Рассказ

 

Лера Манович — поэт, прозаик, магистр математики. Родилась в Воронеже. Окончила Воронежский государственный университет и ВЛК при Литературном институте им. Горького. Публиковалась в журналах «Арион», «Гвидеон», «Дружба народов», «Урал», «Этажи», в литературных сборниках. Автор книги «Первый и другие рассказы». Лауреат Международного Волошинского конкурса 2015 года (за публикуемый рассказ). Живет в Москве. Последняя публикация в «ДН» — рассказы «Бабье лето», № 8, 2013.

 

 

Я шагаю по черной тропинке, перешагивая мощные корни дубов. Из турбазовской столовой доносится запах котлет и свежеиспеченных булочек. Я иду неестественно медленно, как дрессированное животное. Сзади, с трудом перетаскивая негнущуюся ногу, ковыляет моя бабушка, главный бухгалтер Воронежскогорыбзавода. Бывший главный. Это благодаряей мы каждый год получаем путевку сюда, в маленький рай с огромными комарами, четырехразовым питанием и холодной речкой в пятнадцати минутах ходьбы.

— Вырубили бы давно к чертям собачьим! — бабушка зло тычет в корни палкой.

— Тогда деревья погибнут, — отвечаю я.

— Да и шут с ними! И так сырость — одно комарье, — покраснев от напряжения, бабушка преодолевает очередной корень, выразительно изогнутый, как щупальце осьминога.

Навстречу со стопкой чистого белья шагает мама. Веселая и легкая. Я с грустью думаю о том, что сейчас она заправит наши постели и уедет. А мы с бабушкой останемся.

 

В столовой аппетитная духота. Я быстро заканчиваю, ковырнув понемножку серую добротную котлету и салат. Бабушка ест жадно и подробно. Отдыхающие подобострастно здороваются с ней. Это в основном женщины, такие же низенькие и квадратные, как и бабушка, в босоножках на носок и в платьях с треугольным вырезом. По столам кочуют алюминиевые чайники с красной цифрой на боку. Из них в стаканы льется чай, крепкий и приторно-сладкий. Наплевав на то, что у нее сахарный диабет, бабушка заканчивает ужин румяной булкой, обильно посыпанной сахаром.

 

Вся светская жизнь турбазы происходит вокруг столовой. Здесь есть площадка для игр, открытый кинотеатр и эстрада для танцев. Под навесом — шахматные доски на чугунных ногах, около которых толкутся мальчишки и сосредоточенно стоят с цигарками в зубах отдыхающие мужчины. Фигуры огромные и тяжелые, мальчишки услужливо перетаскивают их двумя руками. Каждый ход сопровождается ударом по металлу. Я подхожу ближе. Миттельшпиль. Моя любимая часть игры. Мужчина с глубокими морщинами ходит и ходит пешками, не замечая трехходовых выигрышных комбинаций. Я молчу. Я никого тут не знаю. Месяц назад я получила второй юношеский по шахматам. Наконец соперник морщинистого зевает ферзя и сдается.

— Кто следующий? — морщинистый удовлетворенно мнет окурок и бросает в урну.

Мальчишки жмутся в углу доски, у g8h8. Выпихивают вперед тощего рыжего. Он жмется и прячется за их спины.

— Давайте я.

Мальчишки смотрят на меня, выпучив глаза. Мужик усмехается:

— Как ходить, знаешь?

— Естественно.

— Расставляйте, пацаны, — ехидно подмигивает мальчишкам.

Мне дали белые. Как слабаку. Я решила не выпендриваться. Королевский гамбит. Просто и элегантно. Мужик начал терять темп с четвертого хода. На седьмом я выиграла пешку. На тринадцатом слона.

Приковыляла, утирая потное лицо, бабушка. Долго смотрела на стол, но ничего не поняла. Спросила у мальчишек:

— Кто выигрывает-то?

Те c недоверием ткнули пальцем в мою сторону. Бабушка самодовольно заулыбалась, обращаясь к мужику:

— Петь, ты не смотри, что она пигаль такой. Не обыграешь. Это внучка моя. У нее разряд.

Это сообщение, видимо, сломило волю мужика, и на двадцать втором ходу он сдался.

 

Вообще я обаятельная. Это я не сама себя хвалю. Это статистика. Мужскому полу однозначно нравлюсь. Как-то один мужик ошибся номером. Я дома одна была. Ему скучно, мне скучно. Поговорили немножко. И он стал каждый день звонить. Ну, я привирала кое-что, все равно ж никогда не увидимся. А он заявил, что влюбился, и начал предлагать встретиться. Пришлось признаться, что мне двенадцать лет и все такое. Он не верит. Не может быть, говорит, у тебя такой голос… сексуальный. В общем, у меня сексуальный голос и второй разряд по шахматам. И в математике я шарю — будь здоров. Учебник для седьмого класса дали — так я его за вечер весь прорешала.

Еще у меня длинные волосы и джинсы. Правда, не голубые, а темно-синие, но все равно. Это мне бабушка привезла, когда ездила к родственнице в Серпухов. Кроссы еще привезла. И майку махровую в широкую синюю полоску. Я бы сожгла всю остальную детскую одежду и ходила только в этом. Бабушка ругается, что я порчу себе ноги в кроссовках, потому что на улице жара. Но после такой настоящей красоты просто нереально заставить себя ходить в детских босоножках фирмы «Прогресс» и ситцевом платье. Еще у меня голубые пластмассовые браслеты под цвет майки и пластмассовые розовые клипсы. Это мы с мамой купили в Прибалтике. Как будто ножницы вставлены в ухо. Все прямо офигевают и спрашивают: «Неужели вы так ухо прокололи?» А у меня даже дырок в ушах нет. Мама сказала: «Вот будет тебе восемнадцать лет — прокалывай, что хочешь. Хоть жопу». И еще она сказала, что это сейчас немодно, и только цыгане и всякая деревенщина прокалывают детям уши. Не знаю. Я очень завидую девочкам, у которых такие блестящие гвоздики в ушах. У нас в пионерлагере была Диана. Очень крутая. За ней все мальчишки бегали. У нее были гвоздики в ушах, а по вечерам она доставала пузырек с йодом и мазала шишки на больших пальцах. У нее, у ее мамы, и у ее бабушки были огромные шишки на ногах. И она говорила, что их надо с детства мазать йодом, чтоб они не росли. Девочки, которые с ней дружили, тоже мазали ноги йодом. Я вспомнила, что у меня у бабушки тоже есть эти шишки, но мазаться мне было неохота. Вообще, ту девочку звали — Диана Иванова. Надо же так назвать.

Я пробовала блестки приклеивать к мочкам ушей, но они быстро отваливались.

 

Cерега умный, но толстый. Макс — шпингалет, меньше меня на голову. И переднего зуба нет. Остальные вообще мелочь пузатая. Лехе пятнадцать, он курит и все время улыбается, когда на меня смотрит. И в шахматы он проигрывает с улыбкой, не дергается и не злится, как остальные. Он ничего.

 

Бабушка клянет погоду и удобства на улице. Точнее, их отсутствие в домике. По ночам она ставит у двери железное ведро.

Я боюсь этого звука. Cтруя, бьющая в стенку ведра. Мне почему-то очень стыдно. Я зажмуриваюсь и затыкаю уши. И все течет, течет, течет бесконечно долго и никак не кончается.

В общественном туалете по утрам дырки обсыпаны белым и пахнет хлоркой и лесом. Cидишь на корточках, комар, невидимый в тумане, с нежным писком садится на задницу. Кто-то скрипит досками и устраивается в мужской половине, за деревянной перегородкой. Хочется настоящей любви. Ну а что? Ничего смешного.

 

Эти идиоты дразнят нас с Лешей женихом и невестой и все время ошиваются около моего домика. Вчера мои трусы упали с веревки, и эти придурки их подобрали. Трусы были совершенно детские, ярко-желтые, и, как специально, они порвались по шву прямо на этом самом месте. Желтых ниток не было, и я зашила их черными. Довольно неопрятно. Думала — еще раз надену и выкину. И вот эти идиоты сперли старые желтые трусы, зашитые черными нитками. Стыдоба. У меня есть другие, новые, с цветочками. Немецкие. Я их потом демонстративно вывесила на то же место. Чтоб эти кретины поняли, что у девушки, носящей такие шикарные трусы, не может быть ничего общего с теми, желтыми. Можно было бы сказать, что это бабушкины трусы, но вряд ли они поверят.

Придурки долго бегали вокруг домика и спрашивали — не теряла ли я чего-нибудь? Я только презрительно поводила бровью. Перед ужином я увидела желтые трусы, которые валялись под верандой. С королевской невозмутимостью я поддела их палочкой и выкинула в урну. У придурков был озадаченный вид.

Вечером шла с ужина. Трусы грустно лежали в урне. Мне стало их почему-то ужасно жалко, как будто я их предала.

 

Леша приглашает покататься на лодке. Бабушка сказала, что мы непременно перевернемся. Леша сказал, что он отлично плавает. Бабушка сказала, что эта пигалица (имея в виду меня) плавает как топор, что было правдой, но все равно свинство — так говорить. Я сказала, что надену на станции спасательный круг и буду сидеть в нем. Бабушка сказала, что разрешает только при условии, что она поплывет с нами. Я сказала, что тогда мы точно перевернемся. В итоге к бабушке пришла Лешина мама и все уладила.

 

После обеда мы поплыли на лодке. Естественно, я напялила самое красивое, что у меня есть — джинсы и кроссовки. Как специально, вжарило солнце. Мои ноги в демисезонных кроссовках стали совершенно мокрыми. Лешка был, как обычно, одет в клетчатую рубашку и стариковские просторные брюки. Он молча греб и щурился от солнца. Я ерзала на носу лодки. Мимо проплыло семейство с нашей турбазы. Леша помахал им рукой. Семейство ехидно заулыбалось. Я опустила руку в воду и, уцепившись за какой-то склизкий лист, вытащила его из воды вместе с длинным стеблем.

— Хочешь погрести? — спросил Лешка.

— Ага.

Мы поменялись местами, раскачивая лодку. Я села и стала шевелить веслами. Лодка ворочалась, как контуженная черепаха.

— Так, — cказал Лешка. — Меняемся назад.

— Нет, — cказала я капризно. — Научи меня.

На самом деле я отлично умею грести. Мы с родителями три года ходили на байдарках. Я даже знаю, что такое «табанить». Мне просто хотелось… ну, в общем и так понятно, что объяснять.

Он сел рядом, обхватил мои руки своими и сделал несколько гребков.

— А, — сказала я. — Поняла.

И он сразу вернулся на корму. Я начала грести. Истерически быстро. Как будто я с кем-то соревновалась. Ноги в кроссовках горели, под мышками вспотело.

 

Это была быстрая и неромантичная прогулка. Мы приплыли даже раньше, чем договаривались с бабушкой. Cдали лодку. Присели на скамейку на берегу.

— Мозоль натерла, — я смотрела на свои ладони.

Леха взял мою руку, оглядел по-хозяйски:

— Не страшно. Тут чуть-чуть.

Моя рука задержалась вего. В груди замерло.

— Видишь шрам? — Леша оттопырил большой палец. — Вот тут.

— Вижу.

— Когда я родился, у меня был шестой палец.

— В смысле?

— Ну, такой типа палец еще. Только без костей. Как сосиска с ногтем. Его хирург — чик! — удалил и зашил.

— А палец куда дели?

— Да никуда. Выкинули.

Я представила себе это все, и меня слегка затошнило. Леша улыбался и совал мне в лицо свой чертов палец. Он был редкостный болван.

— Пойду к бабушке, — cказала я.

 

За ужином бабушка выспрашивала, как мы поплавали.

— Нормально поплавали, — я разрубила вилкой дымящуюся тефтелину.

— О чем говорили?

— О шестом пальце.

Бабушка удивилась:

— Это еще что такое?

— У Леши был шестой палец. Потом его отрезали. И выкинули.

— Cтрасть какая, — сказала бабушка недоверчиво и обратилась к нашему соседу по столу, cтаричку в обвислом пиджаке:

— Андрей Ефимович, вам не кажется, что кефир несвежий?

Андрей Ефимович, поднося cтакан к губам и предвкушая, чмокнул пустым, беззубым ртом. Отпил.

— Что-то, Анна Михална, не пойму.

Отпил еще с явным удовольствием.

 

После дня, полного разочарований, наступила страшная ночь.

Кефир был несвежий. Я изо всех сил делала вид, что сплю, пока бабушка с охами вставала, кряхтела, пытаясь взгромоздиться на ведро. Потом раздались звуки, по сравнению с которыми обычное журчание казалось симфонией. Я забилась под одеяло в надежде, что зло пройдет стороной. Но это было невозможно. Я была ее единственным близким человеком в лесу.

Сдерживая тошноту, cпотыкаясь о корни деревьев, я бежала с ведром, в котором лежали огромные трусы и пострадавшая штора, к крану с водой, а в небе полыхали молнии, и предгрозовой ветер срывал с деревьев листья.

 

Несмотря на ранее утро, было жарко. Как человек, которому после всего случившегося нечего терять, я надела ситцевое платье в мерзкий цветочек и сиреневые босоножки. Бабушка осталась довольна.

Издалека я увидела мальчишек, которые толклись у шахматного стола. Лешка играл с кем-то из отдыхающих. Судя по напряженному силуэту, он проигрывал. Макс и Серега уставились на меня, явно не узнавая. Леша смотрел в шахматную доску. Уверенная, что выгляжу как урод-переросток из детского сада, я все-таки подошла к ним. Макс и Серега захихикали. Лешка уставился во все глаза.

— Чо, играете? — деланно непринужденно спросила я.

— Ага.

Лешка сделал короткую рокировку и снова уставился на меня. Я высунула язык и сделала гадкий реверанс.

— Тебе в платье очень красиво, — cказал Лешка. И по глазам было видно, что он не врал.

 

Бабушка, чувствуя себя неловко после той ночи, стала мягче и даже отпустила меня вечером на дискотеку. Одну!

Весь день я жила в предвкушении вечера и даже зевнула ладью во время послеобеденной шахматной партии, которая стала традицией. Пришлось согласиться на ничью.

И вот наступил вечер. Я в джинсах и полной амуниции из браслетов, розовых клипсов-ножниц, с огромной пластмассовой заколкой-крабом в волосах, спотыкаясь о корни дубов, бежала в сторону cветящихся огоньков, откуда уже доносилась музыка. Бабушка осталась в домике.

Вначале играли какие-то быстрые песни, и все, включая меня, одинаково переминались с ноги на ногу. Мальчишки принарядились в новые майки с яркими рисунками. Леша сменил рубашку на унылую коричневую водолазку. Но все равно был самый симпатичный. Cерега и Макс толклись в танце вокруг меня и отпускали какие-то идиотские шуточки. Типа, что я индеец тумбо-юмбо и прочее. Я не обращала на них внимания и все ждала, когда начнется медленный танец. И вот, наконец, когда на улице стало темно, хоть глаз выколи, заиграл медляк. «Кавалеры приглашают дам», — объявил ведущий. Я как приличная дама отошла к стеночке. Эти идиоты стали хихикать и толкать друг друга в бок. Но тут меня пригласил Лешка.

Зимний сад, зимний сад, белым пламенем объят, ему теперь не до весны-ы-ы… — ныл из динамиков Глызин.

Лешка держал меня за талию, я еле дотягивалась до его шеи, и эта песня казалась мне самой прекрасной песней в мире. Танцующих пар было всего три. Мы были как будто на театральной сцене. А из темных углов на нас смотрели завистливые глаза. Лешка прижал меня к себе сильнее, и я как-то машинально погладила его по спине. И тут раздался душераздирающий хохот. Я не обратила внимания, но хохот все усиливался. Казалось, человеку стало дурно.

Обернувшись, я увидела у стены бабушку, которая cидела на скамейке, опираясь на клюку, а рядом с ней тетю Зою, нашу соседку по столику. Теть Зоя показывала на нас с Лешкой пальцем и истерично хохотала. Бабушка сконфуженно пыталась ее успокоить. Это был позор!

 

— Ба!! Ты же сказала, что не придешь!!

— Да я не собиралась, а потом смотрю — темень такая, а тебя все нет. А тут еще тетя Зоя зашла. — Пошли, — говорит, — сходим, на внучку твою поглядим. Ночь, а ты ее отпустила неизвестно куда.

Бабушка сидит, вытянув вдоль кровати негнущуюся ногу в перекрученном носке.

— А зачем она так смеялась? Она что — дура??

 — Ей показалось очень смешным, что ты такая маленькая, а кавалер у тебя такой большой.

— Она меня опозорила! Вы вместе меня опозорили! — говорю я и отворачиваюсь к стене.

Я вижу бугристую грязно-желтую краску и присохших мертвых комаров. Лампочка Ильича уныло освещает комнату. Бабушка, отбрасывая на стену зловещую черную тень, снимает свой огромный бюстгальтер и вешает на спинку кровати. Потом с противным шелестом стягивает с потрескавшихся пяток носки и начинает мазаться вонючим лечебным кремом. Я зажмуриваюсь от ненависти. Я не хочу быть cтарухой.

 

Мы собираемся на речку. Cтараясь не касаться, я застегиваю бюстгальтер купальника на бабушкиной спине, покрытой бородавками. Отпускаю. Застежка пропадает в складке кожи.

Медленно ползем до речки по сырой тропинке. Все обгоняют нас, здороваясь. Бабушка вспотела, и ее облепили комары. Я иду и обмахиваю ее сзади полотенцем. Мы приходим последними. Я в мамином купальнике. Мне он очень идет. Вот только надо следить, когда выходишь из воды. У него старые резинки, и, когда он мокрый, трусы сползают вниз. Я в первый раз не заметила, зато Макс с Серегой заметили, что у меня там волоски. Радости были полные штаны. Идиоты.

Лешка купается в красных семейных трусах. Он широкий и гладкий. Рассматривать его мне почему-то неловко. Макс и Серега, в модных узких плавках, — смеются над ним. Бабушка говорит, что он деревенский. Что деревенские не понимают плавки. Но он живет в городе.

Сегодня на речке я не могла понять — влюблена я в него или нет.

 

Льет дождь, и приехала мама. Точнее, они приехали с отцом, но он побыл совсем немножко и решил съездить к своему приятелю, который работает электриком в санатории тут неподалеку. Папа не любит общаться с бабушкой.

Я сижу и рисую человечков. Всякие короли и принцессы c трагическими судьбами. Тут же рядом я пририсовываю их детей, которые быстро вырастают, быстро женятся и быстро сходят в могилу. Я придумываю, как они влюбляются и женятся. Я с удовольствием нарисовала бы какую-нибудь любовную сцену, но за спиной ходят мама и бабушка. Думаю о Лешке, и в животе приятно замирает. Но все равно Лешка — это что-то не то. Вот у меня есть нарисованные принц и принцесса, которые как будто созданы друг для друга. А Лешка... Он хороший, но создан для кого-то другого. Не для меня. Не знаю, откуда я это знаю. Мама, как будто угадав мои мысли, спрашивает:

— Ну и что этот Леша? Нравится тебе?

И смотрит внимательно.

— Угу.

— В смысле — тебе с ним интересно или что?

— Интересно.

— И ему с тобой интересно?

— Угу.

— Просто диву даюсь — что он в этом свистке нашел, здоровый такой малый, — подключается бабушка.

Cвисток — это я. После случая на дискотеке я не хочу обсуждать с бабушкой свою личную жизнь.

— А учится он в каком классе? — миролюбиво спрашивает мама.

— Окончил восьмой и собирается в ПТУ, — возмущенно говорит бабушка. — Забубенный малый с Левого берега. А наша… двенадцать лет, отличница, шахматистка.

— Бабушка! — не выдерживаю я. — Я что — замуж за него собралась?!

Мама улыбается:

— Не собралась?

— Нет, — cердито говорю я и замалевываю принца.

— А зачем он тебе? — опять с улыбкой говорит мама.

— Так…развлечься, — отвечаю я.

Бабушка садится на табуретку:

— Нет, ну ты слышишь, что городит?! Забирайте эту пигалицу к свиньям собачьим!

 

Разумеется, ни к каким собачьим свиньям никто меня не забрал. Мама и папа сплавили нас на две недели и не готовы были отказываться от удовольствия пожить без бабушки. А заодно и без меня. Я слышала, как мама сказала бабушке, что уверена в моем благоразумии. Бабушка сначала долго и обиженно сопела, а потом заявила, что на следующий год со мной не поедет.

 

Сегодня предпоследний день смены. Завтра в два часа приедет автобус и развезет всех домой. До этого нужно будет подмести пол и сдать грязное белье, сложив все в наволочку.

Мы c Лешей лежим над обрывом, под раскидистым кустом. Внизу, как серебряный удав, изогнулась река Воронеж. Моторные лодки, которые сверху кажутся крошечными, бегут по ней, оставляя легкий след в виде острого угла.

— Когда я был совсем маленький, моя мать была худенькая и красивая, — сказал Лешка. И добавил:–Как ты.

— Она же блондинка, — сказала я, недоумевая, как эта полная женщина с кирпичным румянцем могла хоть когда-то быть похожей на меня.

— Она была как девочка. Как ты.

— А.

Лешка стал рассказывать про мать. Как она полюбила Лешкиного отца. Как родился Лешка. Как отец потом начал пить и совсем ушел. И как его мать стала толстой и некрасивой. Я не знала, зачем он это говорит и какое отношение это имеет к нам. Но я сказала:

— Понятно.

— Что понятно? — cпросил Лешка.

— Ну, все.

Лешка протянул руку и подложил мне под голову. Я чувствовала мягкую ветошь его старой рубашки и легкий запах пота.

— А кем она работает? — cпросила я.

— Кто?

— Твоя мать, кто еще.

— Маляром.

— Кем??

— Маляром, — cмущенно повторил Лешка. — Она отличный маляр.

— А зачем на рыбзаводе маляр?

Лешка громко засмеялся. Потом замолчал. Мне было все равно, зачем на рыбзаводе маляр. Мало ли. Может, они жирными руками хватаются за стены и их надо все время белить.

О чем думал в этот момент Лешка, я не знаю. Мне казалось, что в его плече под моей головой билось сердце. Быстро-быстро. Он потрогал мое лицо. Шею, щеку, губы. Провел по губам пальцем, и от этого мое сердце тоже забилось быстрее. Он привстал на локте, наклонился надо мной. Я прикрыла глаза. У поцелуя был вкус обеда, сигарет и какой-то еще. Не противный, но совсем чужой. И больше ничего. Он взял мою левую руку, провел ею по себе, я почувствовала под пальцами пуговицу на его брюках. Потом он вложил мне в руку что-то, я вздрогнула и резко села.

— Прости-прости, — сказал Леха чужим, испуганным голосом и застегнулся.

На реке три раза прогудел пароход. В столовой над обрывом хлопнуло окно. Запахло булочками. Мне почему-то захотелось туда, в звенящую вилками и ложками духоту c белыми скатертями, к горячим пронумерованным чайникам и некрасивым официанткам. Еще я подумала, что скоро сентябрь, а я решила только две из шестидесяти шахматных задач, заданных тренером на лето. И что я пойду осенью в шестой класс. Все было просто и понятно. И мне вдруг захотелось все это решать, читать и делать. Страшно признаться — мне захотелось к бабушке.

И тут же, будто кто-то услышал мои мысли, сверху раздался вопль бабушки:

— Лера!! Лера, ты где?!

Я выглянула из-под куста и увидела знакомую палку и исковерканный артритом родной башмак.

— Я здесь!! Ба!! Я здесь! — заорала я и, цепляясь за траву рукам, выдергивая ее с корнями и песком, начала карабкаться наверх.