Повесть. С азербайджанского. Перевод автора

Акрам Айлисли — известный азербайджанский писатель. Родился в 1937 году в селе Айлис. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького в Москве. В нашем журнале печатается с 1960-х годов. В советское время книги А.Айлисли издавались в союзных республиках и в странах Восточной Европы. Активно работает А. Айлисли и в наши дни. Его новые книги вышли в 2015 году на немецком, итальянском, финском, латышском, словацком языках. Лауреат нескольких литературных премий. В 2014 году номинировался на Нобелевскую премию Мира. Живет в Баку.

Подстрочный перевод Нигяр Мусави. Азербайджанское название рассказа: Daglar deyir ki, soyuqdur — Горы говорят, что им холодно.

 

 

 

«...и был я трехмесячным младенцем»

 

1

Выйдя из своей квартиры, расположенной на втором этаже одного из старых трехэтажных домов в центре города, Мамедов направился в сторону Приморского бульвара, поражаясь той странной легкости, которая невесть откуда возникла в его душе и в теле именно сегодня. Любопытно, объяснялась ли эта внезапная легкость предстоящей поездкой в деревню или на то имелись еще какие-то причины? Прошлой ночью, например, звонил из Нью-Йорка его сын Махир. А сам он вчера вечером позвонил в деревню и вдоволь наговорился с племянницей, голоса которой никогда прежде не слышал: и контакт, так сказать, наладил, и о своем скором приезде сообщил, от чего испытал некое душевное просветление. С каким-то необъяснимым удовольствием Мамедов загрузил вчера на баланс мобильного телефона 100 манатов, чтобы, будучи в деревне, иметь возможность без ограничений разговаривать с Джафаром. А сейчас он шел на бульвар, чтобы встретиться с ним. Он не видел Джафара уже около месяца, и, возможно, одной из причин душевного подъема Мамедова была именно предстоящая встреча.

Они были родом из одной деревни. Семь лет проучились в одном классе. После окончания семилетней сельской школы Джафар окончил педагогический техникум в райцентре, а потом поступил на филологический факультет университета в Баку. Мамедов же, чье семейное положение на тот момент было крайне тяжелым, провел эти три года в деревне, работая в колхозе; днем трудился на полях и в садах, ночами сторожил колхозный амбар.

Так сложилось, что в Баку они перебрались одновременно. То есть в том самом 1955 году, когда Джафар поступил в университет, Мамедов же, распрощавшись с колхозом, приехал в столицу поступать в Промышленный техникум. В ту пору они время от времени случайно пересекались в различных местах города или же изредка встречались, договорившись заранее. Несколько раз сидели в чайхане в Малаканском садике, разок пили пиво в пивной у железнодорожнкого вокзала. А потом не виделись тридцать лет. Хотя слухи друг о друге, конечно, до них доходили. Мамедов знал, что после университета Джафар долгие годы работал в издательстве. И хотя у него самого не было времени на чтение, его сын Махир всегда с большим интересом читал написанные Джафаромстатьи, интервью, которые тот давал газетам и журналам, и переведенные им книги.

Да и Джафар, конечно, имел кое-какое представление о делах земляка и однокашника, который, начав простым рабочим на крупном бакинском заводе, вырос впоследствии до его директора. Но когда ветреным осенним днем 1991 года они случайно встретились на чьих-то поминках, все эти тридцать лет жизни уже успели утратить всякий смысл для них обоих. Издательство Джафара было продано, завод Мамедова закрылся. Теперь Джафар писал диссертации за власть имущих, под чужим именем переводил толстенные книги и таким образом неплохо содержал семью и тихо попивал водку. Мамедов тоже не испытывал особых денежных затруднений. С тех пор как умерла его жена, а единственный сын Махир, выиграв грин-карту, уехал в Америку и нашел себе там работу, Мамедов вот уже более десяти лет жил один-одинешенек. Солидная пенсия, доставшаяся ему после двадцати лет государственой службы, с лихвой покрывала все его потребности. Да еще каждый месяц оставалось по 60—70 манатов, которые он в течение всех этих лет откладывал. Как раз тем утром он трижды пересчитал накопленную сумму. Она составила около десяти тысяч, и, возможно, это также сыграло свою роль в том, что, направляясь на бульвар, Мамедов пребывал в хорошем настроении. К тому же и погода стояла замечательная. Несмотря на середину июня, воздух был по-апрельски свеж и прохладен. Он напомнил Мамедову воздух той далекой горной деревни, в которой он родился и вырос и куда после многолетней разлуки собирался наконец отправиться сегодня вечером.

Они договорились встретиться в половине двенадцатого возле кафе «Жемчужина». До назначенного времени оставалось еще минут пятнадцать. Если Джафар пришел раньше, то сейчас наверняка сердито расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину и ворча себе под нос. Но с Джафаром никогда ни в чем нельзя было быть уверенным — он мог и опоздать на час, а то и вовсе не прийти.

— Мамедов! — издалека, из давно минувших времен вдруг послышался ему голос Джафара. На тех самых поминках, где они встретились после долгого перерыва, Джафар окликнул его точно так же громко и бесцеремонно. И Мамедов, который более тридцати лет ни разу не видел Джафара, услышав этот голос, сразу же узнал его. И только потом разглядел самого Джафара, сидевшего за тем же столом, ближе к молле, — все такого же маленького и худощавого, откуда только голос такой мощный и властный берется. Лицо серое, как речной камень, волосы — цвета пепла, во рту, как всегда, сигарета. Он был одет в коричневый пиджак, из-под которого виднелась голубоватая шерстяная рубашка.

Мамедов не хотел пересаживаться к нему, но Джафар заставил.

— Садись, — сказал он, — садись, Мамедов. Я по тебе сильно соскучился.

Мамедов пристально посмотрел ему в глаза: «Разыгрывает или нет?» И не сумев определить, подумал, как обычно: «Чтобы Джафар, легко обводивший когда-то вокруг пальца всю школу, да не разыгрывал? Никогда нельзя было понять, что у него на уме».

Джафар словно услышал слова, мысленно произнесенные Мамедовым.

— Говорю же, соскучился, почему не веришь? Клянусь могилой отца, соскучился.

Теперь Мамедов уже не сомневался, что Джафар его разыгрывает. Всем, кто знал Джафара, было хорошо известно: если тот клянется могилой отца — значит врет. Потому что Джафар обожал глумиться над своим отцом и еще в школьные годы, когда родитель был жив-здоров, получал особое удовольствие, клянясь его могилой.

— Ладно, положим, я — старый негодяй. Но ты-то — воспитанный мерзавец. Почему ни разу не объявился?

— Не знаю даже. Занят был, наверно. — Мамедов через силу улыбнулся, пытаясь скрыть смущение.

— В деревне бываешь?

— Нет, никак не получается.

— Говорят, там уже почти никого не осталось. Все в город подались.

— Не знаю, не слышал.

— А что ты знаешь-то, Мамедов?

Мамедов не ответил, лишь вновь виновато улыбнулся. Джафар помолчал.

— Помнишь историю с ужом? — Чтобы снять неловкость, он решил сменить тему. — Помнишь, как из-за того ужа учительница Нубар закатила тебе хороший подзатыльник?..

— Да еще своей грязной галошей в живот пнула, — подхватил Мамедов. — А потом узнала, что это ты притащил в школу ужа, и выгнала тебя из класса, как собаку.

Видимо, неуместное позерство Джафара вывело Мамедова из себя, иначе он никогда не употребил бы грубого выражения. Но Джафар не обратил на это никакого внимания. Напротив, он, кажется, даже был рад услышать от Мамедова несвойственные ему слова.

— А какой это был уж, а?! Красавец! Двухметровой длины, шириной, чтоб не соврать, с ляжку самой учительницы Нубар. Желто-розовый, как лесной гладиолус. Загляденье!

— Да, красивый был уж, — с искренней радостью припомнил Мамедов.

Молла, мужчина лет сорока-сорока пяти, который вел поминки, уже давно заметил, что увлеченные разговорами люди совершенно забыли о его присутствии, и был сильно раздасадован, но старался этого не показывать. Спрятав глаза за очками и уставившись в Коран, он шевелил губами, периодически поглаживая черную, как смоль, бороду. Теперь он, чуть приподняв очки, внимательно пригляделся к Джафару, хитро, с некоторым даже ехидством, посмотрел на Мамедова, затем снял очки, подался всем телом вперед и, будто позабыв о том, что он молла и ведет поминки, вклинился в их беседу.

— Вижу, очень уж ты этого человека задираешь, — сказал он, с улыбкой подмигнув Мамедову. — Вы что, в деревне вместе в школе учились? А что за деревня-то?

— Отличная деревня. Там из свежего коровьего дерьма делают чудный кизяк. Такой красивый — прямо произведение искусства. Точь-в-точь такой же, какой делают и в твоей деревне.

Молла, смутившись, отстранился, но вскоре вновь вытянул шею вперед.

— Я не потому спросил, уважаемый. Просто слышу, что ты называешь этого товарища «Мамедовым». Потому и интересуюсь. У вас, что ж, в деревне всех людей по фамилии зовут?

— Да нет, просто у него имя такое… — со смехом ответил Джафар. — Эй, Мамедов, а ну, скажи, как называла тебя учительница Нубар?

Мамедов обреченно улыбнулся.

— Вот видишь? Этого товарища с самого рождения по фамилии зовут. Еще до того, как его в комсомол приняли.

Молла растерялся и смущенно посмотрел по сторонам, не находя, что сказать.

— Ну, а все же, как его зовут-то? — спросил он наконец, уже без особого энтузиазма.

— Мамедом его зовут. Мамед Мамедов. Запиши себе там в тетрадку и возьми на заметку будущего клиента, чтобы знать, по ком читать заупокойную молитву, когда товарищ помрет. А то оплошаешь перед Аллахом.

Тут молла уяснил, что сидящий перед ним хлипкий субъект — один из безбожников, именующихся «атеистами», и, сказав про себя «чур меня, чур», захотел было свернуть разговор. Но вспомнив, что Аллах велел истинным верующим проявлять в таких случаях особое терпение и мудрость, решил продолжить беседу.

— Значит, Мамед Мамедов. — Молла сделал паузу, подыскивая нужные слова. — Что ж, пусть будет Мамед. Это просто русская форма нашего азербайджанского имени. Русский язык богат, это язык Пушкина, Толстого… — Стараясь показать свою образованность, он стал изъясняться пафосно. — Одно из первых имен Святого Пророка было Махмуд, а другое — Ахад. В священных книгах сказано, что каждый из ста двадцати четырех тысяч пророков со времен отца нашего Адама и матери Евы имели по несколько имен. В братской Турецкой республике имена Мехмет и Мухаммед имеют одинаковое значение. Мы, мусульмане, называем Иисуса Христа пророком Исой, а святого Моисея — Мусой. Если человек почитает пророка и веру, то не имеет значения, как произносить его имя.

— Имеет, еще как имеет! — сказал Джафар, старавшийся не выставлять напоказ свою ненависть к молле, но задыхаясь от злости. — Каждый истинный мусульманин старается дать ребенку имя пророка. Предположим, в семье пятеро мальчиков. И отца их зовут Мухаммедом. Что ему тогда делать? Вот и вынужден он назвать одного из сыновей Мамедом, другого Маммедом. Что же касается Мехмета, то его ты сюда не приплетай.

Джафар почувствовал, что, стараясь запутать моллу, запутался сам и стал нести околесицу. И оттого еще больше рассердился.

— Ты хоть знаешь, что «мехметчиком» в Турции называют рядового солдата? То есть маленький воин великого Мухаммеда. А это значит, что каждый рядовой турецкой армии всегда готов к священному джихаду.

— Но я же ни слова не сказал о джихаде, — обиженно пробормотал молла, оторопевший от внезапного натиска Джафара. — Я просто спросил о вашей деревне. Как она называется?

Джафар помолчал. Мамедов догадался, что тот выдумывает какое-нибудь дурацкое название, чтобы поиздеваться над моллой. Так оно и вышло.

— Мамуста! — выпалил наконец Джафар, вперив в моллу полный ненависти взгляд. — Что? Чего вылупился? Неужто не понравилось тебе название нашей деревни?

Молла в смятении огляделся по сторонам, побледнел и, гневно выпучив глаза, сказал:

— Мамуста находится в Ленкорани. Это моя родная деревня. Ты назвал ее нарочно, чтоб поиздеваться надо мной. А еще на интеллигентного человека похож... Имей к себе уважение.

Чем больше мрачнел молла, тем больше прояснялось лицо Джафара.

— Извини, я этого не знал, клянусь могилой отца! Просто на ум пришло, вот и сказал. А что, ваша деревня и в самом деле Мамустой называется? Надо ж, какое хорошее название. Женскую баню напоминает.

— Аллах всемогущий! — Молла весь как-то съежился и обиженно отпрянул.

Начали подавать еду. Несколько молодых парней торопливо раскладывали-расставляли на столах соль, хлеб, сыр и зелень. Не взглянув на моллу, Джафар спокойно встал и вышел. Мамедов тоже не собирался задерживаться, но ему так не понравилась выходка Джафара, что он посидел еще немного, ожидая, пока тот удалится. Однако Джафар не ушел, он поджидал Мамедова чуть поодаль от шатра, стоя на обочине и жадно куря сигарету. Дождавшись Мамедова, он зашагал рядом с ним, какое-то время они шлимолча, потом Джафар сказал:

— Ты же знаешь, мне всегда не нравилась эта бородатая братия. Мне противны их рожи.

— Надо было быть чуточку сдержаннее. Ты бедняге слова сказать не дал. Мамед, Мехмет, Мохаммед... А под конец и вовсе палку перегнул. Как ты вообще до этой Мамусты додумался?

— Да никак. Хотел сказать Мамыш, а получилось Мамуста. Разве это не одно и то же?

— То есть ты не знал, что есть такая деревня в Ленкорани?         

— Конечно, не знал. Что первым на ум пришло, то и сказал.      

— Ну, тогда ты ясновидящий!

— Чего? Это еще что такое?

— Экстрасенс. Не притворяйся, ты лучше меня знаешь, что это такое.

— Говорю же, не знаю, не веришь? В первый раз слышу. — Джафар хитро усмехнулся.

— Может, могилой отца поклянешься?

— Пошел он на х… мой отец с его сраной могилой.

Оказалось, что дом Джафара находился неподалеку от того места, где проходили поминки. Пройдя еще немного, он направился к одной из выстроившихся вдоль дороги пятиэтажек.

— Ну, все, я пришел. Будь здоров!

Но, столь решительно попрощавшись с Мамедовым, Джафар вдруг передумал и вернулся.

— Возьми. Здесь есть мой мобильный, позвонишь, если захочется.

Он протянул Мамедову визитку и стремительно удалился.

 

Мамедов не позвонил. Прошло еще три-четыре года, и однажды вечером они вновь случайно встретились на бульваре. В этот раз поговорили по-человечески, без ссор и споров. И с тех пор вот уже несколько лет раза два в месяц созванивались и встречались все на том же бульваре.

 

2

Мамедов долго озирался по сторонам, подходя сверху по улице к кафе «Жемчужина», прежде чем увидел Джафара, в одиночестве сидевшего за столом в дальнем уголке, под сенью плакучей ивы. Надев очки и держа во рту сигарету, он что-то внимательно читал на маленьком ноутбуке, который всегда носил с собой. Завидев приближение Мамедова, он еще некоторое время не отводил взгляд от экрана, потом закрыл компьютер и громко крикнул:

— Эй, Джаник, поди сюда!

Человек, которого звал Джафар, стоял в дверях крытого помещения кафе. Это был высокий худой мужчина лет тридцати-сорока, с пышущим здоровьем смуглым лицом. В мгновение ока он предстал перед Джафаром.

— Что вам сперва принести: чай или покушать?

— Давай пока что чаю. Только для этого гражданина сделай заварки поменьше. Ему крепкий чай противопоказан, — весело ответил Джафар, довольный своей шуткой.

— Этот твой официант похож на приличного человека, — произнес Мамедов, не найдя что еще сказать.

— Он не официант, а здешний ночной сторож. Я заранее даю денег, чтобы он каждое утро ходил для меня за покупками. Он и готовить умеет. У него отлично получается борщ. И чай он прекрасно заваривает.

— Его на самом деле Джаником зовут?

— Не знаю я, как его зовут.

Мамедов заглянул в глаза Джафару.

— Ни слова правды никогда не скажешь. Как это может быть: человек для тебя каждый день за покупками ходит, а ты имени его не знаешь?

— Тупица ты, Мамедов. И в детстве такой же тупицей был. Слушай, зачем мне его имя? Я зову его Джаником, и его это устраивает. Ты ел? — спросил он после того, как Джаник принес чай.

— В такое-то время? Конечно.

— Ну да, есть надо с утра пораньше, когда во дворе учительницы Нубар кукарекает первый петух, а то вкуса не почувствуешь. Я заказал шикарный борщ. Хочешь?

— Ты собираешься есть борщ после чая? — усмехнулся Мамедов.

— Нет, после чая я собираюсь выпить граммов сто водки. А потом уже — борщ. Здесь тебе что, детский сад, что ли: сперва каша, а после — компот или кисель?

После чая Джаник принес полный стакан ледяной водки. Вслед за ней появился борщ, который и в самом деле был замечательным: ярко-розовым, с аппетитным ароматом. Джафар накрошил в него хлеба и с удовольствием съел, но всю водку выпить не смог и вылил половину на землю.

— Эй, Джаник! А мороженое ты купил? — спросил он у сторожа, стоявшего на своем прежнем посту. — Будешь мороженое, Мамедов?

— Нет. Будто не знаешь, что у меня врожденный бронхит.

— У тебя все врожденное. Лучше было вообще не рождаться с этим врожденным бронхитом.

После того как Джафар умял шоколадное мороженое и вытер рот салфеткой, между ним и окружающим миром будто бы образовалась некая пустота, и он уставился в эту пустоту.

— Едешь, значит? — спросил он после долгого молчания не свойственным ему дрожащим голосом. — Мне нравится твоя сегодняшняя физиономия. Хорошо выспался, видать.

— Нет, какой там... Всю ночь деревня снилась. От той огромной ивы Сеида у родника до самого шиповника на берегу реки.

— Молодец! Хорошо погулял! — Джафар вдруг изменился в лице. Устремив взгляд куда-то вдаль, он как будто тоже мысленно прогулялся по всей деревне, после чего вернулся назад и непривычно тихо произнес:

— Мне этой ночью тоже деревня снилась. Только это был дурацкий сон. Расскажу — не поверишь.

— Поверю, почему ж не поверю! — искренне сказал Мамедов, впервые в жизни увидевший Джафара таким задумчивым и растроганным. — Это ж сон... Во сне всякое бывает.

— У пастуха Сафара был черный пес, помнишь? Будто и не пес вовсе, а родной брат Сафара. Все понимал, как человек. Угадывал любые желания хозяина. Скажет Сафар: принеси ту посудину — тут же приносил и ставил ее перед ним. И вот, Мамедов, во сне я превратился в того самого пса.

Мамедов заглянул Джафару в глаза: «Разыгрывает или нет?» Но нет, Джафар не разыгрывал. В его глазах его не было ни капли лукавства. Они были ясными и печальными, будто это и не всегдашний Джафар вовсе.

— И вот, Мамедов, отыскал я лаз под воротами нашего дома и осторожно пробрался во двор. Отец поливал деревья, а мать мыла посуду на краю арыка. Как только отец увидел меня во дворе, набросился на меня с лопатой в руках и закричал: «Эй ты, вон отсюда! Пшел вон!» И так шандарахнул меня по голове, что я превратился обратно в человека. Точнее — в тринадцати-четырнадцатилетнего подростка. «Иди, накоси на колхозном лугу клевера для коровы! — Отец мой, сукин сын, сказал это уже не псу, а мне самому. — Давай, пошевеливайся, а то возьму да трахну твою мамочку!»

Джафар горько усмехнулся.

— Я слышал от отца эти слова тысячу раз: «А то возьму да трахну!». Он говорил это и при маме, и в ее отсутствие, а она никогда не возражала. Ей это будто даже нравилось. А по ночам такое начиналось... Просто караул. Настощая вакханалия. «Язык, дай язык!» От отцовских стонов весь дом дрожал. Хотя, что это был за дом... Так, прихожая да одна маленькая комната. И отцу было совершенно наплевать на то, спит ребенок или нет. Мог среди ночи проснуться и вскарабкаться на мать. Говоришь, я слишком груб? А что мне делать, царствия небесного желать этому мерзавцу?

Багир, отец Джафара, служил милиционером в райцентре. Мамедов видел этого человека практически каждый день. По утрам, когда скотину выгоняли на пастбище, милиционер Багир тоже появлялся на дороге, ведущей через горы из деревни в райцентр. Эти 6—7 километров пути он всегда проходил пешком — и туда, и обратно. Отец Мамедова, Маммед Мамедов, был сборщиком налогов. Его работа также была связана с райцентром, только он бывал там не каждый день. Но часто он шел туда вместе с Багиром, хотя терпеть его не мог. Да, собственно, этот Багир был противен всем. Но Мамедову все же казалость странным, что родной сын тоже испытывает к нему такую ненависть. И только сейчас ему стала ясна причина этой ненависти. Мамедов был поражен.

— А потом снится мне, будто я опять стал псом и брожу по деревне, разыскивая наш дом, но не могу его найти. Так и хожу, поскуливая, от одной двери к другой. — У Джафара увлажнились глаза. Он изо всех сил тер их, сдерживая слезы. — Боюсь и рассказывать, что было дальше. Может, не стоит?

— Рассказывай! — с непритворным инересом сказал Мамедов, которому действительно хотелось услышать продолжение этого сна.

— Помнишь Гюльчохру?

Мамедов, который никак не ожидал услышать от Джафара это имя, со страхом увидел блеск, вдруг появившийся в его глазах. Было в этом блеске что-то неземное, потустороннее. Будто позабыв обо всем, что есть в этом мире, Джафар вглядывался в тот свет, видя там рано ушедшую из жизни Гюльчохру.

 

В тот год, когда начались занятия в школе, Гюльчохры не оказалось в классе. Говорили, что мать отвезла ее в Баку, чтобы показать докторам. И будто бы столичные врачи обнаружили у нее неизлечимую болезнь — рак! Говорили, что Гюльчохра умрет. Пусть не этой осенью, но уж зиму точно не переживет. Но через месяц после начала занятий она все же пришла в школу. Это была все та же Гюльчохра — она ничуть не похудела, и характер ее совсем не изменился.

Наверняка мать не рассказала девочке о ее болезни. Врач тоже не мог ей этого сказать. Тем не менее, Гюльчохра знала, что умрет. Она говорила об этом повсюду — и в школе, и на улице. Причем, говорила с радостью. Будто впереди ее ждала не смерть, а свадьба или праздник — что-то очень хорошее, не имеющее никакого отношения к болезни и могиле.

Непонятно почему, из всех четырнадцати мальчиков класса Гюльчохра выбрала именно шного, худого и непоседливого хитреца Джафара. Без тени смущения она всегда вставала на его сторону и от души радовалась, когда постоянно опаздывавший на уроки Джафар вдруг появлялся в дверях класса. Когда он отвечал у доски, бедная девочка ерзала за партой, места себе не находила. А Джафар будто всего этого не замечал и не обращал на Гюльчохру никакого внимания. Кто знает, может, именно это и было главной причиной того, что девочку все сильнее к нему тянуло.

Гюльчохра и прежде не стеснялась говорить о своей «любви» к Джафару — полушутя-полусерьезно. А после поездки с матерью в Баку и вовсе перестала сдерживаться. Теперь она даже во время уроков заигрывала с ним, а на переменах глаз с него не сводила, ходила за ним по пятам. Джафар же продолжал демонстрировать равнодушие. Но, как оказалось, равнодушие это было притворным. Впоследствии выяснилось, что и Джафар не ровно дышал к Гюльчохре. Он признался в этом уже после ее смерти. Говорили, что назадолго до того Джафар каждый день встречался с ней в колхозном саду.

— Ну что за сон, Мамедов, это же чистый кошмар! Ты только подумай: беспризорный пес, которого все бьют, отовсюду прогоняют, слоняется по деревне!.. — Джафар с жадностью затянулся сигаретой и выпустил дым через нос. — И вот наконец вижу я себя на кладбище. Брожу между могил, обнюхивая надгробные камни. И боже ж мой, сколько их, этих могил! Я все иду, иду, а они не кончаются. Будто весь мир превратился в одно бескрайнее кладбище. И вдруг вижу, со стороны перевала на дальнем конце дороги, ведущей в райцентр, прямиком из того места, откуда восходит солнце, ко мне летит Гюльчохра. Летит в своей красной косынке, будто ангел! А я ведь пес, а не человек. Вот и переживаю: узнает она меня или нет? Чуть не задохнулся от злости. Так, задыхаясь, и проснулся...

Джафар задумался, уставившись на пустой стакан из-под водки. Видимо, ему опять хотелось выпить. Лицо его сделалось мертвенно-бледным. Лишь глаза продолжали болезненно блестеть.

— Она не боялась умереть, — слабым, как шепот, будто не от мира сего, голосом продолжал Джафар. — Единственное, чего она боялась, — уйти из жизни девственницей. Однажды она сама мне об этом сказала. Спросила: «Джафар, что делают жених с невестой в ночь после свадьбы?» Если б захотел, я мог тогда это сделать... Но я не сделал. Не решился. Она обняла меня и заплакала. Знал бы ты, как она плакала, Мамедов! Я в жизни такого не видел. — Сказав это, Джафар наконец успокоился. Тревожный, холодный блеск в его глазах постепенно угас, и голос стал прежним. — Выпью-ка я кружку пива, пожалуй. Присоединяйся.

— Спасибо. Что-то не хочется после чая.

Он громко позвал Джаника.

Мамедов с удивлением смотрел, как Джафар после мороженого с наслаждением пьет пиво. Сейчас ему было его жалко. Он верил, что Джафар и в самом деле видел этот сон. Именно прошлой ночью, после того как Мамедов сообщил ему, что собирается ехать в деревню. Значит, тот телефонный разговор напомнил ему деревню, которой он так давно не видел, растрогал его, встревожил душу, взбудоражил память, нарушил его душевное равновесие.

— Стало быть, в деревню едешь? — сказал Джафар, допив пиво и закурив. — И где ты там будешь жить?

— Так ведь наш дом все еще стоит. За ним присматривают дети моей сестры. Вчера вечером я спросил у племянницы, она говорит: дом цел и невредим, даже крыша за столько лет ни разу не протекла.

— Наш тоже цел, кажется. Не знаю, кто за ним присматривает. Наверняка кто-то хранит там сено или скотину держит, не дает дому разрушиться. Долго ты в деревне пробудешь?

— Месяц, если получится.

— А от сына есть что-нибудь?

— Да, он часто звонит. Очень всем доволен.

— А тебя к себе не зовет?

— Зовет. Каждый раз говорит, мол, собирайся и переезжай ко мне. Но не хочется мне в таком возрасте на чужбине жить. Не тянет меня в Америку.

— Тупица ты, Мамедов, ей-богу, тупица. Не можешь отказаться от своих коммунистических взглядов. Наверное, и партбилет хранишь?

— Да, храню! — с вызовом ответил Мамедов, обиженный насмешливостью, вновь появившейся в голосе Джафара. — И буду хранить до конца своей жизни!

— Да уж, храни, береги как зеницу ока. Покажешь азраилу, когда он явится за тобой. Нет в тебе ни грамма ума, Мамедов. Вместо Америки едешь в задрипанную деревню. Думаешь, там будет с кем поговорить? Чего хорошего ты видел в этой деревне, что так по ней скучаешь?

— Ну почему же? Там было немало хорошего.

— Где это?

— Да там, там, в этой, как ты выразился, задрипанной деревне. Хоть зимой приходилось тяжко, зато помнишь, как весной и летом мы кайфовали в колхозных садах, когда начинался сезон фруктов? Собирали абрикосы, алычу, сливы, складывали в ящики и грузили на машины консервного завода. В часы отдыха уходили в тень, ели, пили, болтали, смеялись, перешучивались с девушками и даже не замечали, как день прошел.

— Ну да, днем перешучивались с девушками, а по ночам дрочили в своих постелях.

Хотя Мамедов давно привык к грубости, с какой Джафар говорил о подобных вещах, на этот раз почему-то покраснел до корней волос.

— Не пойму, ей-богу, почему ты так любишь все опошлять?

— Потому что, Мамедов, я всегда называю вещи своими именами, всегда говорю по сути дела. А суть у всего сущего пошла и отвратительна. Твои прежние однопартийцы сейчас сидят в роскошных кабинетах и спокойно собирают взятки. А ты все еще наслаждаешься воспоминаниями о сборе абрикосов для консервного завода в нечеловеческую жару и, наверное, думаешь о выполнении колхозного плана. А по ночам купаешься в Озере Мехбалы, и оно кажется тебе бескрайним океаном.

Мамедов был поражен. Потому что именно прошлой ночью, впервые после долгого перерыва, он вновь увидел во сне то глубокое водохранилище, которое называли в селе «Озером Мехбалы»; раньше оно снилось ему чуть ли не каждую ночь.

— Божье наказание ты, Джафар. Как догадался, что мне снилось сегодня озеро?

В глазах довольного Джафара появилось обычное хитрое выражение.

— Озеро! Господи боже ты мой! Ты еще скажи море! Океан метров пятнадцать — что в длину, что в ширину. Мехбалы днем набирал туда воду, чтобы по вечерам, когда станет прохладнее, поливать колхозный тутовник.

— Ну так ведь мы же все звали его озером. Какое имеет значение, было ли так на самом деле или нет?

— Значение имеет то, что ты, Мамедов, все лужи на свете считаешь озерами.

Мамедов видел, что Джафар опять заупрямился: его вовсе не волновало озеро, он просто хотел поспорить, затеять противостояние. Потому Мамедов решил не отвечать. Но озеро, приснившееся ему вчерашней ночью, было и впрямь неописуемо красивым. Оно было наполнено чистой, прохладной родниковой водой, и в глазах рябило от сочных ярко-зеленых листьев огромных ореховых деревьев, склонившихся над ним. Вокруг было полно детей: одни купались, другие грелись на солнце, голышом улегшись на берегу. Был там и прославленный деревенский пловец Машаллах — высокий и крепкий парень, черный от загара, умевший продержаться под водой ровно 90 секунд и получивший прозвище Тарзан за то, что мог броситься в воду с самых верхних ветвей грецкого ореха. Машаллах давно и добровольно взял на себя обязанность учить плавать деревенскую мелюзгу и получал от этого особое удовольствие. Вот и теперь он выстроил в ряд на краю озера пять-шесть малышей, которых тренировал по собственной методике, а он, маленький Мамедов, стоя в сторонке, с опаской наблюдая за своими ровесниками.

Машаллах заметил его и сказал веселым бодрым голосом: «Иди сюда, не бойся. Давай научу тебя плавать». Этот до боли знакомый голос во сне показался Мамедову бесконечно родным и милым. И если бы в тот момент он не услышал другой голос, голосДжафара, то наверняка всласть поплавал бы во сне в прозрачных и прохладных водах Озера Мехбалы. Но внезапный окрик голого Джафара, стоявшего позади Машаллаха, лишил его этого удовольствия: «Эй, стой, куда прешь! Дурак, не видишь, что ли, там змеи!»

 

В характере Джафара грубость и нежность всегда были неразлучны, как палец и ноготь.

А сегодня он решил, видимо, как можно сильнее уязвить Мамедова.

— Мамедов, ты мне сказки-то не рассказывай! Когда ты говоришь о деревне, меня просто тошнит. Видел, как теленок вдруг ни с того ни с сего начинает прыгать на месте от счастья? Особенно весной, когда полно травы и воздух замечательный — ни холодный, ни жаркий — хоть ешь его, как сливки. Вот и у нас с тобой было точь-в-точь такое счастье, Мамедов. Потому что мы не знали, что такое счастье. Это было не детство, Мамедов, а самый настоящий ад. А ты до сих пор не можешь отличить ад от рая. Когда в послевоенной Германии наши ровесники ели на завтрак масло и мясо, нам доставались кусочек ячменного лаваша и ломтик сыра размером с палец. А в некоторых домах и того не было. А сразу после уроков мы, как баранье стадо, шли в колхозный сад и паслись там, как скот. Отправляли в рот все подряд — от виноградных листьев до цветов айвы и акации. И жуя только еще завязывающиеся несъедобные плоды абрикоса, алычи и миндаля, ждали вечера в надежде на то, что дома будет хоть какой-то ужин. А он то был, то его не было. Наши с тобой отцы отделались от колхоза и устроились на государственную службу, ближе к власти: один милиционером сделался, другой — сборщиком налогов. И за это получили от народа высшую награду — стишок: «Мамед — нахал,Багир — шакал». Никто в деревне их за людей не считал. Черный пес Сафара и тот пользовался большим уважением. Зарплаты моего отца хватало лишь на 4—5 пудов муки. Ну и твой папаша, предположим, получал столько же. Все голодали, Мамедов, — и колхозники, и мелкая чиновничья сошка. А государство так запугало народ, что никто и пикнуть не смел. Мужества у них оставалось только на это самое дело: «Язык, дай язык!».

Джафар произнес это, с силой раздавив в пепельнице только что зажженную сигарету. И то ли по привычке, то ли от нервов, тут же закурил новую.

— Помнишь Косого Мухтара? Было ему больше семидесяти, а все равно держал ослицу. И все знали, что эта ослица — вторая жена Мухтара. Вот что представляла собой эта твоя хваленая деревня, Мамедов. И не думай, что сейчас она сильно изменилась. Возьмись за ум, продай квартиру и уезжай к сыну в Америку. Тем более, квартира твоя за хорошую цену пойдет: четыре комнаты в центре города, за нее много дадут.

Нельзя сказать, что слова Джафара никак не подействовали на Мамедова. Еще как подействовали! Во многом он готов был даже согласиться с ним. И все же в душе он хранил совсем иной образ деревни и не смог бы отказаться от него, даже если бы захотел. К тому же то, что Джафар именно сегодня так злобно говорил о деревне, вызывало подозрение: уж не завидует ли он, ни разу не бывавший там после переезда в Баку, его поездке?

— Я же билет купил, — сказал Мамедов едва слышно, опасаясь, что Джафар опять рассердится.

— Сдай его.

— Не могу. Я уже и племяннице сообщил. Она знает, что я приеду завтра утром.

Джафар был не на шутку встревожен. Будто не Мамедов, а он сам собирался туда ехать. Так или иначе, было ясно, что он не перестанет говорить, пока не освободит душу от жгучего яда необузданного упрямства.

— Думаешь, в память о твоем папаше Маммеде, тебя там на руках носить будут? Ты забыл, как этим стишком дразнила нас вся сопливая деревенская шпана? Я их жестоко лупил, когда они попадались под руку. Но эти сволочи даже меня не боялись. Солдатским строем шли по улицам и бешено орали: «Маммед — нахал, Багир — шакал!». Думаешь, отца твоего на пустом месте нахалом прозвали? Нет, так не бывает, друг мой! Просто он, собирая налоги, совсем стыд потерял. Откуда у людей могли взяться деньги в те времена, чтобы еще и налоги государству платить? А твой бессовестный папаша на своей позорной должности начисто лишился всего человеческого. У кого не мог взять денег, забирал ковер, седло, казан, кувшин — что найдет. А если не находил ничего в доме, не гнушался даже тем, чтобы залезть в курятник и утащить кур и цыплят. Однажды я сам видел, какую рукопашную он устроил у родника с бедной старой Билгеис. Она принесла самовар, чтоб его помыть, так они и ухватились за него с двух сторон — Билгеис за одну ручку, а твой отец за другую — и тянули каждый в свою сторону. Наконец одна из ручек оторвалась и осталась в руке несчастной Билгеис. Боже, как она плакала! А люди сбежались со всех сторон и с ужасом смотрели на это. Вот какимподлецом был твой отец, Мамедов. Думаешь, его там хоть кто-то добрым словом вспоминает?

На этот раз Джафар — умышленно или случайно — задел самое больное место Мамедова. Он и сам прекрасно знал, какой кошмар творился в домах, куда его отец приходил за налогами. И ему всегда было стыдно. Он много раз со слезами умолял отца уйти с этой работы, а когда тот скоропостижно умер, даже обрадовался. Мамедов до сих пор считал основной причиной своей нерешительности и безволия именно то, что родитель его работал в такой конторе. Слова Джафара очень его расстроили. С трудом взяв себя в руки, он сказал без всякой уверенности в голосе:

— Думаешь, люди до сих пор помнят, что было тогда в деревне?

— Там никогда ничего не забывают! — твердо заявил Джафаров, акцентируя каждое слово. — Нам с тобой крупно не повезло в жизни, Мамедов. Еще тогда, когда наши отцы, трусливо увильнув от крестьянского труда, пошли в госчиновники. «Маммед —нахал, Багир — шакал!». Запомни, Мамедов: обозленный на больших шишек народ всегда отыгрывается на мелких чиновниках! — Джафар вдруг прервал свою речь и протяжно зевнул. Чувствовалось, что он очень устал, но и совладать с собой никак не может. — Ладно, выпьем еще чаю и пойдем. Эй, Джаник, завари-ка нам хорошего чаю!

— А дома ты чай не пьешь, что ли? — спросил Мамедов, не зная, что еще сказать.

— Пью, конечно. Сейчас вот приду, заварю чаю и сяду работать. Я никогда не обедаю днем дома. А иногда и по вечерам прихожу сюда, чтобы поесть. У Джаника люля-кябаб тоже отлично получается.

Мамедов понял, что Джафар опять сплавил семью — жену и двух незамужних дочерей. Старшая дочь Джафара вышла замуж за одного из бывших активистов «Народного фронта» и жила теперь в Турции. А к двум другим дочерям пока еще никто не сватался, и каждое лето Джафар отправлял их вместе с женой в Бузовны, на дачу, оставшуюся от свекра. А сам, оставшись в городе, жил в свое удовольствие.

Пока Джаник не принес чай, Джафар не проронил ни слова. В боковом кармане его пиджака время от времени звонил телефон, но он не обращал внимания. На этот раз, однако, достал аппарат и ответил на звонок.

— Да, знаю, — обычно громогласный Джафар говорил теперь очень тихо, почти шепотом. — Все будет к сроку. Два месяца. В крайнем случае — три. До конца года будет готово. Я вам когда-нибудь врал?

Положив телефон в карман, он прокомментировал:

— Натуральный псих. Глава исполнительной власти огромного района, а мозгов меньше, чем у того пса Сафара. В прошлом году сделал одну дочь доктором философии, а теперь хочет, чтобы и вторая защитилась. Будто его дочери для меня важнее министров или депутатов. За последние полтора десятка лет я сделал докторами наук троих министров. И на данный момент несколько депутатов ждут у меня своей очереди. Даже из аппарата президента один тип на днях звонил. Этому ублюдку тоже, оказывается, нужна ученая степень, — сказал Джафар, по-детски похваляясь и любуясь собой. — А ты как думал, Мамедов? Высшая аттестационная комиссия еще не смогла придраться ни к одной из написанных мной работ.

Хотя Мамедов знал, что в последние годы Джафар пишет диссертации за других, он был до глубины души поражен тем, что услышал. У него не было никаких сомнений в уме и образованности земляка, но он также знал, что при случае тот умеет и хорошенько приврать. Однако, если хоть десять процентов из сказанного Джафаром было правдой, значит, скоро в этой стране от науки вообще ничего не останется, ее навсегда угробит жадность власть имущих. Думая об этом, Мамедов впервые порадовался тому, что сын его живет не на родине, а за границей.

— Напиши и себе диссертацию, Джафар, — сказал Мамедов с искренней доброжелательностью. — Пусть среди стольких фальшивых ученых будет хоть один настоящий.

— Издеваешься?! — Ни с того ни с сего разозлившийся Джафар вскочил с места и собрался уходить. — Ты неисправим, Мамедов, как был олухом царя небесного, так и остался. На кой мне сдалась докторская степень? Мое дело — удовлетворять ненасытное чванство чиновничьей своры, для которой слава превыше чести и порядочности и которая не знает, куда деть нечестно полученные деньги, а себе — зарабатывать на хлеб и водку. Тщеславие у нас в крови, Мамедов! А государственная служба для хозяев нашей страны — лишь особое положение, при помощи которого можно удовлетворять свои пошлые желания. Помнишь, с какой настырностью мы в советское время каждый год клянчили у Кремля переходящее красное знамя? И исправно получали его год за годом, только непонятно, за какие подвиги. И теперь у власти те же самые люди, Мамедов. Только им теперь не красное знамя нужно, а ученая степень, чтобы скрыть за ней свою ничтожность. Эти ублюдки совсем обнаглели от дармовых денег, начали соперничать друг с другом: дескать, если его отпрыск — доктор наук, то почему бы моему тоже им не стать? Это болезнь, Мамедов, неизлечимая болезнь властолюбивой своры. О, как я ненавижу этих ублюдков!

Этими словами Джафар закончил свою разоблачительную речь, и злость его тут же прошла. Разговаривая, они дошли до подземного перехода на площади Азадлыг, там, как всегда, попрощались. Джафар, живший в стороне Ясамала, каждый раз садился возле этого перехода в такси.

— Ты сломался, Мамедов, сильно сломался, — сказал он, уже садясь в машину. — Иди. Счастливого пути. Не бойся, я не дам тебе соскучиться. Буду звонить каждый день.

 

3

Мамедов, пару часов назад будто на крыльях летевший на бульвар, сейчас возвращался оттуда совершенно другим человеком. Он стал вялым и медлительным, даже легкий летний пиджак вдруг показался ему тяжкой ношей. И воздуха будто ему не хватало, чтобы свободно дышать. Он шел и ворчал себе под нос: «Ух, Джафар; да ну тебя, Джафар...» А перед глазами стояло Озеро Мехбалы. И это «озеро» сильно отличалось от того, что он видел во сне: это было обычное маленькое водохранилище, и вода в нем была мутная и грязная. И всякий раз, когда мальчишки постарше, прогуливавшиеся вдоль него, обильно замазав «стыдные места» илистой черной грязью, ступали в эту воду, она еще больше замутнялась. Все как один — голые, в чем мать родила. Лишь давно закончивший школу и по ночам стороживший колхозное управление Тарзан Машаллах прикрывал свой стыд «набедренной повязкой» из ивовых листьев.

«Неужели в то время не было трусов?» — спросил сам себя Мамедов. И услышал ответ голосом Джафара: «Какие еще трусы, идиот! Где ты видел, чтобы в летний зной деревенские дети носили трусы? Летом в деревне даже девушки на выданье трусы не надевали. У каждой женщины были одни-единственные панталоны, и те они носили, лишь когда сильно похолодает. Многие надевали эти панталоны в начале зимы и снимали только весной. Стирали, ставили заплатки и убирали до следующей зимы. Напомни-ка, что за время года было, когда учительница Нубар заехала тебе в живот своей загаженной в хлеву галошей? Да, правильно, была весна. Причем в самом разгаре — недели две до летних каникул оставалось. Так вот, когда она подняла ногу, разве на ней были трусы? Не было, ты и сам видел. Клянусь могилой отца, Мамедов!»

После этого настроение у Мамедова окончательно испортилось. До такой степени, что, не дойдя до дома, он повернул было от парка Сахиль в сторону вокзала, намереваясь вернуть в кассу лежавший в кармане билет. Но, удрученный самой этой мыслью, вдруг ощутил острую потребность присесть в парке на скамейку.

«Ты сломался, Мамедов, сильно сломался!» Ему показалось, что все живое и неживое слышит эти слова: и вода, шумно плещущаяся в фонтане, и детишки, бегающие вокруг него. И хотя Мамедову не хотелось верить, что он сломался, он отлично знал, когда, где и почему это произошло. Да, да, именно тогда, в тот осенний день... Безумный бакинский ветер будто пытался разнести в клочья весь этот окаянный мир. Он завывал по-волчьи, по-собачьи, трепал растущие на заводском дворе ели, сосны, оливковые деревья, и в кабинете Мамедова стекла непрерывно дрожали и поскуливали от его порывов. Ветер словно бил тревогу, сеял над землей страх и ужас.

В городе не прекращались митинги, повсюду кипели волнения. Большинство заводов уже не функционировало. На заводе Мамедова часть рабочих тоже начала прогуливать, но работа пока что продолжалась. Мамедов надеялся, что правительство вскоре наведет порядок, положит конец анархии и хаосу и все постепенно вернется на круги своя. Однако, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Уже через пару часов один-единственный телефонный разговор навсегда положил конец всякой надежде Мамедова на благополучный исход событий.

Звонил ему не посторонний человек, а свой, с которым он был связан долгими годами работы на директорском посту, — высокопоставленный чиновник Центрального Комитета Аждар Азимович, курировавший промышленность, человек, до того дня вежливый и обходительный. Но в тот день он говорил будто не своим голосом, а голосом какого-то чужого, грубого, бессовестного и низкого человека.

— Ты еще там, Мамедов? — спросил он, даже не поздоровавшись.

— Тут, где же еще, — ответил Мамедов, предчувствуя неладное.

— Рабочие тоже там?

— Да, большинство на месте.

Аждар Азимович заорал:

— Отправляй всех на митинг! Срочно, немедлено! А сам убирайся и сиди дома. Завод не будет работать, Мамедов, пойми ты наконец! Этот твой сраный завод никому сейчас не нужен. Сейчас нам нужно, чтобы все рабочие были на митинге!

— А что потом? — спросил Мамедов, раздавленный услышанным.

— Суп с котом! Говорят тебе: отпускай людей и уходи.

Разговор закончился. Не прошло и пяти минут, как в кабинет вошел молодой рабочий, слывший одним из самых воспитанных и послушных юношей на заводе, и безо всякого стыда приказал ему:

— Вон отсюда! Твоя власть сдохла. Теперь у нас демократия.

«Оказывается, вот она — их демократия, Джафар! — мысленно произнес Мамедов и опасливо огляделся по сторонам, будто его мог кто-то услышать. — Ты говоришь, что я сломался. Да как же я мог не сломаться, если больше половины моей жизни прошло на том заводе? Еще учась в техникуме, я по ночам работал там сторожем. Потом — рабочим, позже -— инженером... И все пятнадцать лет, пока директорствовал, я вкалывал там день-деньской, всю душу вкладывал. С девяти утра до одинадцати вечера торчал там безвылазно. Домой добирался выжатый. Единственный сынок меня раз в неделю видел. И вдруг ни с того ни с сего — убирайся, не нужен нам твой завод. Ладно, предположим, я уйду. А несчастные рабочие, которых ты лишил работы и отправил на митинг, чем они завтра будут кормить свои семьи? По чьему указанию ты поставил на всем крест, Аждар Азимович? Кто тебе сказал, что завод, кормящий более пятисот рабочих семей, теперь никому не нужен? Почему этот завод, являвшийся одним из самых передовых промышленных объектов страны, вдруг стал для тебя «сраным»...»

Если поначалу рабочие приходили поодиночке, то постепенно они стали объединяться в группы и угрожали Мамедову расправиться с ним физически. А после полудня на территории завода появилась банда борадачей. Они с княжеским достоинством прогуливались возле кабинета Мамедова. А рабочим велели остановить работу в цехах и идти на митинг, угрожая тем, кто не хотел этого делать.

Ближе к вечеру, видимо, получив чье-то указание, они вломились в директорский кабинет, сильно напугали Мамедова, но, к счастью, не тронули. «Давай, дядя, иди, — сказал старший из них. — Иди домой, отдыхай, чай пей, телевизор смотри. По вечерам идут отличные мексиканские сериалы, смотри себе, кайфуй. С завтрашнего дня все будут на митинге. Что тебе тут одному делать?»

Борадачи не стали препятствовать Мамедову в том, чтобы забрать из сейфа некоторые важные документы. И, сопроваждаемый ими, Мамедов навсегда покинул свой кабинет.

К вечеру ветер немного стих. В воздухе пахло дождем. Машина директора завода стояла на обычном месте, но шофера нигде не было видно, Мамедов и не пытался его найти. Он даже отчасти порадовался тому, что водителя не было в машине. Потому что за последние несколько недель тот тоже совершенно переменился. От его былой почтительности и услужливости не осталось и следа. Да и зачем Мамедову нужны были машина и шофер, когда многомиллионное имущество завода стало вдруг никому не нужно?

Часть пути Мамедов прошел пешком. Ему не хотелось идти домой и появляться перед женой и сыном в таком жалком виде. Но не зря же говорят, что пути господни неисповедимы. Такого приема в собственном доме Мамедов никак не ожидал — жена встретила его так, будто давно обо всем знала: о безобразии, творящемся на заводе, о том, что Аждар Азимович стал заодно с борадачами и что Мамедов тем вечером должен был вернуться домой уже навсегда... На ужин она приготовила фирменное праздничное блюдо их семьи — луковую долму, фаршированную телятиной с шафраном и имбирем. Купила на базаре арбуз. Поставила на стол все имеющиеся в доме варенья. И даже не стала спрашивать о том, что произошло на заводе. Ни слова не промолвила, пока Мамедов, поев и попив чаю, не встал из-за стола. Тогда она принесла и положила перед ним свои сбережения — завернутую в коричневый платок толстую пачку денег.

— Деньги у нас есть, слава аллаху. На целый год хватит. Пусть пропадет их завод вместе с правительством. Что это за власть, которая сама себя не хочет защитить и не может справиться с кучкой крикливых бoрадачей, обнаглевших от безнаказанности?

— Откуда это?! — спросил Мамедов, опасливо глядя на деньги.

— Да откуда ж еще им быть? Это твоя честно заработанная зарплата. Ты приносил ее домой, а я тратила, сколько надо, а остаток откладывала каждый месяц.

 

4

Тепло поминая жену, Мамедов встал и пошел из парка, сам не зная куда. Пройдя порядочное расстояние, он вдруг заметил, что идет не по той улице, которая ведет к его дому. Интересно, что это за место? Ага, надо же, улица 28 мая. Было так многолюдно, что иголке некуда упасть, да и машин на дороге было не меньше чем людей, снующих туда-сюда. Повсюду — магазины, и тротуары полны торговцами. Из магазинов раздавался оглушительный рев динамиков. Новоявленные певицы и певцы дурными голосами орали какие-то модные отвратительные песни. Из одного какая-то женщина откровенно умоляла мужчину: «Ты успокой меня. Ну, успокой же меня. Приди и охлади меня». А из другого мужской голос отвечал: «Жди, жди меня, желанная, я приду, когда начнутся дожди». Причем пел он таким сладострастным голосом, будто дождь был единственной возможностью утолить страсть любвеобильной особы, желающей «охладиться» в горячих мужских объятиях .

Пропали утренние свежесть и прохлада. Воздух нагрелся и пропитался дешевыми кулинарными запахами и пошлой музыкой. Ему померещился треск стрекоз. Такое случается. Особенно когда человек сильно устает. От усталости часто мерещится пенье птиц, шорох осенних листьев. Случается, что, сидя в своей бакинской квартире, ты слышишь доносящееся откуда-то из дальних степей шипенье змей, визг полевых крыс.

Этот стрекот опять перенес Мамедова в родную деревню. Стояло лето. Жара неимоверная, раскаленный зноем мир, казалось, вот-вот расплавится. И надоедливый стрекот бесчисленных стрекоз, прячущихся в ветвях деревьев большого колхозного сада, будто возвещал на весь свет о том, как невыносимо жарко здесь в это время дня. Был разгар сбора абрикосов. Обливающиеся потом мужчины, женщины и девушки срывали спелые плоды и ведрами сваливали их в ящики, привезенные с консервного завода. Жажда, слабость, головокружение... Детей, объевшихся абрикосами, без конца поносило, даже взрослые мужчины то и дело отбегали в кусты на краю сада. Даже женщины и девушки частенько хватались за живот. И в чем же заключалась красота тех потных, измотанных девушек, с животами, опухшими от воды, которую они пили без конца в тщетной надежде утолить жажду?

Как и Озеро Мехбалы, тот абрикосовый сад в глазах Мамедова стал стремительно терять свою былую привлекательность. И он не мог понять, Джафар ли виноват в этом или он и сам пришел бы к этому рано или поздно.

 

Думая о Джафаре, слушая стрекот стрекоз и плохо соображая, где находится, Мамедов наконец понял, что идет на железнодорожный вокзал.

Да, он шел на вокзал. Но непонятно было ему, зачем надо проделывать такой длинный путь — от парка Сахиль до памятника Самеду Вургуну, — чтобы дойти до вокзала.

Тем же путем он вернулся назад. Весь взмок, и в горле пересохло. Конечно, у него была цель, ради которой он направлялся на вокзал. Ведь помнил же он, что ему нужен был именно вокзал. Но теперь, как ни странно, он будто самому себе не хотел признаться, зачем шел туда. В этот момент он больше всего жалел о вчерашнем звонке в деревню и, может, именно поэтому гнал от себя мысль о том, зачем шел на вокзал. Он боялся этой мысли, стеснялся ее. Потому что подобное легкомыслие было чуждо его природе, противоречило его морали. Даже если Джафар прав, все равно сказанное им не должно было перевернуть вверх дном все его прежнее представление о деревне и столь внезапно изменить давно задуманный им план. Но хотел он в это верить или не хотел, факт оставался фактом — Мамедову больше не хотелось ехать в деревню.

Почти дойдя до вокзала, он вдруг развернулся и направился в сторону дома. Билет, который он собирался вернуть в кассу, лежал в нагрудном кармане пиджака. Мамедов достал его, взглянул и сунул обратно в карман. Но он не спешил домой и, увидев за одним из поворотов зеленый сквер, остановился. Здесь было что-то вроде кафе или ресторана — стеклянная постройка, возле которой какой-то парень жарил на мангале шашлык. Чуть в стороне от него задумчиво стояла низенькая полная женщина. Лишь за одним из десятка расставленных на большом расстоянии друг от друга столов сидели трое мужчин и неторопливо пили пиво. Его прозрачная пшеничная желтизна притягивала к себе, как магнит, сгоравшего от жажды Мамедова.

Стоило только Мамедову усесться за одним из пустых столов, как тот самый парень, жаривший шашлык, моментально возник перед ним.

— Что вам принести, дядя?

— Пива, — ответил Мамедов. — Принеси мне пива, умираю, как пить хочу.

Парень настороженно поглядел на Мамедова, который за последние несколько часов словно бы стал еще более старым и немощным.

— Может, воды? Есть холодный «Sirab» и «Badamli».

— Нет, принеси пива, — решительно сказал Мамедов, перед мысленным взором которого тут же предстал Джафар, пьющий пиво в «Жемчужине».

Ему казалось, что никогда в жизни он не пил ничего вкуснее. С каждым глотком он оживал и расслаблялся. К нему возвратилось утренее хорошее самочувствие. Порядком захмелев, Мамедов ощутил сильный голод и, вознамерившись заказать себе шашлык, громко окликнул снова стоявшего возле мангала парня:

— Эй, Джаник, поди сюда!

Сперва парень подумал, что клиент зовет не его, а кого-то другого. Он огляделся по сторонам и без видимой охоты подошел к Мамедову.

— Ты меня звал, дядя?

— Ну да, кого же еще.

— Меня не Джаником зовут. Меня зовут Самир.

— Я поесть хочу. Что у вас имеется?

— Есть готовый шашалык из свежего ягненка. А если хочешь, можем приготовить для тебя отличную дюшбару. Вон та женщина готовит ее лучше всех во всем Баку. — Он указал на полную женщину, все еще в задумчивости стоявшую возле кафе.

 — Она, наверно, и борщ хороший готовит. — Эти слова Мамедову будто сам черт нашептал. Он понял всю неуместность и бессмысленность сказанного. В данный момент ему хотелось только шашлыка. При чем тут борщ?..

— У нас не бывает борща. Принести шашлык?

— Да, неси шашлык. — Мамедов чуть поразмыслил. — И стаканчик водки.

— Сто пятьдесят? А шашлыка сколько? Одну порцию?

— Две! — приказным тоном сказал Мамедов.

— А помидоры и баклажаны будут?

— Да, пусть будут.

Съев кусочек шашлыка, Мамедов залпом выпил принесенную официантом водку, и она понравилась ему так же, как и пиво.

— Эй, Джаник, завари-ка мне хорошего чаю! — На этот раз Мамедов окликнул парня еще громче, забыв о том, что тот ему недавно сказал.

Официант подошел очень быстро и выглядел обиженным, он даже заметно покраснел.

— Я же тебе сказал, что меня зовут не Джаник, а Самир! Здесь тебе не чайхана. Мы чай не подаем. Иди пей чай у себя дома. Ты старый человек, нельзя тебе пить водку. С тебя 40 манатов.

Выходя из дома, Мамедов положил в карман купюру в пятьдесят манатов. Вынув деньги, он протянул их официанту.        

— Сдачу оставь себе, — сказал он, встал и ушел.

 

5

На следующий день Мамедов сильно удивился, когда, проснувшись, увидел, что оставшиеся с советских времен и уже лет сорок служившие ему верой и правдой часы с будильником показывают ровно семь.Собственно, в этом не было ничего странного. Много лет подряд он просыпался в это время и летом, и зимой, и когда надо было идти на работу, и когда не надо. Мамедова удивило другое: вчера под вечер, вернувшись из кафе и даже не выпив чаю, он сразу же завалился в постель, и получалось, что все это время он проспал, как убитый, ни разу не проснувшись. Невероятным казалось и то, что у него ничуть не болела голова и его не тошнило. Более того, сознание было более ясным, чем обычно. Он во всех подробностях припомнил вчерашний странный день: встреча с Джафаром, парк Сахиль, долгое кружение вокруг вокзала, забегаловка в сквере в тени деревьев; пиво, водка и шашлык; без труда припомнил Мамедов и имя официанта — Самир; он отчетливо представил себе даже то место, где разорвал и выбросил лежавший в кармане билет, купленный в кассе железнодорожного вокзала шесть дней тому назад.

Вчера по дороге домой Мамедов мысленно вернулся в свой деревенский дом и в своем хмельном воображении вдоволь на него нагляделся. Приземистый одноэтажный домик с плоской земляной крышей. Одна комната и прихожая. Во главе комнаты — старый стол, на нем — керосиновая лампа, четырехугольное зеркало размером с двойной тетрадный лист и самая ценная в доме вещь, мамино приданое — старинный медный самовар.

На единственной в комнате железной кровати спал отец Мамедова. Остальные члены семьи укладывались бок о бок на разосталанных на полу матрасах, летом задыхаясь от жары, а зимой дрожа от холода.

Мамедов вспомнил этот дом до мельчайших подробностей: от входной двери до крохотного двора, где росли большое тутовое дерево и несколько кустов сумаха и барбариса. За этими кустами скрыт был туалет с низкой фанерной дверью. И во всем этом давно позабытом жалком зрелище самое угнетающее впечатление на него произвела полутемная прихожая. Там были холодные серые стены, обмазанные смесью глины с соломой, земляной пол, а на этом полу — весь продуктовый запас семьи: немного лука, немного картошки, фасоль, горох, сушеные фрукты. Эти фрукты, которые высушивала на крыше его мать, Мамедов сам приносил из колхозных садов, рассовав по карманам, пряча от бригадиров и звеньевых, и хотя тогда это уже не считалось воровством, вчера выпивший и расчувствовавшийся Мамедов со стыдом осознал, что по сути это было воровством.

У Мамедова теперь были все основания считать правильным решение не ехать в деревню. Это подтверждали и чистые розовые лучи июньского бакинского солнца, ярко отраженные в окнах дома напротив. Удобно лежа в постели и любуюясь этими утренними лучами, Мамедов мысленно продолжил свой спор с Джафаром. И в этом заочном споре вел себя смело, с достоинством, даже готов был демонстрировать перед ним некоторые свои преимущества. И в самом деле, чем он хуже Джафара? Одевается прилично, деньги в кармане водятся. Четырехкомнатная квартира в центре города, куда лучше квартиры Джафара. Он тоже, если захочет, может каждый день обедать в ресторане. А иногда и выпивать по сто-сто пятьдесят граммов водки. Ну, предположим, поехал бы он в деревню. И как бы он там жил? Кто бы носил ему воду из ручья, кто бы покупал хлеб и готовил обед? Допустим, та самая железная кровать, на которой когда-то спал отец, еще сохранилась. Как бы спал на ней Мамедов? Да ладно еще кровать, а как бы он в таком возрасте вставал ночью и шел через весь двор в уборную?

Сходив в туалет, Мамедов вновь улегся в постель. И тут же ему вспомнился сон, приснившийся этой ночью. Ему снилась деревня, на которую едва начинал опускаться вечер. Еще непонятно было, зашло или нет солнце, но его блеклый желтоватый свет растекался пока по дорогам и крышам, и в этом свете он увидел женщину с черным платком на голове и коричневой шалью, обернутой вокруг пояса, женщина шла из верхней части деревни в сторону его дома. Голосом, лицом, походкой и одеждой она походила то ли на сестру Мамедова, бывшую на пять лет старше него, то ли на племянницу, дочь этой сестры, которую Мамедов никогда не видел. Возможно, она была и той, и другой, кто знает. Но женщина была ему близка по крови, и шла она по деревенским улочкам, громко и возбужденно оповещая весь деревенский люд о близком приезде Мамедова. Вскоре Мамедов осознал, что это не сестра, а именно племянница — Бибиханум. Теперь в этом не было сомнений, так как она останавливалась перед калиткой каждого дома, восклицая: «Дядя приезжает, мой дядя приезжает!» Услышав это, из окон высовывались люди, чьи знакомые лица Мамедов видел очень четко, они казались ему даже живее, чем когда-то в реальности. «Дядя приезжает, мой дядя приезжает. Знаете зачем? Чтобы могилу моей матери привести в порядок, да, могилу, могилу, могилу…»

Потом племянница стояла уже не на улице, а в их маленьком дворике. Она по-прежнему была очень взволнована, размахивала руками и указывала Мамедову на окна дома с прогнившими рамами и разбитыми стеклами, осколки которых валялись на земле.

«Нет, дядя, ты приехал сюда не затем, чтобы могилу в порядок привести, — говорила она. — Откуда у тебя на это деньги? Если б у тебя были деньги, окна этого дома не стояли бы сейчас без стекол».

Во сне Мамедов пережил и множество других странных событий, в его памяти вновь всплывали ужасы давно пережитых унижений. И потому теперь он был уверен, что поступил правильно, не поехав в деревню.

Попозже, встав и позавтракав, он собирался позвонить племяннице и придумать какую-нибудь правдоподобную причину. Сложнее было с Джафаром. Как он объяснит ему свой отказ от поездки? Как объяснит то, что, выпив кружку пива и стакан водки, передумал и порвал билет? Из-за этого поступка он мог потерять его уважение. И больше всего Мамедова тревожило именно то, что он может предстать перед Джафаром в неприглядном виде.

Конечно, он мог некоторое время не звонить Джафару и не отвечать на его звонки. Потом он решил, что можно сказать, будто ему позвонил сын из Америки и сообщил, что на днях приедет в Баку. И что именно поэтому он не смог поехать в деревню. Но самый верный способ не пасть в глазах Джафара Мамедов нашел после того, как встал, умылся и хорошенько позавтракал. Он страшно обрадовался. «Посмотрим, Джафар, кто кого разыгрывает, — с энтузиазмом воскликнул он, очень довольный своей придумкой. — Ты еще пожалеешь, что тогда притащил в школу ужа и что из-за тебя учительница Нубар пнула меня своей грязной галошей. С этого дня я в деревне, Джафар. Ты сто раз меня разыгрывал, дай-ка и я тебя разок разыграю».

Джафар никогда не узнает, в деревне он или в городе — по мобильному это понять невозможно, а на городской ему никто никогда не звонил. По улицам и в парках Джафар не гулял. Его место — Приморский бульвар. На такси туда и обратно.

И в деревне нет никого, с кем мог бы пообщаться Джафар. В общем, сидя в городе, Мамедов будет выдумывать разные истории про деревню и разыгрывать Джафара. А недели через две внезапно объявится в кафе «Жемчужина» и застанет Джафараврасплох. «Вот и я! Привез тебе горячий привет из деревни...»

Еще задолго до полудня Мамедов позвонил в деревню и объяснился с племянницей. Не став готовить себе обед, он отправился во вчерашнюю забегаловку, выпил сто граммов водки, съел тарелку дюшбары и порцию шашлыка. Ему удалось даже без труда уладить вчерашнее недоразумение с Самиром.

 

6

Около шести часов вечера позвонил Джафар и, не поздаровавшись, спросил:

— Ну как ты там, Мамедов? Хорошо устроился?

— Да, отлично. Все в полном порядке.

— В своем доме или у племянницы?

— В своем.

— А что-нибудь ел сегодня? Или сидишь голодный?

— Ел! Отличную дюшбару ел.

Джафар чуть помолчал.

— Но там, в наших краях, ведь не готовят дюшбару.

— Теперь готовят.

— Племянница сварила?

— Да. Она все умеет. Говорит: приготовлю тебе все, что хочешь. Борщ, пити, какую хочешь долму... Я сказал ей, чтобы сегодня вечером довгу сварила.

— Правильно сделал. Тамошнюю довгу надо почаще есть. Только ее ведь там не «довгой» называют, а «гатыгаши». — Джафар помолчал секунду-другую, потом заинтересованно спросил: — Твоя племянница держит коров?

— Да. Одну корову и еще буйволицу.

— О боже! — воскликнул Джафар. — Кажется, в этом мире ничто не меняется. Шестьдесят лет назад они тоже держали корову и буйволицу. Это хорошо. Значит, будет у тебя вдоволь молока и гатыга.

— Да, будет. И сыр, и сливки — все будет. Ну и я не останусь перед ними в долгу, буду платить за все вдвое больше.

— Ты с собой много денег взял?

— Да, тысячи три.

Джафар снова сделал паузу.

— Слушай, Мамедов, у вас во дворе росло здоровенное тутовое дерево. Оно все еще стоит?

 — Да, и даже отлично плодоносит. А в этом году просто благодать: ветки от тяжести до земли клонятся.

— Ты ешь эти ягоды каждый день, Мамедов. Причем, с утра пораньше, натощак. Тут для всего полезен: для желудка, кишечника, печени. Говорят, от него еще и член стоит, как железная палка. Но ты, Мамедов, ешь, не бойся. Хоть баб ты там вряд ли найдешь, но потомков ослицы Косого Мухтара всегда сможешь отыскать.

— Эй, хотя бы по телефону прилично говорить можешь?

— Есть! — Снова пауза. — Слушай, Мамедов, а на наш дом ты не взглянул?

— Нет пока. Завтра пойду посмотрю.

— Не откладывай на завтра, иди сейчас. Я тебе попозже перезвоню.

Джафар дал отбой, и, прежде чем Мамедов успел подумать о том, что скажет ему насчет дома, телефон опять зазвонил. На сей раз это был его сын Махир.

— Мамедов! — В хорошем настроении сын тоже называл его по фамилии.

— Джан! Как ты, сынок?

— Хорошо, папа. Ну, как насчет твоего приезда?

— Знаешь, сынок... — На какой-то миг Мамедову показалось, что и с сыном он говорит из деревни. — Дай мне еще немного подумать.

— До каких пор ты будешь думать, папа? Здесь у тебя сын, невестка, чудные внуки. Ты что, не хочешь увидеть невестку и внуков? Приезжай, папа, я ведь тоже постоянно волнуюсь о тебе.

— Не переживай, я приеду. Надо еще квартиру пристроить.

— Чего ее пристраивать? Продай кому-нибудь, деньги в банк положи, карточку возьми и приезжай.

— Ладно, продам. Найду кого-нибудь и продам. — Каким легким делом кажется ему продажа дома, подумал Мамедов.

— Не медли. Мы тут тебя заждались. Ну, пока, папа.

 Разговор закончился.

 Часа через два снова позвонил Джафар.

— Ну как, Мамедов, сходил, посмотрел?

— Да, я только что оттуда.

— И что увидел?

— Ничего особенного. Ваш дом так и стоит, как стоял.

— Ты узнал, кто за ним сейчас присматривает?

— Хороший человек присматривает: сосед ваш, пастух Сафар.

— Да ты что! Он еще не умер?

— Жив. Говорят, проворнее нас обоих.

— Все еще пасет?

— Кажется, да. Его самого я не видел.

— А дерево, которое у стены росло, грецкий орех? Оно как?

— Тоже стоит. И еще много новых деревьев во дворе посадили.

— Какие деревья?

— В основном абрикосы. И еще несколько груш. В этом году абрикосов очень много — свисают, как янтарь.

— Но ведь там в это время абрикосы еще не созревают.

Мамедов постарался исправить ошибку.

— Я ж не говорю, что созрели. Пожелтели, порозовели.

 Какое-то время Джафара не было слышно.

— Сафар все еще держит собаку?

— Не знаю, не поинтересовался.

— А как насчет учительницы Нубар? Жива она или умерла?

— Ей-богу, не знаю, Джафар.

— Как не знаешь, их дом прямо за вашим домом находится!

— Может, и умерла. Пока что ее голоса я не слышал.

— Неужто шакалы еще не приходили?

Мамедов не понял.

— Шакалы? Какие шакалы? Шутишь?

— Слушай, кретин, который сейчас час? Разве не в это время шакалы носятся вокруг деревни и воют, как пионерский горн? Или там уже и шакалов не осталось?

Джафар был прав. Всякий раз с наступлением вечера с гор спускались шакалы и как минимум час завывали на окраине деревни. Причем всегда в одно и то же время. И их вой так напоминал детские голоса, что непосвященный мог бы подумать, будто это толпа шаловливых мальчишек кричит что-то наперебой. Хорошо, что Мамедов вовремя вспомнил, каких шакалов имеет в виду Джафар.

— Да, да, понял. Но здесь ведь еще не стемнело. А шакалы приходят, когда уже темно.

— Да, ты прав. В это время года там поздно темнеет. Но уже скоро будет темно, готовься. Твои однопартийцы скоро появятся. Ну как, приготовила твоя племянница гатыгаши?

— Да, уже принесла. Сейчас буду есть, — боясь опять ошибиться, Мамедов поспешил сменить тему, уведя ее подальше от конкретики. — Сразу после тебя сын звонил. Опять говорит, чтобы я продал квартиру и переехал к нему.

— И правильно говорит, лопух ты этакий, совершенно правильно говорит. Если б у меня был сын в Америке, я бы ни дня здесь не оставался. Тем более, что английский язык я знаю лучше, чем некоторые американцы.

— Снова хвастаешься? Но я-то английского не знаю.

— А зачем тебе его знать? Достаточно двух слов: «хэлло» и «гудбай». Ты еще долго в деревне будешь?

Мамедову потребовалось некоторое время, чтобы ответить на этот вопрос.

— Ну, хочу побыть немного.

— Не задерживайся надолго. Приезжай, найдем кого-нибудь, чтобы разобраться с квартирой. Все равно через несколько дней тебе там все осточертеет. Не стоит торчать там целый месяц только ради того, чтобы каждый день съедать один йахнкеш довги.

«Йахнкеш» — это слово Мамедов услышал впервые за те пятьдесят с лишним лет, что прожил в Баку. Оно употреблялось только в их деревне. Только там тарелку называли «йахнкеш».

— Думаешь, не стоит? А может и стоит. Ты же сам сказал, что здесь отличная довга. — В этот момент Мамедову и в самом деле очень захотелось довги.

— В любом случае, не стоит тратить на это три тысячи манатов. Ладно, иди ешь. Завтра поговорим.

У Мамедова внезапно испортилось настроение. Он и сам не знал почему. Может, ему с первого же дня надоело обманывать Джафара? Может, даже за один день деревня успела ему опостылеть? А может, причиной тому был до ужаса жалкий вид дома, приснившегося Мамедову. Низкая лачуга, построенная из кирпича-сырца, с крышей, поросшей травой. Окна с прогнившими рамами и разбитыми стеклами. И еще — та женщина в черном платке, жестоко унижающая его: «Нет, дядя, ты приехал сюда не затем, чтобы могилу в порядок привести! Откуда у тебя деньги, чтобы приводить в порядок чужую могилу? Если б были у тебя деньги, ты давно привел бы в порядок свой захиревший отчий дом».

Расстроенному Мамедову вдруг захотелось позвонить Джафару. Признаться, что никуда он не уехал. Сказать: «Со школьных лет ты бессовестно разыгрывал меня, вот и я решил хоть раз над тобой маленько поиздеваться. Не обижайся, пожалуйста, прости меня. Давай завтра снова встретимся на бульваре. Посидим под ивой. Про квартиру потолкуем».

В ту ночь Мамедов спал очень беспокойно, и снился ему кошмар за кошмаром.

 

7

Однако на следующий день, проснувшись в семь утра, Мамедов, хоть и не особо радовался тому, что не поехал в деревню, но был доволен, что не признался во всем Джафару. Во-первых, было бы глупостью полагаться на Джафара в деле продажи квартиры. Пообещав всячески помочь ему, он потом наверняка умыл бы руки. А во-вторых, если бы вскрылся обман, Джафар бы всерьез рассердился и даже мог порвать с ним всякие отношения.

Не находя себе места в доме, Мамедов решил спуститься во двор и проконсультироваться с Ходжатуллой о продаже квартиры. Хотя Ходжатулла с ног до головы выглядел как типичный деревенский житель, не было ничего в городе, чем бы он не интересовался. Во дворе дома, где жил Мамедов, он появился еще в начале девяностых и с тех пор каждый день рано утром приходил сюда и не уходил раньше десяти-одиннадцати часов вечера. Он был талышом, родом из какой-то ленкоранской деревни, но настолько чисто и бегло говорил по-азербайджански, что никому бы и в голову не пришло, что он талыш, если б он сам об этом не сказал. По его словам, «в нормальные времена», то есть во времена СССР, он работал в деревне ветеринаром. Ходжатулла, прижившийся в этом дворе еще будучи мужчиной в расцвете сил, даже сейчас, в свои восемьдесят, по-прежнему помогал всем его обитателям в любом деле: кому мыл ковры и машины, кому покупал хлеб, а кому — выносил мусор.

«Рабочий день» Ходжатуллы как раз и начинался с мусорных баков. Войдя во двор, он сразу же атаковал их и собирал в мешки все, что попадалось — от старых туфель до красочных коробок из-под конфет. Давно заброшенная будка сапожника, сколоченная из досок и железяк, которую жители дома называли теперь «резиденцией Ходжатуллы», также находилась возле этих баков, и в ней он соорудил для себя настоящее жилье: стол, старый диван, чайник, кастрюля, посуда — здесь было все необходимое для «достойного» времяпрепровождения.

Когда Ходжатулла не был чем-то занят, он читал газеты, которые днем бесплатно брал в киоске, а вечером возвращал обратно. А в совсем уж свободное время, заложив руки за спину, с видом почтенного аксакала разгуливал по двору, охотно завязывая со встречными разговоры о судьбах мира. И если видел кого-то с сигаретой в руке, никогда не забывал прочитать нотацию:

— Зачем ты куришь эту дрянь? Тебе что, выхлопных газов мало? Пожалей себя. Даже водка, на которую наложил запрет сам пророк, и та лучше этой гадости. Брось, не кури. Лучше орехи ешь или покупай себе конфеты. От этого дыма никому еще проку не было. И деньги уходят, и здоровье зря пропадает.

И хотя он поименно знал всех жителей дома, никого не называл по имени. И ко всем, вне зависимости от возраста и должности, обращался на «ты», всех называя «соседями».

Когда Мамедов спустился во двор, Ходжатулла, чуть сгорбившись, прогуливался возле своей «резиденции». Увидев Мамедова, он тут же выпрямился и протянул ему руку.

— Доброе утро, сосед! Не понимаю, почему эти люди так долго спят. — Он вынул из кармана часы и взглянул на них. — Половина одиннадцатого уже, а все еще дрыхнут. Видите ли, у них законный праздник. И сколько их, этих законных праздников? Их так много, что люди уже не знают, что празднуют.

— Да, народ любит спать, — рассеянно сказал Мамедов, думая, как бы завести разговор о продаже квартиры.

— Но ведь утренний воздух совершенно особенный! Жаль, что зря пропадает.

— Хочу у тебя одну вещь спросить, Ходжатулла, — тихо произнес Мамедов с некоторым волнением в голосе.

— Пожалуйста, спрашивай хоть две.

— Ты не в курсе, тут никто не хочет квартиру купить? Я пока ничего не продаю, но мало ли, вдруг соберусь к сыну уехать.

— К Махиру? Храни его бог. Очень воспитанный парень. На моих глазах вырос. Когда в следующий раз будешь говорить с ним по телефону, обязательно передай ему привет от дяди Ходжатуллы.

— Передам, обязательно передам. В общем, если вдруг решу переехать...

Ходжатулла обошел свою будку и, встав перед Мамедовым в генеральской позе, заявил громко и уверенно:

— Сейчас никто не станет здесь квартиру покупать!

От этих слов Мамедова охватило сильное волнение. Ему показалось, что снившиеся ночью кошмары продолжаются.

— Почему? Что случилось?

— Как это «что случилось»? Сносят здешние дома, все по очереди. В той вон стороне уже штук десять снесли. Ты что, не видел?

— Я в той стороне давно не бывал. А почему сносят, не говорят? — спросил еще больше встревоженный Мамедов.

Ходжатулла заметил, как он обеспокоен.

— Так они заплатят, чего ты расстраиваешься. В еще лучшем месте квартиру купишь.

 «В еще лучшем месте, в еще лучшем месте», — мысленно повторяя эти слова, Мамедов отошел от Ходжатуллы. Выходя из дома, он не выключил телевизор, а вернувшись и увидев на экране сытую физиономию Аждара Азимовича, окончательно пал духом. Недолго поразмыслив, он решил позвонить Джафару.

— Это я, Мамедов. Как ты, Джафар?

— Тебя это очень интересует? — ответил Джафар в своей привычной манере.

— Ты где, на бульваре?

— Нет, дома. Не выйду сегодня никуда. — В трубке слышалось, как он хрипит.

— Кажется, ты уже выпить успел с утра пораньше?

— Разве утро на дворе? А я думал — вечер, клянусь могилой отца.

— Я хотел у тебя кое-что спросить. Жаль, ты сейчас не в трезвом уме.

— Я всегда в трезвом уме, Мамедов. Не суди по себе.

— Говорят, дома наши сносят. Не слышал?

— Кто тебе это сказал?

— Ходлжатулла, — машинально ответил Мамедов и тут же понял свою оплошность.

— Ходжатулла? Это еще кто такой? Такие имена у талышей часто бывают.

— Имя как имя, не я же его назвал.

— Кто это такой?

— Не знаю... Бизнесмен, кажется. Приехал в деревню на короткий отдых. Я только что встретил его на площади у мечети.

— Ты что, по утрам на площадь ходишь? Что там делать утром? Лучше ближе к вечеру ходи, послушай, что там теперь обсуждают — заокеанскую политику или Мухтарову ослицу из племени косоглазых. Тебе полезно будет знать, что нового в миротворческих планах Америки по урегулированию сирийского кризиса. — Он помолчал немного. — Шакалы вчера приходили?

— Нет, вчера не приходили. А если и приходили, я их не слышал.

— Надо же! Значит, там уже и шакалы перевелись! — воскликнул Джафар и после короткой паузы вкрадчиво поинтересовался: — А ты много тута ел сегодня?

— Ел сколько надо.

— Я уже говорил тебе, Мамедов. Ешь тут рано утром, причем, забравшись на дерево. Есть тут, сидя на дереве, — особое удовольствие. Только не перебарщивай.

— Мне ли в таком возрасте по деревьям лазить?

— Не знаю, как ты, Мамедов, а я бы полез, честное слово. Хочешь верь, хочешь нет, но с тех пор как я приехал в Баку, каждое лето у меня одна-единственная мечта — поехать в деревню, влезть на дерево и вдоволь наесться тута. Поверь мне, клянусь богом, не вру.

Мамедов поверил, но не нашелся, что ответить.

— Вишня тоже созрела?

— Созрела. — «Опять начал разыгрывать», — подумал Мамедов и, потеряв всякую надежду услышать от Джафара что-то дельное насчет продажи квартиры, решил ему подыграть. — Давай завтра пошлю тебе ведро тута.

Джафар осерчал.

— Кретин, я говорил тебе об удовольствии есть тут с дерева, а так я его могу найти и здесь, в городе. Ну ладно, Мамедов, а сам этот бизнесмен, Ходжатулла, от кого услышал о сносе ваших домов?

— Не знаю, он не сказал.

— Пусть даже и снесут. Тебе-то что? Возьмешь деньги и махнешь в Америку.

— Жалко дом. Он красивый такой, с оригинальной архитектурой. Думаю, может, они прислушаются к твоему мнению? Ты же человек известный, видный представитель интеллигенции. И в верхах у тебя знакомых много...

— Опять глупости говоришь, — сказал Джафар обиженно. — Неужто ты считаешь меня человеком властной верхушки? У правительства есть целый народ, весь состоящий из его слуг, и несколько сотен беков и ханов, держащих народ в покорности. На кой хрен такой власти нужна интеллигенция?

Странным человеком был Джафар, то смягчался, то ожесточался. Настроение его менялось по сто раз на дню. Он снова помолчал некоторое время, а потом заговорил, но уже совершенно другим голосом:

— Я очень плохо спал этой ночью, Мамедов. Опять кошмар снился. Причем, знаешь где? В том самом месте, которое и тебе приснилось — возле старой ивы Сеида. Мне снилось, что стою там, под той ивой, а чуть дальше от меня, возле арыка, миллион рыжих муравьев сползлись вокруг большого ужа и не дают ему пошевелиться. Уж растерян, не понимает, откуда взялись эти крохотные насекомые и чего они к нему пристали. Он не имел понятия, какова она, смерть, но знал доподлинно, что ему пришел конец.

Мамедов и так был уверен, что Джафар сегодня начал пить с самого утра, а теперь понял, что и сейчас, в эту минуту, он продолжает пить. Ему даже почудился запах водки.

— Что это был за уж, Джафар? Не тот ли самый, которого ты притащил в школу на урок учительницы Нубар? — попытался перевести разговор в шутливое русло Мамедов.

— Да, Мамедов, тот самый! Ты же помнишь, какой он был причудливой расцветки: ярко-желтый, как спелая айва. И такие красивые глаза были у этого мерзавца. Аж поцеловать его хотелось.

— Не помню, какие глаза были у ужа, зато прекрасно помню, как учительница Нубар пнула меня ногой в живот.

— Ты так и не выяснил, померла она или еще жива?

— Нет, не померла, жива еще. Утром слышал ее голос возле их хлева.

— А дома у тебя не воняет из-за этого хлева?

 — Воняет иногда, когда ветер сюда дует. Но уж лучше запах хлева, чем бакинских мусорок.

Джафар громко рассмеялся.

— Хорошо сказал, Мамедов! Умеешь, когда захочешь. Постой, дай я сам тебе перезвоню, не трать деньги.

— Не переживай, я перед приездом 100 манатов на баланс положил.

Джафар не придал значения его словам, прервал связь и перезвонил.

— Выйди сегодня, погуляй хорошенько повсюду. И на Озеро Мехбалы сходи обязательно, — сказал он, чавкая какой-то едой, и вдруг перевел разговор на Машаллаха. — А ведь и Машаллах наш, оказывается, жуликом был. Знал, каналья, что если человек не боится воды, то никогда не утонет. Поэтому так спокойно командовал нами, не умевшими плавать: «Прыгай, не бойся, я здесь. Раз, два, три!» И мы прыгали. А он-то глубоким был — наш любимый бассейн. Глубже всех деревенских водохранилищ, которые мы называли «озерами». И нас, детей, пугала именно его глубина. Но даже те дети, которые прежде и в арыке-то не купались, прыгнув в воду, вдруг понимали, что для того, чтобы плавать, не нужно никаких особых умений: дело не в том, умеешь ты плавать или нет. Главное — не бояться. На свете нет ни единого живого существа, не умеющего плавать, Мамедов, ты это запомни накрепко. Даже ящерица, приспособленная жить в щелях раскаленных скал, и та плавает, как реактивная ракета. Я сам это сто раз проверял. Ты же видел: мы ловили ежей, крыс, черепах и запускали их в воду. И все они начинали плыть лучше, чем наш Тарзан Машаллах. Самое пугливое из всех существ на земле — это человек, Мамедов. И то, что лишает его человечности, — тоже только страх.

— Так-то оно так, — согласился Мамедов, — только какое отношение это имеет к Машаллаху? Или ты и его во сне видел?

— Почему во сне? С утра, как проснулся, о нем думал. Еще до того, как ты позвонил. — И он опять неожиданно сменил тему разговора. — Тебе там по ночам не страшно?

— Нет, чего мне тут бояться? — ответил Мамедов дрожащим голосом. И всплыл в его памяти далекий осенний день: бешеный ветер, по-волчьи воющий на заводском дворе, чьи-то злые лица, черные бороды. Голос Аждара Азимовича, в тот деньпрозвучавший для него хуже волчьего воя, и его наглая рожа на экране телевизора сегодня.

— Мало ли... Думал, может, боишься крыс, джиннов, летучих мышей, кого-то еще... Ладно, Мамедов, хватит, разболтались мы. Только обязательно выйди сегодня, прогуляйся повсюду хорошенько. Вечером позвоню.

 

8

Тем вечером Джафар не объявился. А на следующий день позвонил так рано, что Мамедов подумал — не ошибся ли кто номером. Было 6 часов утра.

— Спишь, Мамедов?

— Нет, уже давно проснулся, — сказал Мамедов с напускной бодростью. — А ты чего это так рано встал?

— Так захотелось, — ответил Джафар и громко засмеялся, радуясь, как ребенок. — Знаешь, кого я только что вспомнил? Нашего Мирзу Мохсуна. «Христианин встает рано утром, чтобы за работу сесть. А мусульманин спит и спит, чтобы лишний раз не есть». Помнишь Мирзу Мохсуна? Он колхозным бухгалтером работал и пил водку только из горлышка. Очень мудрый был человек.

— И это все?

— А тебе этого мало? Когда ты слышал что-то умнее этого?

— Никогда. Ну, а сам ты что делаешь? Вижу, уже сел за работу, приняв из горлышка.

— Да, только не из горлышка. — Он помолчал и громко объявил: — С завтрашнего дня бросаю пить, Мамедов. Это тебе я говорю — Джафар!

— Дай бог.

— Бог в такие дела не вмешивается. Для него все равны — и пьющие, и непьющие. Для Бога даже между живыми и мертвыми разницы нет. Потому что Он — хозяин обоих миров: и того, и этого. У Бога империя поистине великая. Знаешь, что сказал Будда перед смертью? Сказал, что настало время очнуться ото сна, называемого «земной жизнью». И у нашего Мирзы Мохсуна в каждом слове был глубокий смысл. И голос звучал будто с небес, будто он находился там, где Бог соорудил себе вечную обитель. Его голос у меня до сих пор в душе поет: «В саду — птицы, рыбы в море, все говорят мне о своем горе. Собаки о куске мяса лают, птицы говорят, что им жить мешают. Я слышу, как волки воют о еде и как горы шепчут меж собой об ожидающей нас беде. И ветры шушукаются со мной денно и нощно. Замолчи, мир, мне очень страшно». Это он, Мамедов, наш Мирза Мохсун, простой колхозный бухгалтер и, как нам всем казалось тогда, чокнутый, полоумный человек. Эти его слова я слышал раз или два пятьдесят с лишним лет тому назад. Но видишь, как хорошо помню до сих пор? Память хранит только то, что ее больно колет. Но ты это вряд ли поймешь.

Мамедов явственно слышал, как Джафар наливает водку в стакан. Ему нетрудно было представить и то, с каким отвращением он ее пьет. Мамедов понимал, что сегодня Джафар настроен на совершенно иной лад, и, возможно, без разницы ему, с кем говорить, — Джафару сейчас нужно было просто излить душу.

— Ну и свинью ты мне подсунул, поехав в эту чертову деревню. Она мне уже лет сорок как не снилась. А после того, как ты уехал туда, каждую ночь кошмары вижу.

— Что, опять тот красавчик уж приснился? — пошутил Мамедов. Ему очень хотелось отвлечь Джафара от грустной темы.

— Да какой там уж! Я себя видел. В колыбели. Трех месяцев от роду. Интересно, такие колыбели еще остались там, деревянные? Этой ночью во сне я лежал в такой колыбели, прочно спеленатый по рукам и ногам. Только что пробудился, сна — ни в одном глазу. Я подергался, хотел распеленаться, высвободиться. Закричал, зовя мать, но она меня не слышала. Никто меня не слышал, Мамедов. Я был трехмесячным младенцем, но все понимал. Знал, что есть мама, есть мир вокруг. Есть небо, и есть звезды на небе... Солнце есть. Луна. Я уже тогда знал, что и Бог где-то есть. Я, Мамедов, трехмесячный младенец. Веришь?

— Верю, — солгал Мамедов. Он чувствовал, как Джафар, хоть и старается держаться, неслышно плачет, плачет где-то в глубине души, переполненный тоской по деревне.

Мамедов пытался найти слова, чтобы утешить Джафара. Но тот завел такое, что Мамедов чуть сам не расплакался:

— Теперь слушай меня внимательно. Ты, наверно, помнишь, где у нас на кладбище могила Гюльчохры. Сегодня обязательно сходи туда. С букетом ирисов, слышишь? Ирисы — это полевой гладиолус. Ты знаешь, где их много растет. Отнеси букет и положи тайком на ее могилу. При жизни она много раз просила меня об этом — чтобы я отнес ей букет в первый же день, как ее похоронят. Причем — именно ирисов. Никаких других цветов она не хотела. Сколько раз я обещал себе нарвать охапку ирисов и ночью тайком отнести ей на могилу. Днем я этого сделать не мог, потому что, если бы папаша узнал, шкуру б с меня спустил. А ночью у меня духу не хватало — боялся идти на кладбище. Сколько времени прошло с тех пор, а я все не могу забыть ее просьбу. По гроб жизни буду тебе благодарен, если ты сделаешь это для меня. Приложу все усилия, чтобы дом твой не снесли. Только ты сегодня же обязательно отнеси туда букет ирисов. У меня уже нет надежды, что когда-нибудь я сам поеду в деревню.

Мамедов слушал в изумлении. Теперь он окончательно убедился, что его «поездка» в деревню лишила Джафара душевного равновесия. Мамедову стало жаль его. Настолько жаль, что он захотел, наплевав и на деревню, и на себя, и на всю эту дурацкуюигру, рассказать Джафару правду. Но не решился.

— Да-да, как скажешь. Не волнуйся. Все сделаю, как ты желаешь, — пообещал он, мысленно проклиная себя, — только ты, пожалуйста, не пей так много. Или хотя бы по утрам не пей. Ты же этого раньше не делал.

— Я же сказал, что с завтрашнего дня завязываю, — радостно ответил Джафар, с легкостью поверив обещанию Мамедова. — Ты честный человек, Мамедов. Я в этом никогда не сомневался. Я тоже мог бы быть честным человеком, если б захотел. Но бог миловал — дал мне немного таланта, чтобы хоть как-то обеспечить свое существование среди сонма бездарных ублюдков, считающих себя гениями. Но теперь — к черту все, что было до сих пор! С завтрашнего дня всерьез берусь за дело. Переведу на наш язык Библию и Тору. И не на тот гнилой язык, на котором врут попы и моллы, а на язык Мирзы Мохсуна, который говорил устами Бога. Хочешь, я прочту тебе один отрывок из книги Екклесиаста? Запомни: Йек-кле-си-аст. Он же, по преданию, пророк Соломон, по-арабски — Сулейман. Это другое имя того же Соломона, сына царя иудейского. Имя это означает «знающий законы мироздания», «указывающий людям верный путь». Вот слушай, Мамедов, и помни: слова эти сказаны три тысячи лет тому назад. — И, немного помолчав, Джафар начал читать по-русски таким голосом, что у Мамедова волосы на затылке зашевелились:

— «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит… Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь… Что было то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем… Всему свое время, и время всякой вещи под небом: …время искать, и время терять; время разбрасывать камни, и время собирать камни… участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все — суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах…»

Джафар громко сглотнул, видимо, хлебнув водки, и продолжил еще громче и возбужденнее:

— Какой крик души, Господи Боже мой! Какая пронзительная мудрость! И как тут не вспомнить Мирзу Мохсуна!..

Теперь и сам Джафар говорил так, будто пребывал там, где Бог соорудил свою вечную обитель. Мамедов, владевший обиходным русским языком не хуже самих русских, впервые услышал такой русский язык и впервые был околдован магией слова. Ему захотелось сказать Джафару что-то хорошее, но он ничего не смог придумать.

— Мне тут уже скучно становится, наверно, побуду еще денек-другой и вернусь в город, — сказал он, желая подготовить почву для своего преждевременного «возвращения». Он твердо решил покончить со своим розыгрышем. Но Джафар уже положил трубку.

 

9

Этой ночью деревня приснилась ему еще более зловещей и устрашающей. Странное, чужое место, окруженное чужими горами. Внизу — узкое бездонное ущелье. Огромные речные камни, гладкие, как яичная скорлупа. Между ними текла река, в которой вместо рыб плавали какие-то странные существа. Вокруг не было ни души. Лишь откуда-то очень издалека, откуда брала начало река, доносился таинственно-тревожный голос, и плавающие в реке рыбы-ужи, рыбы-ящерицы, рыбы-ежи, рыбы-барсуки, заслышав его, застывали, как заколдованные, без движения и дыхания. «Все реки текут в море! Все реки текут в море!»

Как он попал сюда? Что он тут искал?.. Наконец он понял, что ищет место, где можно было бы искупаться. И в тот же миг ему показалось, что он уже искупался. А раз так, то где же его одежда? Где он разделся?

Мамедов остался голым среди гор и камней, кустов и колючек. Все, что некогда принадлежало ему, бесследно исчезло: одежда, деньги, телефон, ключи от квартиры.

Ему пришлось немало поволноваться, чтобы выбраться из этого узкого глубокого ущелья, и теперь, обходя все закоулки Баку, Мамедов искал свой дом. Но, оказывается, все это не было главным объектом его поисков. Тем, что действительно искал и не мог найти во сне Мамедов, было Озеро Мехбалы! Он понял это уже после того, как встал, помылся и сел завтракать.

Именно в этот момент он вспомнил и ту злую шутку, которую однажды сыграла с ним безжалостная деревенская шпана там же, у озера, пока Мамедов купался. Ребята забрали и спрятали его одежду. Ему пришлось битый час ползать голышом в кустах, пока он наконец ее не нашел. И хотя пейзаж, виденный им во сне, не имел ничего общего с пейзажем Озера Мехбалы, волнение, охватившее его, было точь-в-точь таким же, какое он пережил тогда у реального водохранилища. Атмосфера, угнетавшая его во сне, ничем не отличалась от атмосферы того ужасного дня, когда он, оставшись без рубашки и штанов, не знал, как быть ему и что делать. Та же безнадежность, та же суетливая безысходность… И откуда взялось во сне то странное ущелье — такое безлюдное и безмолвное, нездешнее и неземное? Почему в той речке даже гладкие камни казались зловещими? И с каких пор ужи, ежи и ящерицы стали наполовину рыбами? А тот таинственный голос? Обычные земные слова, произнесенные будто голосом Бога: «Все реки текут в море! Все реки текут в море!» Ведь тот голос не был голосом Джафара, тогда чей же это был голос, если не Бога?..

«Все реки текут в море. Все реки текут в море». — Мамедов несколько раз произнес эти слова по-азербайджански. Но на азербайджанском они не произвели на него никакого впечатления, нисколько не тронули его. Мамедов понял, что главное тут не сами слова, а голос. И ему показалось, что этот голос, так зачаровавший его во сне и все еще державший его словно в оцепенении, звучал не из этого, а из какого-то иного мира. И во вчерашнем голосе Джафара, когда читал он слова из той книги, будто бы сочиненной самим пророком Сулейманом три тысячи лет назад, было что-то неземное, нездешнее. А вдруг этот голос не был мистическим, а был настоящим голосом пророка Сулеймана, сохранившимся до сих пор в каких-то древних горных ущельях, приснившихся Мамедову? Эта внезапная мысль сверкнула в его голове, будто молния. По жилам пробежал горячий ветерок, и все внутри затрепетало. «Тебя сам черт не поймет, Джафар, — сказал он, чуть не плача. — Ты меня с ума сведешь рано или поздно...»

 

Приснившийся Мамедову загадочный мир никак не отпускал его. И в этом сумеречном состоянии он сильно переживал, что необдуманно отменил поездку в деревню. В его воображении она вновь предстала полной очарования. Ему очень хотелось открыть ворота своего деревенского дома, войти во двор, вдохнуть полной грудью тамошний чистый воздух и, усевшись в тени тутового дерева, долго и основательно размышлять обо всем, что творится на свете. Он хотел умыться прохладной водой из ручья, журчащего под ивой Сеида, и огромным счастьем было бы для него хоть раз взглянуть на Озеро Мехбалы. И хоть он давно верил далеко не каждому слову Джафара, сейчас ничуть не сомневался, что тот действительно каждое лето мечтал поесть тута, удобно устроившись среди густых ветвей большого дерева.

 Джафар грезил о тутовом дереве точно так же, как мечтал Мамедов многие годы вдоволь поплавать в Озере Мехбалы. Тысячу раз видел он это озеро во сне: то прозрачным, то мутным, то неприятно холодным, то теплым и ласковым... Когда хорошо было на сердце, он плавал в нем легко и вольно, как рыба в реке. А когда что-то не ладилось на работе или не везло в чем-то другом, тонул в его мутных водах, захлебываясь и задыхаясь, и просыпался в холодном поту. У него не было мечты заветнее, чем еще раз окунуться в атласно-мягкую воду, с которой связано было лучшее время его жизни.

Есть ли на свете хоть один человек, который не хранил бы в душе свою волшебную сказку, не имеющую ничего общего с его привычной жизнью? Такой волшебной сказкой для Мамедова было Озеро Мехбалы. Она зародилась в то первое лето, которое провел он в Баку. В тот день под раскаленным бакинским небом ему пришлось простоять чуть ли не весь день в длинной очереди, держа в руках экзаменационный лист и желая поскорее утолить жажду и укрыться в тени дерева. Тем летом невыносимо жарко было и в общежитии техникума, состоявшем из одной длиннющей комнаты с сорока двумя кроватями.

Если бы Мамедов одну из двух недель между вступительными экзаменами и началом занятий провел в деревне и вдоволь накупался в Озере Мехбалы, быть может, оно не превратилось бы для него в столь сказочное видение.

Но он не поехал тогда в деревню. Просто не смог. Потому что у него не было денег на билет в два конца. То немногое, что у него имелось, нужно было как-то растянуть до первой степендии. И, обливаясь потом в полутемном душном общежитии, он днем и ночью так отчаянно мечтал окунуться в ту воду, что это крохотное водохранилище, превратившись в волшебную сказку, навсегда запечатлелось в его памяти.

Что же касается общежития, то, каким бы темным и тесным оно ни было, Мамедов всегда помнил его и периодически навещал, вплоть до того времени, когда был назначен директором завода. Потом он больше не имел на это времени. А однажды, выкроив все же свободный часок, просто не смог найти его. Этот четырехэтажный дом с балконами и винтовыми лестницами, расположенный в центре города между двумя паралелльными улицами, в тихом дворе, куда не доносились шум и суета, дом, на первом этаже которого и располагалось общежитие, исчез с лица земли, будто его никогда и не было.

Мамедов с ужасом оглядел построенный на том же месте новый дом, не понимая, куда он попал, что тут ищет и почему ему стало так страшно. Новый дом казался уродливым и пугающе чужим, хотя ничего пугающего в его облике не было: довольно красивое высотное здание с ведущей к нему ухоженной аллеей. Кругом цветы, свежая зелень, молодые деревья… Нет, страх Мамедова никак не мог быть связан с этим новым строением. Напугало его совсем другое: отсутствие людей, которых он знал и помнил, осознание того, что он их больше никогда не увидит, не услышит их голосов. Мамедову жалко было людей, выселенных из обжитого ими места и разбросанных кто куда, лишившихся не только привычного дома, но и уютного двора, где под зеленой завесой виноградных лоз стоял большой стол, за которым они играли в нарды, пили крепкий ароматный чай, рассказывали анекдоты, делились новостями.

Мамедов, как больная овца, слонялся вокруг нового здания, разыскивая среди новых декоративных посадок когда-то росшие здесь фруктовые деревья: инжир, миндаль, гранат, оливу…

И от мысли, что он больше никогда всего этого не увидит, новое роскошное здание показалось ему зловеще неприветливым. Он уходил оттуда в таком подавленном состоянии, будто на месте его бывшего общежития не новый дом построили, а поставили памятник нечеловеческой жестокости и несправедливости.

Долго искавший во сне свою украденную одежду, мобильный телефон, ключи от квартиры и Озеро Мехбалы, Мамедов и сейчас, ранним утром, у себя дома продолжал поиски с той же тревожной обеспокоенностью. Он ходил по комнатам, со странным интересом исследуя окна и стены. Ему хотелось то позвонить Джафару, то спуститься во двор и поговорить с Ходжатуллой о сносе дома, но он не решался сделать ни того, ни другого.

Потом, пересилив все же лень и меланхолию, он с короткими перерывами несколько раз позвонил Джафару, но не получил ответа.

И тут Мамедов со жгучей тоской в душе понял, что нет для него сейчас ничего важнее, чем услышать голос Джафара. Даже участь обреченного на снос дома утратила прежнюю акутальность. «Эх ты, Джафар, негодник, как же быстро ты позабыл деревню, где захоронил своего красавца ужа. Неужели тебе больше не хочется взобраться на тутовое дерево?» — дрожащим голосом разговаривал Мамедов сам с собой. А механический женский голос в трубке безжалостно повторял: «Вызываемый абонент недоступен. Абонент недоступен...»

 

10

Больше часа проплутав среди одинаковых пятиэтажек, Мамедов наконец отыскал дом Джафара. Он никогда не был у него во дворе, расположенном позади дома, и не знал никого из собравшихся там сейчас людей. И разве в таком большом доме не мог умереть еще кто-то, кроме Джафара? Так почему же, увидев стоявший во дворе траурный шатер, Мамедов сразу понял, что умер именно Джафар?! Пусть это тоже будет всего лишь сон, Господи! — подумал он. Или очередная проделка Джафара.

И на миг, когда, осторожно заглянув внутрь шатра, он увидел того самого ленкоранского моллу, над которым когда-то жестоко подшучивал Джафар, Мамедову показалось, что все это действительно происходит во сне.

Где ты теперь, Джафар? Не там ли, где твоя возлюбленная Гюльчохра?

 Мамедов оглядел собравшихся, желая узнать, приехал ли на поминки кто-нибудь из деревни, но никого не нашел. А когда он заметил Аждара Азимовича, восседавшего во главе стола среди солидно одетых высокоуважаемых гостей, ему еще сильнее захотелось, чтобы все это было только кошмарным сном.

Но кошмар продолжался наяву: у Мамедова чуть не помутилось сознание, когда, собравшись выйти со двора, он услышал, как его окликнул хорошо знакомый голос, и, обернувшись, увидел Ходжатуллу. Что он делал здесь? Какие отношения могли связывать Джафара с Ходжатуллой? Кто мог позвать Ходжатуллу на поминки Джафара?!

— Ты куда, сосед? Почему не зашел? — спросил удивленный Ходжатулла, что-то с аппетитом дожевывая.

— Там слишком много народу, — вяло ответил Мамедов.

— Жаль. Жаль Джафара-муаллима. Такой человек больше на свет не явится. — Ухватив Мамедова за локоть, Ходжатулла попытался вернуть его назад в шатер. Но тот не двинулся с места.

— Пусти. У меня важные дела. Откуда ты знал Джафара-муаллима?

— Как откуда? — изумился Ходжатулла. — Мы с ним сорок лет дружили. Да его никто лучше меня и не знал. В советские времена он постоянно к нам в деревню ездил. Каждые выходные приезжал. На такси! Оставался в доме моего двоюродного брата,кайфовал день и ночь... Они с моим братом вместе в институте учились. Очень дружны были. Прям как братья. Каждый раз, когда Джафар-муаллим приезжал к нам, мы в его честь резали барашка. Я на сотне их пирушек бывал, и шашлык сам делал — специально для Джафара-муаллима.

Мамедов задумался.

— А этот молла тоже из вашей деревни?

— Нет, из соседней. Он мой тезка, талыш, тоже Ходжатуллой зовут.

— Джафар-муаллим видел его когда-нибудь в вашей деревне?

— Не знаю. Может, видел, может, нет. Ведь мой тезка в те времена был еще не моллой, а секретарем комсомольского комитета, работал в самом центре Ленкорани.

— О боже, так вот в чем дело! — воскликнул Мамедов, поняв, почему тогда на поминках Джафар издевался над моллой. Ему стало легче: Джафар где-то видел моллу Ходжатуллу еще в бытность того комсомольским работником. Тогда почему сам этот бывший комсомольский работник не узнал Джафара? Может, он и память потерял вместе с комсомольской должностью? «Мухаммед, Мамед, Мамуста…» Да, умел ты, Джафар, поставить мерзавцев на место. Жаль только, не всех мог поставить.

Ходжатулла взахлеб стал расхваливать своего земляка, видимо, решив, что Мамедов ищет моллу для проведения чьих-то поминок.

— Очень образованный человек. Кого теперь интересует его комсомольское прошлое? Три года учился в Иране. Весь Коран наизусть знает, от корки до корки. А с чего это ты, сосед, моллой интересуешься?

— Просто спросил. Мне лицо его показалось знакомым. А ты откуда узнал, что Джафар скончался?

— А что тут узнавать? Большинство газет об этом написали.

Мамедову не захотелось признаваться, что со времен развала СССР ни одной газеты он не брал в руки.

— Я сегодня не просматривал газеты, — сказал он. — Значит, получается, что он умер вчера?

— Что ты! Позавчера он умер, внезапно, после полуночи. Ну, то есть, не то чтобы очень внезапно... — Ходжатулла вдруг замолчал и огляделся по сторонам, после чего взял Мамедова под руку, увел к каменному забору на другом конце двора и указал на растущее возле него большое тутовое дерево с поспевшими ягодами.

— Джафар-муаллим свалился с этого дерева, — прошептал Ходжатулла на ухо Мамедову, вновь опасливо оглядываясь по сторонам. — Среди ночи, когда все спали. Говорят, он так напился, что ночью вдруг захотет тута поесть. Не поленился даже...

— Замолчи ты! Хватит! — чужим, жутким голосом закричал Мамедов и, поспешно покинув двор, вышел на дорогу, где когда-то расстался с Джафаром после той памятной встречи.

Ходжатулла, задыхаясь, несся за ним.

В такси они уселись на заднем сидении, но вплоть до самого дома не проронили ни слова. Во дворе Ходжатулла заметил вопрошающий взгляд Мамедова и счел своей обязанностью еще раз проинформировать его насчет сноса дома:

— Дела обстоят так, сосед... Все дома снесут. В этом квартале к концу года не останется ни одного старого дома. Но ты не переживай. Если правительство хочет — никто ничего все равно не изменит. Они советскую власть снесли. Эти безбожники не считались даже с таким ученым человеком, как Джафар-муаллим. Кто будет считаться с простыми гражданами, как я или ты?..

Откуда было знать Ходжатулле, что Мамедова уже нисколько не интересует, будет снесен дом или нет.

— На поминках во главе стола сидел человек в черном костюме. С красным галстуком. Его зовут Аждар. Аждар Азимович. Ты его тоже знаешь?

— Аждара-муаллима? Кто ж его не знает? В советское время он хорошие должности занимал. Да и сейчас на очень хорошей должности. А недавно еще и ученую степень получил. А с чего ты вдруг Аждаром-муаллимом интересуешься?

Мамедов не ответил, боясь разрыдаться.

 

 

Эпилог

Ночью, во сне, в самом начале своего путешествия, Мамедов вновь стоял у поминального шатра во дворе Джафара. Но на сей раз это были не поминки, а пирушка. Во главе стола, там, где вчера восседал молла Ходжатулла, теперь сидел Джафар. Точнее — стоял, держа в руке полный стакан водки, и громко произносил тост. Аждар Азимович, одетый, как и вчера, в черный костюм с красным галстуком, внимательно слушал Джафара.

Увидев Мамедова, Джафар обрадовался.

— Ба! Явился, Мамедов! Хорошо, что так вовремя вернулся из деревни. Я по тебе сильно скучал. А ну, иди сюда. Давай-ка и ты выпей сто граммов в честь Аждара Азимовича. Человек постарался, труд вложил, ученую степень получил... Получил, Мамедов, клянусь могилой отца! Пошел он на х… мой отец с его сраной могилой. Эй, Джаник, ты где? Налей-ка водки муаллиму.

Мамедов огляделся по сторонам, но Джаника нигде не увидел. И тут же оказался на бульваре, где никак не мог найти кафе «Жемчужина», будто оно сквозь землю провалилось. А вскоре Мамедов уже и не понимал, где находится и что разыскивает. С этого момента начался нескончаемый поток его тревожных сновидений в поисках чего-то пропавшего и безвозвратно утраченного. Потом и бульвар превратился во что-то другое, и море ушло, будто испарилось. Остался лишь он сам, безнадежно заблудившийся во сне.

ЧТО ЭТО? Узкое давящее ущелье среди высоких гор или же вымершая городская улица, окруженная небоскребами, из-за которых не видно неба? Если ущелье, то почему в нем нет ни реки, ни какой иной воды? А если город, то почему вокруг ни единой живой души? Если в этой мистически смутной картине можно было заподозрить хоть что-то реальное, то город, наверное, был Нью-Йорком, и единственное, что мог тут искать Мамедов, — это дом своего сына. Но почему эта странная нью-йоркская улица в окружении вздымающихся, словно горы, зданий такая узкая? Будто это и не улица вовсе, а сельская тропинка — темная, безлюдная и безмолвная... Еще она немного походила на недавно пересохшее, еще чуть влажное русло реки.

И лишь когда Мамедов, приняв внезапно мелькнувший в конце «улицы» проблеск за воды Атлантического океана, уже готов был поверить, что это Нью-Йорк, до него донесся голос бухгалтера Мохсуна: «Мне страшно, мне страшно! Волки воют, собаки лают, птицы верещат, горы шепчут о беде».

Голос доносился сзади, с другого конца улицы. Но обернувшись, Мамедов увидел там не бухгалтера, а Джафара. С непокрытой головой, в рубашке нараспашку, с серым, как речной камень, лицом, Джафар шел к нему, размахивая руками, и полным ужаса голосом говорил ему издалека: «Что ты потерял в этом ущелье, Мамедов? Что ты тут ищешь? Здесь не растет ирис, сюда не заглядывают ни солнце, ни луна. Беги отсюда, скорее, здесь все вот-вот затопит вода. Озеро взлетело в воздух! Взорвалось твое озеро, Мамедов. Озеро Мехбалы! Озеро Мехбалы!»

Иногда голос Джафара пропадал, и лицо его исчезало из вида. А позади него, вдали, там, откуда раньше доносился голос бухгалтера, стояли окутанные густыми тучами черные-пречерные горы, и казалось, что они шепчутся между собой о какой-то неминуемой беде.