Вячеслав Шаповалов, поэт (г.Бишкек)

…Я и сам не знаю, как получилось, что в четыре года я вдруг, внезапно, стал читать. Как учился читать — не помню: слово «ворона» я видел на странице, когда учился выговаривать «р». Иными словами, помню себя умеющим читать — и в другой ипостаси никак не представляю. 

«Букварь» тогда был черно-белый, его нигде нельзя было купить. Мне, чтобы не доставал взрослых своим нытьем, давали книжку, которая называлась не вполне для меня внятно: «Родная речь». Книжка принадлежала моей соседке Любе, которая училась в 4-м классе, и мы пару раз подрались из-за нее. Кажется, я помню оттуда только строки (позже догадался, что это Твардовский): «Рожь, рожь, дорога полевая ведёт неведомо куда»... Они и сегодня кажутся мне волшебными, когда вспоминаются картинка на обложке — хлебное поле и небо — и посетившее меня тогда ощущение пронзительной точности мира (цитирую, как помню): «над нею тяжко нависая, лениво стонут провода… Рожь, рожь до свода голубого».

Второй запомнившейся на всю жизнь книгой был огромный темно-зеленый двухтомник «Граф Монте-Кристо». Отец читал его нам вслух перед сном: большая комната в доме под камышовой крышей, теплая печь, спящая бабушка в уголочке, керосиновая лампа на столе, луна в окне, мерная речь отца с суржиковым оканьем и фантастическими ударениями во французских именах — вИльфор, дАнтес, дАнглар. Зимняя ночь все темнее, слова все непонятнее, но страдания юного узника и откровения умирающего аббата необыкновенно ранят душу — ровно до тех пор, пока чтец не засыпает…

Эту книгу, второй том романа, я незаметно сунул в портфель, когда пошел второго сентября в свой первый класс. Нам начали показывать буквы, я не понял, зачем они, и достал роман, с удовольствием сочувствуя судьбе прекрасной гречанки Гайдэ… На меня пришли смотреть учителя — как на детеныша-марсианина. Это был 55-й малограмотный год, реакция педколлектива вполне понятна. Слава богу, я не один в классе был такой, а вот такой класс в городе, как выяснилось, был один. Ибо с такою же читательской энергетикой на соседней парте сидел Шурик Погорелов, чья фамилия была, как выяснилось позже, горестным псевдонимом: дед Шурика был поэт и просветитель Казахстана — Айтматов, поэтому слегка подрусифицированный ее вариант был семейством восстановлен уже через год, в 56-м, после ХХ съезда… Мы потерялись с Александром уже в бешеные 90-е; для него, говорят, они были именно бешеными… 

Третья книга — жюльверновские «Дети капитана Гранта» — стали этапом в жизни уже второклассника, и с этого момента я отчетливо помню себя как взрослый человек. Это было лето 56-го в Москве, на шестом этаже дома в Вознесенском переулке, где по соседству жила семья Мясниковых, и мама шептала отцу: «Неужели они родственники того Мясникова?! Ну, которому Ленин писал..» Отец отмахивался.

Я делил свое время в столице между подслушиванием бесед моих кремлевского деда и провинциального отца — и хождением за квасом к памятнику Юрия Долгорукого, который стоял, как и стоит, под нашими окнами 6-го этажа. Бочки с квасом там нет.

На синеньком плотном коленкоровом томе Феликс Мясников написал убористым почерком: «Славик, люби книги!»

Ну, вот я, так сказать, и полюбил…