Светлан Семененко. Самостояние: 75-летию со дня рождения. // Библиотека журнала «Таллинн», № 24. — Таллин: Изд-во «Aleksandra», 2013.

 

С его уходом, кажется, ушла эпоха, общим духом всесветлости осеменявшая нас. В его имени — Светлан — нас окликала Болгария, в фамилии — Семененко — откликалась Украина; самые яркие десятилетия его жизни прошли в Эстонии, его «очаровал эстонский язык», в его передаче доносилась до русских людей неповторимая мелодия «эстики», а эстонцы ощущали масштаб бескрайней русской души; в нем жила какая-то врожденная контактность, просветление через общение, естественная человеческая солидарность; она, эта солидарность, противостояла остервенению: в советскую эпоху — тупости идеологического официоза, в эпоху распадов — националистической агрессии; режимы менялись — душа оставалась, стихи оставались, спокойное достоинство оставалось, свет единства брезжил, сопротивлялся сумеркам, жил…

С его уходом эпоха словно канула в тень прошлого, отошла, завершилась.

Через семь лет после его кончины таллинское издательство «Aleksandra» выпустило книгу его текстов «Самостояние». Название книги — это девиз, пароль бытия, залог духовной устойчивости, ориентир света во тьме перемен.

Книга составлена неутомимой Нэлли Абашиной-Мельц и включает три больших раздела. «Поэт, переводчик» (Светлан Семененко признан как проникновенный поэт и великий переводчик); «Литератор, критик» (автор ярких статей в эстонских русскоязычных изданиях, который «от удачной статьи в газете или от информационного материала, вывешенного в Интернете, получал не меньшее удовлетворение, чем от хорошо написанного стихотворения»), и наконец, — «Журналист» (активный сотрудник таллинских газет и журналов в пору, когда над газетами и журналами нависали угрозы то слева, то справа в зависимости от смены властей).

Начну с того, как уживаются в одном человеке поэт и переводчик.

Уживаются — не без драматизма.

Установка Светлана-переводчика ясна и непротиворечива: переводить надо только то, к чему лежит душа. Тот, кто видит в переводческом деле лишь технологию, — пусть обогащает своими работами филологические архивы и справочники. Светлан переводит только то, что признает родным.

Попробуем это почувствовать.

Вот два перевода одной строфы из Хенрика Виснапуу. Стихи известные, когда-то их перевел Игорь Северянин, в 1974 году Роберт Винонен перевел заново, а полтора десятка лет спустя — опять же заново — Александр Левин. Сравним.

Перевод Винонена, 1974 год:

 

Навсегда я молод, навсегда хмелён, 
Ты — мой вечный голод, 
Ты — моё вино. 
Сдвинем наши чаши и увидим дно! 
Вкус вина мне люб, 
Но я жажду губ.

 

Перевод Левина, 1990 год:

 

Мне судьбой дано юным быть всегда, 
и голодным быть, 
и хмелеть легко. 
Мы вином нальем кубки дополна: 
лишь одно любить
я хочу вино!

 

Какой лучше?

На мой непросвещенный взгляд, лучше — первый. У Левина все глаже, классичнее, традиционнее. У Винонена легче, острее, озорнее… ну, в общем, современнее.

Спрашивается: какой перевод вернее?

А на этот вопрос не будет однозначного ответа. Дело даже не в том, что именно переводчик вносит от себя — это тоже непредсказуемо. Дело в том, что ищет в оригинале меняющаяся эпоха. Вот это и диктует она переводчику. Меняется время, и из стиха извлекается иное, чем прежде. Более того: в настоящий стих и автор талантом забрасывает — кроме внятной мысли и ясного чувства — еще бездну нюансов, в которых и сам он не всегда волен. Его оригинал станет отсвечивать новыми гранями в зависимости от того, что захотят увидеть в нем новые читатели. Этому спросу и отвечает перевод, великая поэзия переводится в принципе бессчетное число раз, — она вечна!

Новый переводчик ищет ответа на новый спрос… Где ищет? В своей душе! И в незатихающем гуле времени.

Светлан Семененко хорошо слышит этот гул. И даже пытается в своих стихах от него защититься… или им овладеть… или и то, и другое разом.

Больше того, само сопряжение разнонаправленных тенденций приковывает его внимание, само двоение реальности завораживает. Анализируя работу Михаила Лотмана «Мандельштам и Пастернак», он видит в «несовместимости» двух этих поэтических миров мистически неотменяемую истину культуры: за исключением Пушкина, единолично царившего в русской поэзии, наша ситуация всегда держалась на противопоставлении «двух ключевых фигур (Ломоносов — Тредиаковский, Карамзин — Шишков, Толстой — Достоевский и т.п.)». Я бы добавил сюда пару: Маяковский — Есенин: в наше время Светлан мог бы выстроить в пару Бродского и Кузнецова. Но дело не только в конкретных фигурах, а в неотступной приверженности Семененко сопоставлению полюсов в каждую эпоху, то есть в том, как мир распадается в его сознании на взаимоисключающие пары.

Такая дихотомия определяет и его собственный выбор стиля. «Задумано два поэтических сборника… — один в обычном, классическом духе, а второй — неординарный, в гротескном, не­сколько даже кичевом компьютерном оформлении, которое должно будет соответствовать и внутреннему содержанию — рас­крепощенному, включающему элементы пародии, трепа, стеба и тому подобного…»

Этот второй стилистический вариант — дань новейшей ситуации. Раскрепощение! Игра ролей! Смена масок! Свобода самовыражения!

Про свободу, между прочим, сказано: «Люди, ее получившие, не знают, что с ней делать».

Противостоять этому «гротеску» можно только — храня верность «обычному классическому духу».

Секрет поэтической энергетики Семененко в непрерывном переглядывании общеупотребительного «гротеска» (постигаемого от ума) и потаенной глубины «самостояния» (заложенного в душу).

Вот как оценивают это самостояние проницательные русские критики.

Ирина Роднянская: «Разорванность фрагментов состоит именно в том, что смысл обретается где-то за пределами вещи».

Александр Зорин: «Поэзия… как бы не сфокусирована, вся она в размытом спектре блуждающего экспрессионизма… При настроенческой смутности целого — чистота и изящество деталей… Потребность внутренней свободы расковывает поэта. Стихи напоминают прерывистую, усложнен­ную, но искреннюю речь, суть которой заключена не в выводе, а в самой речи, в самом потоке, в паузах, догадках, намеках».

Чужое впитывается в свое. Свое и чужое охвачены общим светом. Не сливаясь. И не распадаясь.

Вот два полюса этого сдвоенного мироощущения — в стихах двух любимых эстонских лириков, переведенных Светланом и приведенных им в паре:

 

Матс Траат

Самое лучшее время

Самое лучшее время с утра до полудня 
когда тени все укорачиваются 
а солнцу все шире обзор…

Логично. Ясно. Однозначно.

 

Пауль-Ээрик Руммо

 Утешение

…Закат щедрей, чем восход. 
Многое мимо пройдёт. 
Ночи останутся с нами. 
Их черно-белая суть 
верней до сознанья дойдёт.

 

Нелогично? Неясно? Неоднозначно?

Да, да, да! И все-таки эта разорванность, эта кажущаяся прихотливость, эта смутность намеков — интереснее мне, чем самое-самое ожидаемое солнечно-утреннее время.

Потому что это самое время — трагически неоднозначно, и Светлан это чует. Где-то он вскользь бросает фразу: об «особой прелести тоталитарной эпохи»… По логике я эту прелесть принять не решаюсь. Принимаю — по нелогичности, оставляющей человеку выбор: поплыть по течению, подчиниться, раствориться в железной колонне или сумасбродной тусовке — это уж кому что достанется: кому тусовка, кому отсидка… Хармса, например, «эта кровожадная система уничтожила», а с «Галичем, ставши уже менее кровожадной, она посту­пила куда более милостиво — она лишь пожевала его и выплюну­ла, то есть вынудила эмигрировать (в конце июня 1974 года)».

Ну, и где точка спасения между этими полюсами, этими жерновами, этими исчадьями эпох?

Нет точки. Есть течение жизни, в которой эти точки меняются, чередуются, перехватывают маски. Как уследить? Как успеть поставить «нота бене»?

А вот как:

 

Nota bene

Тошно видеть дервиша. 
Лучше встретить дауна. 
Дервиш ходит в рубище. 
Down — в чистом платьице.

 

С таким чувством юмора можно задавать истории вопросы, не ожидая немедленных ответов. Например, вопрос: обрусеть или обэстониться должны были «полуверцы» из народа сету, населявшего Причудье при появлении там русских? Здравый ответ: ни то, ни другое! Ничего не надо делать срочно и насильственно, а надо ждать, пока люди сами решат, кто они. Но это вопрос двухвековой давности. Труднее, когда проблема такого же плана встает сегодня: должна ли власть независимой Эстонии немедленно закрывать русские школы? Поэт мог бы и отшутиться, но Светлан должен обсуждать эту тему уже как журналист…

Где взять опыт?

Юхан Вийдинг в «Потрясении» делится опытом:

 

«Гулял.

Когда? В январе 1995 года.

Где? В центре Таллина… Увидел на каменной стене предвы­борную листовку, на которой значилось: "Эстония — для эстон­цев". Вздрогнул, замер на месте, уставившись в одну точ­ку, и почувствовал, что теряю сознание, или равновесие, или и то и другое вместе...»

 

Вот и сохраняй  САМОСТОЯНИЕ в таком положении…

Взаимодействие наций приобретает в наши дни оттенок опасности. Чувствуя это, Светлан избегает, например, рассуждений о национальном характере эстонцев (хотя иногда это так и просится: «еврейский юмор — не только еврейский, он обязательно еще чей-то: русский, польский, литовский, грузинский, испанский, американский (если он есть) и т.д.». Вместо сомнительного американского тут несомненно ждешь эстонского… а его нет. Полвека пропуская через душу «эстику», Светлан так и не решается порассуждать о «рациональном крестьянском мышлении» эстонцев — а примечательный вышел бы диалог с иррациональным, всеотзывчивым мышлением русских…

Почва для диалога уходит из-под ног вместе с «оккупационным режимом», и не вдруг сообразишь, что идет ему на смену. «Раньше был диктат власть предержащих, хозяев процесса, а теперь чей?» — «Тут дело в том… кем ты сам считаешь себя — хозяином своего времени или его жертвой».

Но как стать «хозяином», если это понятие кренится: старая номенклатура исчезла, новые власти «знать не знают, что такое номенклатура, а меж тем уже возникла новая». А от нее куда деваться? Как спасти эстонцев от тисков нового режима, если спасать надо их не столько от режима, сколько «от самих себя»? Как и русских. А если спасется индивид в своем независимом существовании (где он мало кому нужен), то как спасется поэт, если «личная судьба поэта воспринимается непременно в контексте неизмеримо более широком, в контексте судьбы страны, народа»?

С судьбой страны как-то еще можно примириться. Тем более такому записному западнику, как Светлан Семененко. Про Эстонию понятно. Но Россия?..

«Сможет ли Россия (и если сможет, то когда) интегрироваться в свободный мир, в европейское (и мировое) пространство? — вопрошает Светлан. — Лишь при этом условии советские 60-е годы утратят свои рудименты в нынешнем обществе и станут наконец предметом истории».

Мне бы ваши заботы, господин учитель… Да можно ли представить себе, что будет твориться дальше в «европейском (и мировом) пространстве», если геополитическая ситуация в этом самом пространстве непредсказуемо меняется? И что делать с этим непредсказуемым пространством, если ты с замиранием сердца следишь за тем, что в Москве отчебучит «путч», а для остального мира этот «путч» не значит ровно ничего?

Андрес Лангеметс трактует этот вопрос куда решительнее, чем Светлан Семененко, который его цитирует:

«Эстония с восстановлением независимости обрела в лице Евро­пы и всего остального мира что-то вроде паровоза, к которому можно прицепить наконец и свою захудалую теплушку…»

Чтобы примириться с масштабами захудалой теплушки, надо искоренить из сознания масштабы «шестой части суши» — после распада Советской державы. И обрести уют на развалинах:

 

И семейный обрести уют 
там, где сеют, жнут, баклуши бьют, 
благовестом к службе созывают, 
где воспримут вас и обвенчают, 
а потом и славно отпоют.

 

Отпевание — горькая музыка. Под нее Светлан прощается с уходящей эпохой:

 

Музыка! Какая благодать! 
Разве что приходится решать, 
нынче слушать реквием иль после, 
между дел или уже в гробу. 
Это вы заранее решайте. 
А не выйдет — на себя пеняйте. 
Не на гороскоп. Не на судьбу.

 

От судьбы не уйдешь. Но до последних мгновений все надеешься, что судьба обернется и вернет бытию утекающий в небытие смысл.

За считанные дни до смерти Светлан Семененко записывает:

«На фоне развившегося общественного катаклизма опре­деленная часть эстонского общества, не только гуманитарии, решительно повернулась лицом к русским… выразилаготовность ОБЩИМИ УСИЛИЯМИ искать выход из кризиса, намечать но­вые пути, изобретать новые методы...»

Будет ли подхвачено семя, найдет ли благодатную почву, подымется ли?

Да. Но при одном условии.

Это условие — свет.