Огонь вины

Электричество вины
Сыплет искры покаянья,
Эти искры нам нужны,
Как бездомным — подаянья.
Кто узнает наперёд,
Что из искры возгорится,
Что грядущее вберёт,
Что родится, чтоб забыться.
Значит, мы себе верны:
В грязь по горло погружённый,
Мир не умер, освещённый
Электричеством вины.

* * *
Как много прошло унижающих лет,
Когда, чтобы плакать, нужна была смелость,
Но с тенью, как прежде, сливается свет,
Ни чёрного нет, ни белого нет,
Одна только серость.
Ты чувствуешь близко начало конца,
Ты знаешь: враждебно душе то, что серо,
Не бойся глупца, не жди мудреца
И помни: тебе, как созданью Творца,
Нужна только вера.

Кличка

Луна грозна, во мгле ночной мала,
Она выглядывает из тумана,
Как бы зловещее отверстие ствола
Из детективного романа.
Убийца — слышим — движется шажком,
А кличка Старость. Птичьим, волчьим стаям,
А также человечьим он знаком.
Мы умираем. Умираем.

На рубеже

Гостиница возле мечети,
Когда-то приют школяра,
Но кельи теперь — номера,
В них воздух и день на рассвете
Заглядывают со двора,
А рядом готовится плов,
Глаза четырёх куполов
Глядят на тебя, Бухара.
Твои закоулки священны,
Как страж, берегущий Закон,
Как заповеди Авиценны,
Вошедшие в здравый Канон,
Но близко, так близко уже
Дыханье беды в парандже
И топот соседних племён.

«ДН», 1997, № 6

* * * 
Ночь наступит не скоро.
Солнце всё ещё льётся
На траву у забора
И ведро у колодца.
А в душе так пустынно,
Так ей чужды и дики
Острый запах жасмина,
Тёплый запах клубники.
Но как только взметнётся
Без печали и боли,
Ей светло улыбнётся
Судия на престоле.
Скажет:«Знаю, в неволе
Ты, душа, настрадалась
И заглохла без боли,
Без печали осталась».

Музыка

В иной какой-то жизни был духовен
И музыкален, кажется, мой слух,
В теперешнем рожденье стал я глух,
И глухотой другою, чем Бетховен.
Но твёрдо знаю: музыка — весна.
Красноречиво, хоть и бессловесно,
Нам говорит о том, что всем известно.
И всё же в каждом звуке — новизна.
Что ей слова, когда есть шелест, шорох
И дальние признания скворца,
Когда сирень у самого лица
И юность яблонь в свадебных уборах,
И всё земное светом налито,
И сколько листьев, столько и мелодий,
И что-то просыпается в природе,
Я силюсь вспомнить и не помню — что?

Надпись на восточной книге

Зачем непрочные страницы множить
И в упоенье, в темноте надменной
Выделывать сомнительный товар?
Приходит Время, как халиф Омар,
Чтоб ненароком книги уничтожить,
За исключением одной — священной.

* * *
О, как балдеет чужестранец
В ночном саду среди пустыни,
Когда впервые видит танец
Заискивающей рабыни.
О, как звенят её движенья,
То вихревидны, то округлы,
Как блещут жизнью украшенья
И глаз стопламенные угли.
А там, за этим садом звёздным,
Ползут пески, ползут кругами,
И слышно в их дыханье грозном:
— Вы тоже станете песками.

Именам на плитах

Я хочу умереть в июле,
На заре московского дня.
Посреди Рахилей и Шмулей
Пусть положат в землю меня.
Я скажу им тихо: «Смотрите,
Вот я жил, и вот я погас.
Не на идише, не на иврите
Я писал, но писал и о вас.
И когда возле мамы лягу,
Вы сойдите с плит гробовых
И не рвите мою бумагу, —
Есть на ней два-три слова живых».

Земля

Ты Господом мне завещана,
Как трон и венец — королю,
На русском, родном, — ты женщина,
На русском тебя восхвалю.
Не знаю, что с нами станется.
Но будем всегда вдвоём,
Я избран тобой, избранница,
Провозглашён королём.
Светлеет жилье оседлое
Кочевника-короля.
Ты — небо мое пресветлое,
Возлюбленная Земля.

Утро по дороге в лес

Забудем о заботах книжных,
О запылившихся трудах:
Теперь дороже
Нам снизки ласточек недвижных
На телеграфных проводах
И день погожий.
Под кровлей раннего тумана
Мне показалось: лес далёк,
Но он был ближе,
Чем мысль, пришедшая нежданно,
Чем этот лёгкий мотылёк,
Плясун бесстыжий.
О чём же мысль пришла? О раннем
Сиянии дерев и трав;
О бесполезном
Раздумье, слитом с умираньем;
О том, что, мир в себя приняв,
Мы в нём исчезнем.

«ДН», 1998, № 9

Кругозор

Зелёное, мокрое поле овса
С улыбкой — иль это смеётся роса? —
Взирает на утренние небеса.
За полем, одетые в белый наряд,
Берёзы свершают старинный обряд:
Молитву они бессловесно творят.
А дальше, за рощей, впадает река
В другую реку, наклонившись слегка,
И старшей подруги вода ей сладка.
А дальше, где в гору идет колея,
Глушилок-страшилищ торчат острия,
А дальше, а дальше — Россия моя.
Россия мздоимцев, Россия хапуг,
Святых упований и варварских вьюг.
И мерзко хмельных и угодливых слуг.
И пусть по России прошёлся терпуг,
Россия — росою обласканный луг
И памятный первый погромный испуг.

* * *
Если грозной правде будешь верен,
То в конце тягчайшего пути
Рай, который был тобой потерян,
Ты сумеешь снова обрести.
Так иди, терпи, благословляя
Господа разгневанную власть;
Если б мы не потеряли рая,
Не стремились бы туда попасть.

В палате

Смерть поохотилась в палате,
И ждёт ли труп,
Что безнадёжное проклятье
Сорвётся с наших губ?
Мы жертвы, мы и очевидцы
Страды земной.
Как весело в окно больницы
Глядит бульвар Страстной!
Как пламенно земное счастье —
Желанный дар!
От наших глаз Христовы страсти
Сокрыл Страстной бульвар.
Он утром густо разрисован,
Но чьей рукой?
А здесь для нас приуготован
Уже удел другой.

«ДН», 1998, № 9

Чинара

На ветвях деревьев дремлют куры
И, быть может, слышат иногда,
Как шумят седые балагуры
В чайхане на берегу пруда.

Близко — пыль и голоса базара,
Здесь — недвижно вечереет свет
Идвухсотвесенняя чинара
Прожитых не замечает лет.

Сколько раз шумели эти ветки,
Эти шутники из чайханы,
И потомством становились предки
Человека, птицы и весны.

Неизвестна ей моя забота,
И моя тревога ей смешна,
Что ей жажда и боязнь полёта,
Что ей бесталанная вина — 

Жить, не зная своего названья,
Жить и ничего не называть,
Разумея смысл существованья
Только в радости существовать.
«ДН», 2008, № 11