На последней смешавшись со звёздным сухим порошком.

Лучше светом лететь, впереди хиросим, вопреки
Расцветающей ране, пока не настигнутой болью,
Прикрывая ладонью глаза, чтобы острою звёздною солью
Не порезать зрачки.

О, не дай, Корабел, расстворённым в немой синеве
Дрейфовать без ветрил в двух шагах от спасительной бухты.
Лучше светом лететь, навсегда позабыв о Земле — 
Что с заглавной, что с маленькой буквы.

Михаил Юдовский (г. Франкенталь, Германия)

* * *

Она писала мне из Испании — буквами, как бесенята, мелкими,
что скучает, купается в море, везёт в подарок часы — 
недорогие, но очень красивые, с необычными стрелками,
изящными и поджарыми, как андалузские псы.

Она описывала деревья, многорукие, как менора
с апельсинами вместо свечек. Об испанцах — не очень к месту — 
сообщала, что галантны, обращаются к ней «сеньора»,
удивляются, что одна, и зовут разделить сиесту.

Признавалась вдруг, что поверила в жизнь иную
впервые и здесь, где ничто ни на что не похоже.
Я читал её строчки, делая вид, что ревную,
удивлённому воздуху корчил страшные рожи, 

расправлялся с андалузцами одним ударом навахи,
доставал из бара бутылку риохи,
бормотал про себя: «Ах уж эти испанские махи...»,
добавляя зачем-то: «Ох уж эти еврейские лохи...».

Её письма, меж тем, истончались, как влага
под субтропическим солнцем, читаясь кондово:
«Изумил Кадис... поразила Малага...
несравненна Севилья... хороша Кордова».

Затем пришла бандероль. С часами. К часам прилагалась записка:
«Остаюсь в Испании. Весной расцветёт миндаль.
Не грусти, я люблю тебя. Лишь отбрасывая то, что близко,
видишь даль».

Я пил кое-что покрепче. Вспоминал её родинки — десятки родин
на теле. Говорил себе, что бессмысленно стоять на пути к
совершенству... По слухам она то ли вступила в монашеский орден,
то ли открыла на набережной бутик.

Я сидел, у безморья ожидая шторма.
На её часах, заблудившись меж точками и тире,
околевали стрелки — как собаки, лишённые корма,
умирают в собственной конуре.

* * *

Пора перелётных птиц отпускать на волю — 
в нездешние палестины, в невидимые леванты.
Красный ветер гуляет по маковому полю.
Сиреневый ветер шевелит стебли лаванды.

Вечер опускает голову, как усталый вол,
волк за горой поднимает привычный вой.
Ты всего лишь одна волна из тысячи волн.
Ты всего лишь одна война из тысячи войн.

Сосчитай черепа — хорош ли сегодня улов?
Сквозь плетение невода льётся квадратно свет.
Говори со мной — у меня достаточно слов,
чтоб глядеть на тебя, ничего не сказав в ответ.

Я бросаю твой невод в небо и вновь молчу.
И глядит, подрагивая, жёлтой луны свеча,
как приходит вечер, тебя прислонив к плечу,
и приходит вечность, тебя отряхнув с плеча.

* * *

...но внутри неприютно — становится тесно извне.
Улыбается преданно то, что давно уже продано.
Хорошо быть улиткой и всюду носить на спине
бесподобно красивую, трепетно хрупкую Родину,

ощущать каждой клеточкой тела, что вы — заодно,
неразлучные спутники, верные дружбе соратники,
сообща опускаться по скользкому илу на дно
и по тучному склону соборно ползти в виноградники.

Истончав, как слюда, за собой не оставив следа,
времена и места, как тоска и тоска, одинаковы, но
рассыпается мир, и сочится морская вода
застывающей каплею соли из треснувшей раковины.

Анна Маркина (г. Климовск, Россия)

* * *

Я жила в каморке. Тополя шелестели сладко.
А в каморке не было пола и некуда было сесть.
И в виду отсутствия мест для любой посадки
всем гостям приходилось в воздухе повисеть.

Приходил отец, летал и рыдал обильно,
жарил рыбу и сверху слезами, слезами капал...
Извинялся, мол, не очень тебя любил, но...
но зато, как ловко пожарил карпа!

Приходила мать. Кто поймёт её, кто поймёт?
Проходяща мать, как дождь за твоим окном.
Говорит, улетаю к солнцу я собирать там мёд,
говорит, что солнце красиво опылено.

Забегал дружбан, перепачкан, смешон, сутул,
загребал в воздушных волнах руками пьяными,
щёлкал семечки, убеждал прикупить хоть стул,
мол, итак полжизни в пролетающем состоянии.

Я пошла в Икею, выбрала табурет,
отдала всего четыреста пятьдесят рублей,
прихожу, смотрю, а друга уже и нет,
прихожу, смотрю — ни мамы, ни папы нет,
только пух набежал с уличных тополей.

Слон

Приходит человек в больницу,
суётся в нужное окно,
но всё без толку, всё без толку — 
теперь там принимают только
слонов.

И человек уже боится,
он ждёт устало у окна,
он ждёт, когда отправят на,
он прямо чувствует в себе
слона.

Приходит человек в больницу,
ему необходим талон,
он просит, просит, просит, просит
его принять. Он, дескать, просто
нечётковыраженный слон.

В регистратуре говорят:
пришли вы зря, пришли вы зря,
ведь вы же слон,
ведь вы больны.
Сидели б дома до весны,
как все приличные слоны.

И человек трубит в окно:
не понимаю я одно — 
куда тогда деваться нам,
добропорядочным слонам!?

В регистратуре говорят:
такой закон, такой уклон,
мы вам простили б, что вы слон.
Но, откровенно говоря,
вы с середины октября
по нашим записям, увы,
мертвы.

Рекомендуем уходить,
касторку пить, махать хвостом,
рекомендуем приходить
потом.

Так что, приятель, будь здоров!
Нам не до умерших слонов.
И человек идёт домой,
полурябой, полуживой,
идёт, идёт он дотемна,
несёт в себе домой, домой
большого мёртвого слона.

Ирина Ремизова (г. Кишинев, Молдова)

Горячий чай

звякает кочерга,
бродит в печной золе...
а над землёй — снега
выше, чем на земле.
как самоцветный клад,
взятый с морского дна,
светится мармелад
в сладкой горсти зерна,
в кипенных блондах пен
дремлет, вздыхая, взвар — 
из-за небесных стен
тянется тёплый пар.
ходит в потёмках Бог
со слюдяной звездой — 
носит падуб и мох,
радостный, молодой.
чашечный перезвон,
запросто, без затей:
чай, молоко, лимон — 
в доме, где нет гостей,
здесь их не ждут — и ждут,
сами боясь того:
только на пять минут,
только на Рождество,
только взглянуть — тайком,
будто никто не звал...
просто у них есть дом,
прежде же — был привал.
не доберёшься вскачь,
не передашь письма...
... чай до того горяч,
что запотела тьма,
так, что не видно глаз
в праздничной пряной мгле
путников, что сейчас
странствуют по земле.