Евгений Клюев, прозаик, поэт, переводчик (г.Копенгаген)

Книгами моего детства мое детство было просто-напросто набито. Если чего-то вокруг меня и было в избытке в 50-х и 60-х годах, когда недостаток ощущался просто во всем, то это книг — как взрослых, так и детских. Взрослыми я долго не интересовался: хватало своих. Своими же считал большеформатные, в мягкой обложке и с обязательно цветными иллюстрациями — скорее тетради, чем книги: по этим признакам узнавалось в те времена издание «для детей дошкольного и младшего школьного возраста»... формулировка, которая, когда я научился читать сам, неизбежно ставила меня в тупик.

Лучше и раньше всего я помню «Английские народные песенки в переводе Чайковского» — так я в четыре года, когда мама мне их прочитала, и потом еще долго называл Чуковского.

Песенок было всего шесть... что они английские и что такое «английские», я тогда тоже — как потом про дошкольный и младший школьный возраст — не понимал. Я и слов в них фактически не понимал, да и о чем они — тоже. 

Песенки были за-га-доч-ны-е! 

Представьте себе, например, хоть вот и «Дженни», глазами (ушами) четырехлетнего человека:

Дженни туфлю потеряла...

«Дженни» не воспринималось как имя девочки (таких имен девочек не было вокруг меня!): мне казалось, что речь идет о некоем существе под названием «джен» (вероятно, среднего рода) — и я читал первую строку так:

Джен не туфлю потеряло...

Дальше вместо объяснения, которого я ждал, но никогда не дожидался — что именно потеряло «джен», шла строчка 

«Долго плакало, искало...», —

причем предмет поисков так и не прояснялся. 

Потом внезапно появлялся некий «мельник» — я понятия не имел, откуда он там взялся и как он связан с «джен», про которого я знал только, что оно не туфлю потеряло. Предполагаю, что и само слово «мельник» едва ли вызывало в моем воображении тот или иной четкий образ. В любом случае появление «мельника» воспринималось как совершенно другая история, уже следующая:

Мельник туфельку нашёл... (как Муха денежку нашла)

Заключительная же строка погружала историю в полный туман:

И на мельнице смолол.

Помню, я долго и часто размышлял о том, зачем мельник это сделал, но поведение его и по сей день остается для меня загадкой, хоть теперь я уже знаю, что «Дженни» — имя девочки и что потеряла она все-таки туфлю.

Есть в моей памяти и несколько других — разгаданных и неразгаданных — загадок в переводе Чайковского. 

Например, кто такие наши топортные и чем они отличаются от просто портных. Или почему мышки были «скрюченными» только летом и зимой, а не в течение целого года (...жили летом и зимой / Скрюченные мышки).

Или откуда у скрюченных волков скрюченная кошка (Там гуляли без забот / Скрюченные волки. / И была у них одна / Скрюченная кошка).

Или бывают ли обутые жабы (...скрюченная баба / По болоту босиком / Прыгала, как жаба). 

Или еще: является ли кривой мясник человеком (Робин Бобин Барабек / Скушал сорок человек, / И корову, и быка, / И кривого мясника).

А вот из самой любимой песенки: загадка насчет разницы между «подбежать» и «подойти» (Подбежала Котауси к Мауси / И замахала хвостауси: / «Ах, Мауси, Мауси, Мауси,  / Подойди ко мне, милая Мауси...»)

Короче говоря, я мало чего понимал в этих стихах, но любил их до безумия: как любят музыку, не спрашивая, о чем она, и не пытаясь разгадать ее загадок.